Приключения Джона Девиса
Шрифт:
Между тем мы прошли мимо «Трезубца» и в свете маяка начинали различать суда, стоявшие на якоре в Халкедонском порту. Моисей указал мне корабль, на который я направлялся; по мере приближения я невольно оценивал его глазами моряка. Неаполитанское судно, конечно, не шло ни в какое сравнение с «Трезубцем» – одним из прекраснейших кораблей английского флота. Впрочем, оно было довольно удобно, быстроходно и вместительно. Трюмная часть была просторной, а мачты, как и у всех судов, предназначенных для плавания в Архипелаге, довольно низкими – для того, чтобы судно могло прятаться за скалами и островами от пиратов, которых тогда было множество в Эгейском море. Эта предосторожность могла сослужить хорошую службу ночью, неподалеку от земли, но, вероятно, оказалась бы погибельной, если бы судну понадобилось уйти от корсаров в открытом море. Все эти мысли пришли мне в голову, как моряку, который, еще не ступив на корабль, знает все его хорошие и плохие качества. Поэтому, прибыв на «Прекрасную левантинку», я уже хорошо ее знал, оставалось познакомиться с экипажем.
Как Моисей и говорил, меня ждали. Часовой окликнул меня по-итальянски, я ответил «пассажир», и мне тотчас бросили веревочный трап. Что касается моего багажа, то его перенести было нетрудно: у меня, как у греческого философа, все было с собой. Я расплатился с гребцами, простился с Моисеем, который служил мне, правда, за деньги, но по крайней мере верно, что не всегда случается, и с проворством моряка взошел на палубу. У борта меня ждал матрос, который тотчас проводил меня в каюту.
Глава XX
Немудрено, что после приключений минувшего дня я спал плохо; лег я в три часа, а с рассветом был уже на палубе. Шла подготовка к отплытию, капитан отдавал приказания.
Капитан был уроженцем Салерно, и при первых его приказах я вспомнил, что Салерно больше славится своим университетом, чем морским училищем. Что касается экипажа, то он состоял из калабрийцев и сицилийцев. Так как «Прекрасная левантинка» предназначалась собственно для торговых перевозок в Архипелаге, то она имела вид полуторговый-полувоенный. Деталями военного оснащения корабля были два камнемета и длинная восьмифунтовая пушка на колесах, которую можно было перевозить с кормы на нос, с правого борта на левый. Впрочем, взойдя на палубу, я взглянул случайно на арсенал и нашел его в довольно хорошем состоянии: в нем было около сорока ружей, штук двадцать мушкетонов, сабель и абордажных топоров – достаточно, чтобы вооружить весь экипаж.
Часа за два до рассвета подул довольно свежий восточный ветер, очень благоприятный для нас. Все матросы собрались для поднятия якоря, пассажиры тоже вышли на палубу. Это были большей частью мелкие греческие и мальтийские торговцы.
Матросы исполнили приказ капитана с усердием, которое меня порадовало: по одному маневру можно судить, каков экипаж, по одной команде – каков капитан. Время показало, что я с первого взгляда дал правильную оценку и тому и другому. Ветер стал крепчать, марсели [41] были распущены, и все подготовлено, чтобы повернуть корабль носом к морю. Но, когда судно подошло к самому якорю, сопротивление шпиля сделалось так сильно, что матросы, вращавшие его, не только не могли продвигаться вперед, но и вынуждены были держаться изо всех сил, чтобы не податься назад. Однако дружным усилием они вырвали якорь из дна и подняли над водой. Я думал, что его тотчас поставят на место и закрепят, но, видно, капитан торопился начать какую-то другую работу, потому что он велел только зацепить якорь кат-гаком [42] . Я хотел было сказать, чтобы он прежде всего велел закончить эту работу, но, вспомнив, что я тут простой пассажир, сдержался и только пожал плечами.
41
Марсель – второй снизу парус на мачте; на фок-мачте носит название фор-марсель, на грот-мачте – грот-марсель.
42
Кат-гак – крюк, часть снасти, которым цепляют кольцо якоря, чтобы закрепить его в надводном положении.
В эту минуту кто-то заговорил со мной по-гречески, я обернулся и увидел юношу лет двадцати или двадцати двух; он был красив, как античная статуя, но глаза его лихорадочно блестели, и он кутался в плащ, хотя солнце, которое уже взошло, сильно пекло.
– Извините, – ответил я по-итальянски, – я не знаю греческого языка. Не говорите ли вы по-французски, по-английски или по-итальянски?
– А, виноват, – отозвался он, – я по платью принял вас за земляка.
– Увы, я не грек, – улыбнулся я, – я англичанин, путешествую ради удовольствия и ношу греческое платье, потому что оно удобнее и красивее нашей западной одежды. Я не понял, что вы мне говорили, но догадываюсь, что вы о чем-то спрашивали; я готов вам ответить.
– Я действительно задавал вам вопрос. Мы, дети Архипелага, с малых лет привыкли перебираться с одного острова на другой и поневоле знакомы с морем, потому плохо исполненный маневр никогда не ускользает от нашего внимания. Я заметил, что и вы тоже недовольны капитаном, и спросил, не моряк ли вы; хотел попросить вас объяснить, в чем именно состоит ошибка.
– Дело вот в чем: поскольку корабль уже пошел, то якорь надо бы поставить на место и закрепить, а капитан велел лишь зацепить его кат-гаком, он должен бы велеть по крайней мере вынуть вымбовки [43] . Если кат-гак обломится, то якорь упадет в море, шпиль начнет вертеться в обратную сторону, и вымбовки полетят нам на ноги.
43
Вымбовка – один из выемных рычагов, служащий на судне для вращения шпиля вручную.
Юноша хотел было что-то сказать, но закашлялся, и я увидел, кровь на его платке.
– Не могли бы вы, – проговорил он, наконец, – сказать об этом капитану?
– Уже поздно, берегитесь! – крикнул я, схватив молодого грека за руку и оттащив его за бизань-мачту.
Я услышал глухой шум, будто что-то тяжелое упало в море, в ту же минуту шпиль завертелся с неимоверной быстротой, вымбовки полетели во все стороны и сшибли с ног нескольких матросов и самого шкипера. Между тем шпиль остановился. Якорь, увлекаемый своей тяжестью, оборвал канат и упал на дно, но поскольку судно было на ходу, то канат продолжал опускаться с ужасным грохотом и наконец остановился, потому что был привязан в трюме к грот-мачте. Судно в ту же минуту получило столь сильный толчок, что все находившиеся на палубе попадали, только мы двое, я с греком, остались на ногах, потому что, предвидя этот толчок, я обхватил моего нового знакомого левой рукой, а правой вцепился в бизань-мачту. Но это было еще не все: от такой ужасной встряски канат оборвался, как нитка, развернув корму корабля к ветру, так что мы, как говорят моряки, шли прямо к черту кормой вперед. Сверх того, капитан, словно обезумев, давал приказы совершенно противоречащие один другому, а экипаж с точностью их исполнял. Корабль, будто понимая, что его заставляют совершать невозможные маневры, глухо стонал, обливаясь морской пеной. В эту минуту на палубу выбежал плотник и закричал, что борт разбит волной и первая палуба залита. Корабль был близок к гибели, нужно было его спасать. Я бросился к корме, вырвал у шкипера рупор и закричал что есть силы:
– Смирно!
Услышав эту строгую команду, экипаж в ту же минуту притих и замер.
– Слушай! – продолжил я через минуту, когда увидел, что все готовы. – Плотники в каюту! Заделать пробоину, нарастить борта! Руль вправо, весь! Грот-стаксель [44] прикрепить внизу на ветер!
Я продолжал командовать, и каждое мое приказание исполнялось быстро и точно, так что корабль мало-помалу стал поворачиваться, занял нужное положение и пошел носом вперед, оставив главный свой якорь в добычу тому, кто пожелает его вытащить. Впрочем, беда была не велика: на судне было еще два якоря.
44
Грот-стаксель – штормовой парус, находящийся между грот– и фок-мачтой.
Я отдавал команды, пока все паруса не были как следует поставлены, канаты натянуты, а палубы выметены. Потом я подошел к шкиперу, который все это время стоял неподвижно и с удивлением смотрел на меня.
– Извините, капитан, что я вмешался не в свое дело, – проговорил я, – но, судя по тому, как вы командовали, мы решили, что вы подрядились отправить нас на корм рыбам. Теперь все хорошо, вот ваш рупор.
Шкипер еще не пришел в себя и взял рупор, не сказав ни слова, а я пошел к моему молодому греку, который уселся на пушке, потому что не мог долго стоять. Мы были с ним одних лет, оба печальны, потому что он болен, а я в изгнании, к тому же я оказал экипажу услугу, которая расположила ко мне всех на корабле. Все это сблизило нас.
Молодой грек был сыном богатого купца из Смирны, который года три назад умер. Мать, видя, что он слаб, и думая, что ему нужно развлечение, отправила его в Константинополь управлять конторой, которую муж ее завел там незадолго до смерти. Но юноша пробыл там только два месяца и, чувствуя себя все хуже, решил возвратиться к родным. Я тотчас понял, что у него чахотка, достигшая уже второй стадии. Мы проговорили с ним четверть часа, и я уже знал все подробности его жизни. Я, со своей стороны, рассказал ему о том, что мне уже не нужно было скрывать, потому как теперь я был вне опасности: о моей ссоре с Борком, нашей дуэли и его смерти, которая заставила меня покинуть службу. Грек предложил мне пожить некоторое время у них в доме, уверяя, что после услуги, которую я оказал ему, меня примут как родного. Я с радостью согласился, и только тогда мы наконец догадались спросить друг у друга имена. Его звали Эммануил Апостоли.