Приключения Джона Девиса
Шрифт:
Несколько минут я стоял неподвижно, любуясь этой картиной, которой лунный свет придавал необыкновенную таинственность, потом начал свою прогулку вокруг жилища Константина, долго искал дверь, какое-нибудь отверстие, бойницы, через которые можно было бы установить сообщение с внешним миром, но не нашел ничего: все было скрыто за пятнадцатифутовыми стенами. Я взбежал на гору, надеясь, что, может быть, сад виден оттуда, но обманулся в этой надежде и, разочарованный, вернулся в свою комнату.
Только я собрался броситься на диван и уснуть, как вдруг послышались звуки, похожие на звуки арфы. Звуки были такие тихие, что я не мог понять, где это играют. Я отворил дверь на лестницу, потом окна, которые выходят на порт, и те, что во двор, но мелодия не становилась громче. Наконец, я подошел к дверям, ведущим в комнату Константина: тут было слышно чуть лучше. Я стал прислушиваться: ясно было, что играют не в комнате Константина, а, вероятно, в следующей, то есть в комнате Фортуната. Но кто же пел? Фортунат или одна из женщин, которых я видел? Этого я не мог разобрать. Я попытался отворить дверь, но она была заперта с внутренней стороны комнаты Константина.
Я, однако, продолжал прислушиваться, затаив дыхание, и вскоре мое терпение, или, лучше сказать, мое любопытство, было вознаграждено: дверь из комнаты Фортуната в комнату Константина на минуту отворилась, звуки стали громче, и я услышал голос такой нежный, что это не мог быть голос мужчины. Я узнал одну из народных греческих баллад, которую не раз пели наши гребцы.
Впрочем, я слушал недолго: дверь, из-за которой долетала до меня жалобная мелодия, затворилась, и я различал уже только глухие звуки, но и они вскоре замолкли. Из этого я заключил, что певица, которая, верно, пришла к Фортунату, когда я ходил вокруг стен, скоро вернется в свой павильон. Я приблизился к окну – и точно: спустя какое-то время две женщины, закутанные в белые покрывала, прошли по двору и скрылись в павильоне.
Глава XXVI
На другой день заветная дверь была отперта, и когда позвали завтракать, я прошел через комнаты Константина и Фортуната. На стене, между ятаганами и пистолетами, висела арфа. Вероятно, именно их звуки я слышал вчера. Я спросил Фортуната c самым равнодушным видом, играет ли он на арфе. Он ответил, что этот инструмент для греков то же, что гитара для испанца, и что всякий грек более или менее играет на ней, по крайней мере умеет аккомпанировать. Я люблю музыку, а на арфе играют почти так же, как на виоле или мандолине. Я снял инструмент со стены и взял несколько аккордов. Константин и Фортунат слушали меня с восторгом, я сам находил странное, неизъяснимое удовольствие в игре на инструменте, который накануне тешил меня такими сладостными звуками: мне казалось, что в нем еще осталась частичка вчерашней мелодии и что ее-то я и пробуждаю. Рука моя касалась тех же струн, которые говорили под другой рукой, и после нескольких попыток я вспомнил песню, которую вчера слышал, так что мог бы спеть ее, разумеется, без слов, с начала до конца. Но вместо этого я запел «Pria che spunti» [58] Чимарозы.
58
«Пока заря не настанет» (итал.).
Константин и Фортунат наслаждались, потому ли, что пение мое отличалось от пения местных любителей музыки, или оттого, что голос был выразителен. Я надеялся, что слушали меня и в павильоне. После завтрака я попросил позволения унести арфу в свою комнату, и Константин охотно позволил мне это. Я решил снова погулять по острову, и поскольку Константин предоставил мне полную свободу, то я сошел вниз и велел оседлать лошадь.
В этот раз мне привели другую лошадь, легче и красивее прежней. Я тотчас, не знаю почему, догадался, что это лошадь «Хорошенькой ручки». Не зная имени девушки, которая загоняла горлиц, я назвал ее Хорошенькой ручкой, потому что думал только о ней. Сначала я обращался с лошадкой очень снисходительно из уважения к хозяйке. Но лошадь, видно, приняла мою вежливость за неопытность, и я вынужден был убедить ее хлыстом и шпорами, что она заблуждается. Впрочем, после двух-трех кругов по двору она образумилась и стала совершенно послушной.
В этот раз я был один. Выехав за ворота, я предоставил Претли – так я назвал эту лошадку – идти куда ей было угодно в надежде, что она привезет меня куда-нибудь, где часто бывает ее госпожа. Претли тотчас пошла в гору по тропинке, которая вела в долину, где с шумом катился поток, осененный гранатовыми деревьями и олеандрами. Склоны долины заросли тутовыми и померанцевыми деревьями и диким виноградом, а по обочинам дороги росли деревца, которые древние ботаники называли алхаги [59] ; я думал прежде, что оно растет только в Персии. Эта дорога вела в грот, созданный природой и заросший мхом и травой. Дойдя до него, Претли остановилась, из чего я заключил, что хозяйка ее часто тут бывает. Я соскочил с лошади и хотел привязать ее к дереву, но она начала вырываться, и я догадался, что избалованная Претли привыкла пастись на свободе. Я разнуздал ее и вошел в грот. Там лежала забытая кем-то книга «Гробницы» Уго Фосколо.
59
Верблюжья колючка, или алхаги, – род растений семейства бобовые, произрастающих в пустынях.
Не могу описать, как меня обрадовала эта находка. Эта книга, которая только что вышла в Венеции, без сомнения, принадлежала моей соседке – значит, она знает итальянский язык, и, следовательно, когда мы увидимся с ней, если только мы когда-нибудь увидимся, мы сможем разговаривать.
Я пробыл в гроте с час, то читая стихи замечательного поэта, то любуясь морем, которое было испещрено белыми парусами, то посматривая на пастуха, который, опершись на суковатую палку, наблюдал за своим стадом, бродившим на противоположном склоне горы. Наконец, я спрятал книгу за пазуху и свистнул, подзывая Претли, как делал конюх. Словно в благодарность за оказанное мной доверие, она тотчас подбежала. Часа через два она уже была в своем стойле, а я у окна, где провел целый день, отлучившись только на обед, который показался мне ужасно длинным: жестокосердная соседка никак не обозначила своего существования.
Вечером я услышал в комнате Фортуната те же звуки, что и накануне. За несколько минут до этого я, отчаявшись, отошел от окна и принялся читать; видно, соседки мои в это время и пересекли двор. Я снова вернулся на свой пост с намерением непременно их дождаться. И точно, в то же время, что и накануне, они прошли в павильон, по-прежнему закутанные и таинственные, только мне показалось, что одна из них, поменьше ростом, дважды оглянулась в мою сторону.
На другой день я отправился в деревню, которую видел лишь однажды – когда мы прибыли на остров. Я вошел в лавку и, чтобы разговорить торговца, купил небольшой отрез шелка. Он говорил на плохом итальянском, и потому мы друг друга кое-как понимали. Я спросил, кто живет у Константина в павильоне. Он сказал – его дочери: Стефана, старшая, и Фатиница, младшая; старшая повыше, младшая поменьше. Значит, это Фатиница дважды оглядывалась на мои окна.
Лавочник прибавил, что одна из дочерей выходит замуж, и я с беспокойством спросил, которая, но этого он не мог мне сказать, знал только, что жених – сын богатого купца и что его зовут Христо Панайоти. Он не знал, на которой из сестер Панайоти женится, да и сам жених, вероятно, тоже. Хозяин лавки рассказал, что греки, как и турки, почти не видятся с невестами до самой свадьбы. Они обыкновенно полагаются в выборе невесты на старух, которые видят девушку в бане или в доме ее родителей и могут поручиться за ее красоту и добродетель. Христо Панайоти поступил так же и, узнав, что у Константина две хорошенькие дочери, просил руки одной из них, предоставив отцу выдать любую: ему было все равно, потому что он ни ту, ни другую не видел.
Это меня нисколько не успокоило, ведь могло случиться, что Константин вздумает выдать замуж младшую дочь прежде старшей, потому что право первородства на Востоке совсем не уважают, а я пришел бы в отчаяние, если бы Фатиницу выдали замуж. Это, конечно, могло показаться сумасбродством, однако я чувствовал ревность, как будто был влюблен.
Больше мне не о чем было спрашивать, я расплатился и вышел. Хорошенькая девочка лет двенадцати-четырнадцати, которая долго любовалась на сокровища, разложенные в лавке, пошла за мной. С простодушным удивлением она глядела на шелковую материю, которую я нес, и твердила по-итальянски: «Как красиво, очень красиво!» Я решил осчастливить бедняжку. Я не знал, что делать со своей покупкой, и спросил девочку, не хочет ли она взять ее. Та улыбнулась и с радостью закачала головой. Я вложил материю ей в руки и пошел к дому Константина. Отойдя довольно далеко, я обернулся и увидел, что потрясенная девочка все еще стоит на том же месте, не веря глазам своим.
В этот вечер я уже не услышал музыки. Фортунат настолько поправился, что мог сойти вниз, и потому уже не девушки пришли к брату, а Константин с сыном направились к ним. Ясно было, что девушки выходили из своего павильона только потому, что Фортунат не мог бывать у них, но он выздоровел, и теперь у них больше не было необходимости нарушать принятые обычаи, особенно когда в доме живет чужой.
На другой день не произошло ничего нового. Я с утра до ночи стоял у окна и не увидел никого, кроме голубей, которые летали по двору. Я насыпал крошек на подоконник. Заметив мое доброе намерение, горлицы слетелись ко мне, но, когда я хотел взять их, они вспорхнули и обратно уже не возвращались, как я их ни приманивал.