Приключения Джона Девиса
Шрифт:
– Да, правда! – закричали пассажиры. – Пусть англичанин будет нашим капитаном!
– Господа, – ответил я, – поскольку сейчас не до этикета, то я командование принимаю, но прежде должен сказать, что намерен делать.
– Говорите, говорите!
– Я буду стараться уйти от преследователей и, судя по легкости судна, надеюсь, что приведу вас в Скиро или Митилену, пока фелука нас не нагнала.
– Прекрасно! – воскликнули пассажиры.
– Но если это не удастся и пираты нас нагонят, то я стану драться до последнего и лучше взорву корабль, чем сдамся.
– Что ж, – сказал Апостоли, – умереть, конечно, лучше в бою, чем быть повешенным или брошенным в море.
– Мы будем драться до последней капли крови! – стали горланить матросы. – Дайте нам только оружие!
– Молчать! – крикнул я. – Решать не вам, а пассажирам. Вы слышали, господа, что я сказал. Даю вам пять минут на размышление. – И я снова сел на прежнее место.
Пассажиры начали советоваться; через несколько мгновений Апостоли привел их ко мне.
– Брат, – сказал он, – ты единогласно выбран в капитаны. Теперь наши руки, наше достояние, наша жизнь – все твое. Располагай ими как хочешь.
– А меня, – сказал шкипер, – примите в помощники или прикажите мне делать что угодно. Я готов работать наравне с последним матросом.
– Браво! – закричали пассажиры и экипаж. – Браво, английский офицер! Браво, капитан!
– Хорошо, господа, я согласен, – сказал я, подав руку шкиперу. – Теперь смирно!
Все в минуту умолкли, ожидая моих приказаний.
– Подшкипер, – сказал я, обращаясь к штурману, который исполнял обе эти должности на «Прекрасной левантинке», – сможете определить, как далеко от нас пираты?
Подшкипер сделал расчет и сказал:
– В двух милях ровнехонько.
– Точно так. Теперь мы посмотрим, как «Прекрасная левантинка» ведет себя в опасности. Слушай! Поднять парус грот-брам-стеньги, малый крюйсель и лисели, по крайней мере у нас не останется ни лоскутка, который не был бы на ветру.
Экипаж повиновался с проворством и точностью, которые доказывали, что все члены команды понимают важность этой меры. Действительно, это было уже последнее усилие корабля; если он и при такой прибавке парусов не уйдет от фелуки, то нам останется только готовиться к битве. Даже судно как будто понимало опасность, которая ему угрожала. Почувствовав давление новых парусов, оно еще больше накренилось под ветром и глубоко рассекало носом волны, отчего пена попадала даже на палубу. Между тем, полагаясь на штурмана, я снова взял подзорную трубу и навел на фелуку: она тоже выставила все свои паруса, и по волнению воды у бортов было видно, что и гребцы не бездельничают. Весь наш экипаж и все пассажиры были на палубе, никто не шевелился, царила такая тишина, что слышен был малейший скрип мачт, которые будто предупреждали, что опасно накладывать на них такую тяжесть. Это продолжалось с час. Потом я опять велел штурману сделать расчет: мне показалось, что фелука немного отдалилась от нас.
– Слава тебе господи! – вскрикнул радостно штурман. – Она отстает!
– Намного ли? – спросил я, переводя дух.
– Правду сказать, совсем ненамного.
Он проверил расчет и прибавил:
– Около четверти мили.
– И это вам кажется мало! Четверть мили в час! Вы, право, ненасытны – я был бы доволен и половиной. Господа, теперь вы можете спокойно идти спать, завтра утром вы уже не увидите корсаров… если только…
– Если только что? – повторил Апостоли.
– Если только, как иногда случается, ветер не стихнет часа через два после восхода солнца.
– А что тогда? – спросили пассажиры.
– Тогда дело другое – нужно будет готовиться к бою. Во всяком случае до четырех часов утра бояться нечего. До тех пор можете спать спокойно.
Пассажиры разошлись. Апостоли хотел было остаться со мной, но я упросил его уйти в каюту: душевное волнение ему было противопоказано, и у него началась сильнейшая лихорадка, хотя сам он того не замечал.
– Теперь, – сказал я шкиперу, когда мы остались одни, – я думаю, можно послать половину экипажа спать: если ветер будет дуть так же, то и ребенок сможет управлять кораблем, а если ветер стихнет, то все люди понадобятся, а тогда не худо было бы, чтобы они прежде хорошенько отдохнули.
– Все невахтенные отдыхать! – закричал шкипер.
Минут через пять на палубе уже оставались только те, кто нес вахту. «Прекрасная левантинка» продолжала рассекать волны, как морская ласточка, потому что дул береговой ветер. Что касается фелуки, то за полчаса она отстала еще на четверть мили, поэтому можно было надеяться, что, если с погодой не произойдет никакой перемены, на другой день мы будем уже в каком-нибудь порту Архипелага.
Таким образом, я быстро продвинулся в морской иерархии, из мичманов попал прямо в капитаны, и такова натура человеческая, что я радовался этому повышению, забывая, что удостоился его на бедном коммерческом судне и что оно продлится только до тех пор, пока не минует опасность. Между тем новая моя обязанность сильно меня занимала, по крайней мере прогоняла мрачные мысли, которые меня тяготили. Мне пришло в голову, почему бы не завести свой корабль или просто яхту, чтобы путешествовать для своего удовольствия, или трехпалубное судно, чтобы торговать с Индией и Новым Светом, – таким образом я бы мог утолить жажду деятельности, которая, как лихорадка, мучает молодых людей, и забыть про изгнание, на которое добровольно обрек себя. Притом, поскольку мы тогда воевали с Францией, мне, возможно, посчастливилось бы каким-нибудь ярким подвигом заслужить прощение за мое преступление, я вступил бы во флот в звании, приобретенном на поприще отца моего, сделался бы каким-нибудь Гоу или Нельсоном. Дивная вещь – воображение! Оно преодолевает препятствия и наяву гуляет по садам таким волшебным, каких и во сне никогда не увидишь.
Я мечтал так еще некоторое время, потом, увидев, что уже два часа ночи и что мы идем быстрее фелуки, предоставил управление судном лоцману, поставил подшкипера на вахту и, закутавшись в плащ, улегся на камнемете.
Не знаю, сколько времени я спал крепким сном юности. Вдруг услышал, что кто-то зовет меня по имени, но поскольку я, видно, никак не просыпался, то меня стали толкать. Наконец я открыл глаза: передо мной стоял подшкипер.
– Что нового? – спросил я, вспомнив, что велел разбудить себя, если случится что-нибудь неприятное.
– Да то, что вы предсказывали: ветер стих, и мы стоим на месте.
Нельзя было мешкать. Я бросил плащ на палубу и забрался до самых рей малого крюйселя. На этой высоте ветер временами был еще заметен, но такой слабый, что едва надувал верхние паруса и развевал наш вымпел. Потом я поглядел на фелуку: она уже виднелась только как белая точка на горизонте, однако же еще виднелась; ясно было, что она дожидалась того, чего мы боялись, и не замедляла своего хода. Наконец, я окинул взглядом горизонт: перед нами на востоко-юго-востоке виднелись горы Митилены и Скир, колыбель Ахиллеса, могила Тезея, но первый из этих островов был в семи, а второй в десяти милях от нашего корабля. Если бы тот же береговой ветер дул еще часа три, мы были бы спасены, но он вскоре должен был совсем затихнуть.
Однако, чтобы после ни в чем не упрекать себя, я спустился на палубу, велел убрать все нижние паруса, поднять грот– и фор-марсели, крюйсель и лисели. «Прекрасная левантинка» как будто отдохнула оттого, что ее избавили от тяжести больших парусов, потом, как нимфа, которая плывет, распустив над головой шарф, она прошла еще с полмили, но тут остановилась, и паруса печально повисли вдоль мачт – ветер совершенно утих. Я попросил убрать паруса так, чтобы их тотчас можно было опять поднять. Подшкипер пришел ко мне за приказаниями.