Приключения Джона Девиса
Шрифт:
Борк ездил иногда к послу по делам капитана и по своим собственным. Людей он не очень любил, о природе и не думал и потому всегда выбирал самую короткую дорогу. Она шла через одно из самых больших и красивых константинопольских кладбищ. Чтобы никого не компрометировать, я решил дождаться его там один и непременно заставить со мной драться, на чем он захочет: у нас обоих были шпаги, а сверх того я хотел взять с собой пару пистолетов.
Между тем пришла очередь Боба прислуживать мне. Как только он вошел, я бросился к нему и спросил о Моисее. Жид несколько раз побывал на корабле и хотел меня видеть, но ему говорили, что я под арестом и ко мне не пускают. Я понимал, как он должен был беспокоиться, потому что не получил букет, который Василика обещала ему за труды. Я велел Бобу передать Моисею, что я сам принесу ему этот букет, как только выйду из-под ареста, что мне тоже нужны его услуги и я за них щедро заплачу.
День моего освобождения приближался, и я приготовил все, чтобы при первом же удобном случае выполнить свое намерение. Наконец, ровно через месяц, час в час, арест окончился. Прежде всего я пошел к капитану. Он был так же добр и ласков со мной, как и прежде, побранил меня за то, что я не попросил позволения, в котором он, конечно, мне не отказал бы, и подробно расспросил о моем приключении с молодой гречанкой, о великодушном поступке Джеймса и Боба, о возвращении нашем на корабль и стычке, которая была у меня с лейтенантом. Я все рассказал с величайшей откровенностью, потому что глубоко уважал Стенбау, к тому же он был другом моего отца.
При смене вечерней вахты Борк вышел на палубу, и я увидел его впервые после нашей ссоры. В сердце моем закипели все худшие чувства, которые он во мне возбудил. Мне казалось, что самой блаженной минутой в моей жизни будет та, когда я отомщу ему. На другой день Борк объявил капитану, что ему нужно побывать в посольстве и что он вернется после вечерней вахты. Эта весть должна была меня обрадовать, а между тем сердце мое замерло, когда я ее услышал. Дело в том, что, каким бы твердым ни было намерение человека, когда речь идет обо всей его дальнейшей жизни, всегда происходит борьба между разумом и страстями. Конечно, мне выгоднее было бы проглотить обиду и продолжить карьеру, которая при обширных связях моего отца и при помощи мистера Стенбау могла бы привести меня к высшим чинам на флоте. Но страсти мои противоречили моим выгодам.
Весь день я провел в размышлениях, но мое намерение осталось незыблемым. Я спал мало, однако ночь провел довольно спокойно. Утром я пошел к капитану проситься на берег. Мне надо было нанести два визита: один – жиду Моисею, а другой – лорду Байрону. Первому я отдал букет Василики и прибавил к этому двадцать пять гиней, потом дал ему еще столько же, чтобы он узнал, нет ли на рейде какого-нибудь корабля, который шел бы в Архипелаг [39] , Малую Азию или в Египет, и чтобы в таком случае взял место для пассажира, какому бы государству этот корабль ни принадлежал. Моисей обещал мне сделать это в тот же вечер; оно, впрочем, было и несложно, потому что каждый день какой-нибудь корабль отплывал в Дарданеллы. Кроме того, я велел Моисею купить мне греческий костюм.
39
Речь идет о Греческом архипелаге – группе островов Эгейского моря.
Лорд Байрон принял меня с обыкновенной своей любезностью. Он давно меня не видел, так как я был под арестом, и даже ездил к мистеру Стенбау справиться обо мне. Я сказал, что поскольку мы, может быть, еще долго будем стоять в Босфоре, то я намерен взять отпуск и посетить Грецию и пришел за рекомендательным письмом к янинскому паше, которое он прежде сам предлагал мне. Байрон тотчас сел к бюро, написал письмо по-английски, чтобы я мог его понять, а потом велел перевести его греку, которого дал ему Али-паша и который был у него одновременно и камердинером, и секретарем. Наконец, он подписал письмо и приложил свою гербовую печать. Мне уже пора было на корабль, я простился с лордом Байроном, не сказав ему больше ничего, впрочем я надеялся еще раз с ним увидеться.
На «Трезубце» был праздник, все перегородки были сняты, как во время сражения, и во всю длину был накрыт стол на двадцать приборов. За десертом, по английскому обычаю, были провозглашены тосты, между прочим, один за дружбу, и при этом Джеймс обнял меня за всех; все это было будто нарочно устроено, и, обнимая его, я со слезами на глазах мысленно простился с ним.
Часы пробили шесть, мне пора было идти, я сказал, что мне нужно на берег по важному делу; позволение удалиться было мне дано с обыкновенными шутками. Я с веселым видом ушел в свою каюту, так что никто и не заподозрил моих намерений. Дорогой я велел Бобу приготовить шлюпку.
Когда мы немного отошли от корабля, Джеймс увидел меня и позвал всех на борт. Тут все закричали «ура!» так громко, что даже Стенбау вышел из своей каюты. Не могу выразить, что я почувствовал, увидев среди всех этих молодых людей доброго старика, который был общим нашим отцом и которого я видел в последний раз. Слезы навернулись у меня на глаза, я было заколебался, но стоило только вспомнить Борка и его оскорбительные слова, и ко мне вернулась решимость.
Мы пристали к берегу у ворот Топхане. Я выскочил на землю, при этом у меня из кармана выпал пистолет. Боб, который все это время был очень задумчив, поднял его и подал мне, таким образом, он один очутился со мной на берегу.
– Мистер Джон, – сказал он, – вы не доверяете Бобу, потому что он простой матрос, и, право, напрасно.
– С чего ты это взял, любезный друг?
– Да ведь я, ваше благородие, не дурак. Я уверен, что вы сейчас идете не на любовное свидание.
– Кто тебе это сказал?
– Никто. Во всяком случае если Боб на что-нибудь годится, так не забывайте о нем, мистер Джон, я всегда к вашим услугам, днем и ночью, душой и телом, на жизнь и на смерть.
– Спасибо тебе, любезный друг. Я не думаю, что тебе известно, зачем я приехал на берег, но, если ты догадываешься и если завтра утром ни я, ни Борк не вернемся, скажи Джеймсу, чтобы он отпросился, и приезжайте вместе на Галатское кладбище – может быть, что-нибудь и узнаете о нас.
Я подал Бобу руку, и он поцеловал ее так быстро, что я не успел ее вырвать. Потом, запрыгнув в шлюпку, он закричал:
– Ну, ребята, за весла! Прощайте, мистер Джон, то есть до свидания. Будьте осторожны!
Я кивнул ему и пошел в посольство по дороге через Галатское кладбище.
Глава XIX
Это кладбище утопало в зелени, уединенное и безмолвное даже днем, среди городского шума. Я прислонился к мраморному памятнику на могиле молоденькой девушки; то была полуразрушенная колонна, обвитая гирляндой из жасмина и роз, которые у всех народов служат символом юности и невинности. Временами мимо меня проходила какая-нибудь женщина в белом покрывале, они походили на тень одного из тех покойников, прах которых я попирал ногами; их ножки в атласных туфлях ступали совершенно бесшумно. Тишина нарушалась только пением соловьев, которые на Востоке всегда обитают на кладбищах. Турки, погрузившись в грезы, слушают их без устали, потому что считают, что в этих соловьях оживают души невинных девушек. Сравнивая шум, жару и суету города с тишиной, свежестью и покоем этого прелестного оазиса, я стал завидовать усопшим. Вспоминая события, которые случались в моей безумной жизни, и злосчастную ссору с Борком, я сравнивал все это со спокойствием людей, которых европейцы называли варварами, потому что они проводили дни за раскуриванием трубки на берегу какого-нибудь ручья, не интересуясь наукой, повинуясь инстинкту, думая только о женщинах, оружии, конях, благовониях – обо всем, что может нести наслаждение, – а затем находили покой среди зелени, надеясь проснуться в Магометовом раю среди гурий. Эти грезы не изменили моего намерения, но меня уже мало беспокоил результат, и я чувствовал в себе мужество, доходившее до беспечности.
Подобное состояние, конечно, должно было дать мне большое преимущество перед соперником, и я находился в том же расположении духа, когда послышались шаги. Я тотчас догадался, что это Борк. Я подпустил его к себе на три-четыре шага, тогда уже поднял голову и очутился лицом к лицу с моим врагом.
Само собой разумеется, что он не ожидал встретить меня в этом месте и в такое время. Он так удивился, притом на лице моем была написана такая решимость, что я еще не издал ни звука, а он уже отступил и спросил, что мне угодно. Я рассмеялся.