Приключения Джона Девиса
Шрифт:
В последующие дни тоже не было никаких происшествий. Константин и Фортунат относились ко мне с прежним радушием, но никогда не говорили о прочих членах своего семейства. Два или три раза у них бывал молодой человек, очень видный и в богатом, чрезвычайно живописном костюме. Я спросил, кто это, и мне сказали, что это Христо Панайоти.
Я перебрал все возможные средства, чтобы увидеть хотя бы край покрывала Фатиницы, но ни одно из них мне не удалось; я ходил в деревню, чтобы опять поговорить с лавочником, но и он не знал ничего нового. Встретил я и свою маленькую приятельницу: она гордо прохаживалась по улицам Кеи в платье из ткани, которую я ей подарил. Я разменял гинею на венецианские цехины и дал ей два, чтобы завершить наряд. Она тотчас проткнула их и прицепила к косам, которые спадали по ее плечам. Потом я вернулся к своему окну, но окна Фатиницы по-прежнему были скрыты несносными решетками.
Я уже начал впадать в отчаяние, но однажды вечером Константин вошел ко мне и без долгих предисловий сказал, что одна из его дочерей больна и он на следующий день поведет меня к ней. К счастью, в комнате было довольно темно и он не мог заметить волнения, которое вызвала во мне эта неожиданная весть. Я сказал, что всегда готов к его услугам, и спросил, серьезно ли больна его дочь, но он ответил, что она чувствует лишь небольшое недомогание.
Всю ночь я не смыкал глаз, раз двадцать вставал с дивана и подходил к окну посмотреть, не светает ли, снова укладывался на диване, напрасно стараясь усмирить волнение и заснуть. Наконец первые лучи солнца пробрались сквозь решетку: желанный день наступил.
Я начал одеваться. Гардероб мой был небогат – только две пары платья, которое я купил в Стамбуле. Я достал народное: ливанский костюм из лилового сукна с серебряными вышивками. Я не знал, что мне надеть на голову – тюрбан из белой кисеи или красную шапочку с длинной шелковой кистью, но у меня были довольно красивые вьющиеся светло-русые волосы, и я решил надеть шапочку. В восемь часов за мной пришел Константин. Я прождал его ровно три часа и последовал за ним.
Внешне я был спокоен, но сердце готово было выпрыгнуть из груди. Мы спустились по лестнице, ключ от которой был у хозяина, и я очутился во дворе. Когда мы вошли в павильон, я почувствовал, что колени мои подгибаются. В эту минуту Константин оглянулся; опасаясь, что он заметит мое волнение, я собрался с силами и поднялся за ним по лестнице, покрытой толстым турецким ковром. Воздух благоухал розами.
Мы вошли в первую комнату, и Константин оставил меня на минуту одного. Резной потолок был расписан здесь яркими красками в византийском стиле. По белым стенам вились прихотливые арабески из цветов, рыб, павильонов, птиц, бабочек, плодов. Вдоль стен стоял диван, покрытый лиловой шелковой материей с серебряными цветочками, по углам дивана лежали подушки. В центре комнаты располагался круглый бассейн, в его прозрачной свежей воде плавали рыбки с голубой и золотистой чешуей, по краям сидели голуби, сизые с розоватым отливом. В углу, на древнем треножнике, курились благовония; нежный аромат их вылетал в открытое окно, и в комнате оставалось только легкое благоухание. Я подошел к окну: оно было прямо напротив моего, значит, именно отсюда высовывалась изящная ручка, которая свела меня с ума.
В это время Константин возвратился, извиняясь, что так долго заставил меня ждать, и объяснив задержку женскими капризами. Фатиница, которая хворала уже три дня, решилась накануне обратиться ко мне, а теперь ни в какую не хотела меня принять, но наконец согласилась. Опасаясь, что Фатиница опять передумает, я попросил Константина проводить меня к ней.
Не стану описывать вторую комнату – все мое внимание было приковано к ее обитательнице. Фатиница лежала на шелковых подушках, откинув голову на спинку дивана, будто в изнеможении; я остановился у дверей, а отец подошел к ней и стал что-то говорить по-гречески.
Лицо ее было скрыто небольшим покрывалом, украшенным рубинами, на голове была шапочка, расшитая цветами по золотому полю, сверху вместо обычной шелковой кисти свисала кисть жемчужная. На висках вились локоны, а сзади роскошные волосы спадали до самых колен и были, как чешуей, сплошь покрыты маленькими золотыми монетами. Шею украшало ожерелье из венецианских цехинов; стройный стан был облачен в шелковый корсаж, который так плотно облегал плечи и грудь, что нисколько не скрадывал обворожительных форм. Рукава дивного наряда были разрезаны до локтя и на запястьях схвачены золотыми шнурками, а у локтя застегнуты жемчужными запонками; в прорези виднелись округлые белые руки с множеством браслетов. Ноготки восхитительных пальчиков были выкрашены в вишневый цвет. Одна из этих совершенных ручек небрежно держала янтарный мундштук наргиле [60] . Богатый кашемировый кушак, сзади пошире, спереди поуже, был скреплен застежкой из драгоценных камней, а сквозь тонкую газовую сорочку просвечивала розовая кожа. Под кушаком были широкие шальвары из индийской кисеи – они оканчивались у щиколоток, а из них выглядывали обнаженные ножки, ноготки которых были также накрашены. Но, когда я вошел, эти беленькие ножки скрылись, как испуганные маленькие лебедята прячутся под крылья матери.
60
Наргиле – то же, что и кальян.
Я в минуту рассмотрел все это и догадался, что девушка намеренно оделась так, чтобы открыть все, что могла не прятать. Тут Константин знаком подозвал меня к себе. Видя, что я приближаюсь, Фатиница вздохнула и вся сжалась, в ее глазах, не скрытых покрывалом, читалось выражение беспокойного любопытства.
– Что с вами? – спросил я по-итальянски. – Где у вас болит?
– Нигде не болит, я здорова, – поспешно ответила девушка.
– Но ты уже неделю жалуешься, – вмешался Константин, – ты совсем на себя не похожа, все тебя раздражает: горлицы, арфа и даже наряды. Полно капризничать, милая, ты говорила, что у тебя голова тяжелая.
– О да, очень, – ответила Фатиница и, будто вспомнив о болезни, опустила голову на спинку дивана.
– Дайте мне вашу руку, – сказал я.
– Мою руку? Зачем?
– Иначе я не смогу определить, чем вы больны.
– Не дам, – ответила девушка, спрятав руку.
Я обернулся к Константину, как бы призывая его на помощь.
– Не удивляйтесь, – сказал он, – наши девушки никогда не принимают мужчин, кроме отца и братьев, со двора они выходят или выезжают всегда под покрывалами и со множеством провожатых, и они привыкли к тому, что все встречные отворачиваются, пока они не проедут.
– Но я сейчас не мужчина, а врач, – сказал я. – Когда вы выздоровеете, я, быть может, вас уже не увижу, а вам надо поскорее поправиться.
– Это отчего же?
– Да ведь вы выходите замуж!
– О нет, не я, а сестра моя, – горячо возразила Фатиница.
Сердце мое радостно забилось.
– Все равно, – заметил я, – вам следует выздороветь поскорее, чтобы присутствовать на свадьбе сестры.
– Да я и сама была бы рада поскорее поправиться, – сказала она, вздыхая. – Но на что вам моя рука?
– Чтобы пощупать пульс.
– Нельзя ли через рукав?
– Никак нельзя: сквозь материю биение пульса будет гораздо слабее.
– Послушайте, – сказал Константин, – нельзя ли пощупать пульс сквозь газовую ткань?
– Можно, отчего нет!
– Ну вот и прекрасно.
Константин подал мне газовое покрывало, которое лежало на диване. Я передал его Фатинице, она прикрыла им свою руку, и наконец я смог взять ее.
Руки наши, соприкоснувшись, затрепетали. Пульс у Фатиницы был сильный и неровный, но это могло быть и не от болезни, а от душевного волнения. Я спросил, что ее беспокоит.