Приключения Джона Девиса
Шрифт:
Боб начал грести прочь от корабля. Мы поняли его намерение и кивнули в знак согласия. Он хотел выйти из зоны видимости и потом, сделав круг, подойти с еще большими предосторожностями с другого борта в надежде, что, может быть, там посчастливится. Удалившись на некоторое расстояние от корабля, мы остановились на минуту, обернули весла носовыми платками и небольшим парусом, который разодрали надвое. Потом Боб снова начал грести, но так тихо, что мы сами не слышали шума весел, и один только след, который мы оставляли за собой, мог выдать нас. Мы радовались своей хитрости и были почти уверены, что проберемся на корабль, но, подойдя к нему футов на двадцать, увидели, что часовой, матрос, ходивший по палубе, остановился. Через
– Эй, на лодке! Что надо?
– Да черт вас возьми!.. Говорят же вам, что мы хотим вернуться на корабль, – сказал Джеймс, который, подобно мне, начинал уже терять терпение.
– Прочь! – закричал часовой.
– Да что с вами сделалось? Мы ведь не пираты! – сказал я.
– Прочь! – повторил часовой.
Мы не послушались и велели Бобу грести к кораблю.
– Прочь! – крикнул опять часовой, наведя на нас ружье. – Прочь, или я выстрелю!
– Какая-то чертовщина, – пробормотал Боб. – Я думаю, ваше благородие, что лучше всего послушаться.
– А когда же мы попадем на корабль? – спросил я.
– В утреннюю вахту, когда будет светло.
До утренней вахты оставалось еще часа четыре, но делать было нечего: мы решили ждать и отошли от корабля на некоторое расстояние. Боб предлагал сойти на берег, потому что там нам было бы удобнее, чем в лодке, но собаки отбили у нас охоту гулять ночью по Константинополю. Мы остались посреди Босфора. Если бы наказание наше этим и ограничилось, было бы еще ничего, потому что ночь стояла прекрасная и воздух был теплый, но прием, который нам оказали, не предвещал ничего хорошего. Немудрено, что это нас так беспокоило: мы слишком хорошо знали характер Борка. Несмотря на красоту зари, которая начинала заниматься, и великолепное зрелище, которое являл собой восход солнца, эти четыре часа показались нам мучительно долгими. Наконец, свисток возвестил о смене вахты. Мы снова приблизились к кораблю. В этот раз нам никто уже не помешал.
Ступив на палубу, мы увидели, что лейтенант Борк в полном облачении стоит перед всем корпусом офицеров, которые были собраны будто на военный совет. За такой проступок, какой мы совершили, мичманов наказывают обыкновенно арестом, а матросов несколькими ударами плетью, поэтому мы и представить себе не могли, что вся эта церемония устроена для нас. Но мы догадывались, что Борк хочет выставить нас дезертирами. Как только мы взошли на палубу, он сложил руки на груди, посмотрел на нас взглядом, в котором читалось стремление кого-нибудь наказать, и спросил:
– Откуда вы?
– Мы были на берегу, лейтенант, – ответил я.
– С чьего позволения?
– Вы знаете, что я был с капитаном.
– Знаю, но все другие вернулись в десять часов, а вы нет.
– Мы вернулись в двенадцать, но нас не пустили.
– А разве кого-нибудь пускают на военный корабль в полночь?
– Я знаю, что в такое время не возвращаются, но есть обстоятельства, которые могут задержать против воли. Я был с капитаном, разлучился с ним случайно и только ему обязан во всем отчитаться. Кроме капитана, никто не может вмешиваться в это дело.
Борк с досадой увидел, что ему не удалось поддеть меня. Он отпустил офицеров и принялся расхаживать по палубе, искоса поглядывая на меня. Я много сносил от Борка и не знаю, отчего эти взгляды так меня взбесили, но я подошел к нему и попросил объяснить мне причину столь оскорбительного поведения. Слово за слово, у нас произошла страшная ссора. Борк до того разгорячился, что совершенно вышел из себя и назвал меня «дрянным мальчишкой, которого он, если бы был моим отцом, велел бы высечь розгами».
Что я в эту минуту почувствовал, описать невозможно. Кровь бросилась мне в голову. Я прибежал в каюту, схватился обеими руками за волосы, кинулся ничком на пол и лежал так неподвижно, не подавая никаких признаков жизни, кроме какого-то хрипения, выходившего
Мысль о мщении до такой степени занимала меня целый день, что я слег в постель и не притрагивался к пище. Между тем я казался спокойным, и матрос, который принес мне завтрак на другое утро, конечно, не догадался, что со мной происходит. Чтобы не вызывать у него подозрений, я начал есть при нем и спросил, вернулся ли капитан. Матрос ответил, что капитан приехал еще накануне, что мне и Джеймсу объявлен месячный арест за несвоевременное возвращение на судно, что презрительный отзыв лейтенанта обо мне возбудил негодование во всех офицерах и они, чтобы отплатить ему, «наложили на него карантин». Это меня обрадовало, как свидетельство того, что весь экипаж одного со мной мнения о поступках Борка. И я еще больше утвердился в своем намерении.
Теперь я должен объяснить тем из моих читателей, которые не знакомы с жизнью английского морского флота, что значит «наложить на кого-нибудь карантин». Когда кто-нибудь из офицеров несправедливо обидит своего товарища или совершит неблагородный поступок, остальные устраивают нечто вроде совета и объявляют, что этот офицер будет столько-то времени в карантине. Но такое решение должно быть принято единогласно, потому что соблюдать его придется абсолютно всем.
Вот в чем состоит наказание. Когда на офицера накладывают карантин, он становится отверженным, как прокаженный. Никто не подходит к нему иначе как по долгу службы; если он спрашивает, ему отвечают как можно короче; если он протягивает руку, ему руки не подают; если он предлагает сигару, никто не берет; если он идет на носовую часть, офицеры переходят на корму. За обедом никто ему ничего не подает, хотя соседей его потчуют, как никогда; он должен или просить, чтобы ему подали, или сам взять. Жизнь на море и без того не слишком разнообразна, и потому подобное наказание – настоящая мука, с ума можно сойти. Зато наказанный обычно покоряется и исправляется. Тогда он снова становится для всех хорошим товарищем и перестает быть изгоем. Но если он упрямится, карантин не прекращается.
Судя по характеру Борка, можно было предвидеть, что он никогда не переменится. Притом эта мера особенно не отразилась на его образе жизни. Он всегда был один, а теперь стал просто еще мрачнее и строже прежнего.
Что касается меня, то одиночество только укрепляло меня в моем намерении. Порой, при воспоминании об обиде, нанесенной мне лейтенантом, сердце мое сжималось, и кровь ударяла в голову; бывали, однако же, и такие минуты, когда решимость моя ослабевала, и я старался оправдать в собственных глазах его наглое поведение. Но однажды Патрик, принесший еду, сообщил мне по секрету, что Борк произнес на палубе перед офицерами новые оскорбления и угрозы в мой адрес, пообещав, пока он будет жив, притеснять этого «дрянного мальчишку Девиса». Дело решенное: нам с Борком нельзя было оставаться на одном судне. Я должен был выбрать одно из двух: или совсем оставить службу, или просить о переводе. Второе было сложнее осуществить, да это и не привело бы ни к чему. Отомстить Борку я мог только как частное лицо, на свободе.
Глава XVIII
Я тотчас начал готовиться к своему предприятию. Я пересчитал имевшиеся средства: у меня было около пятисот фунтов наличными деньгами и векселями – больше чем нужно, чтобы безбедно прожить два года. Я написал родителям длинное письмо, в котором говорил о своих чувствах и рассказал обо всем, что случилось со мной, с тех пор как я поступил на «Трезубец». Письмо оканчивалось тем, что я решил вызвать Борка на дуэль. Мне стало как-то легче, когда я окончил эти приготовления: мне казалось, что мщение мое уже началось и оставить эту затею невозможно. Вызвать Борка на дуэль на корабле было бы безрассудством, и я составил свой план иначе.