Приключения Джона Девиса
Шрифт:
– Что мне угодно? По вашему лицу видно, что вы уже знаете, что мне угодно, впрочем на всякий случай я, пожалуй, скажу. Вы меня травили, преследовали, оскорбляли. Я не могу простить жестокой обиды, которую вы нанесли мне. Шпага у вас есть, у меня тоже: защищайтесь!
– Но, мистер Джон, – сказал Борк, еще больше побледнев, – вы забываете, что дуэль, чем бы она ни кончилась, будет для вас пагубна. Из жалости к самому себе оставьте меня в покое.
Он хотел было идти дальше, но я протянул руку, чтобы удержать его.
– Раз вы так беспокоитесь обо мне, я скажу вам, что намерен делать. Если вы меня убьете, так нечего и говорить: воинские законы, как они ни строги, мертвому не страшны. Меня похоронят на этом кладбище, а если уж надо умереть, так,
Борк опять попытался уйти, но я опять преградил ему путь.
– Я требую удовлетворения, милостивый государь, за нанесенное мне оскорбление, – продолжал я с прежним спокойствием.
– Но если я сделал это невольно, забывшись, и сожалею об этом?
– О, я давно предполагал, а теперь совершенно убедился, что вы трус.
– Мистер Джон! – вскрикнул Борк, побледнев от злости. – Теперь вы меня оскорбляете, и я сам требую удовлетворения. Завтра мы будем с вами драться. Я не хочу драться теперь только потому, что никогда не учился фехтовать и, следовательно, не могу биться с вами на шпагах. На пистолетах – дело другое.
– И прекрасно, я предвидел это, – сказал я, вынимая из кармана пистолеты. – Вот все, что нужно, и нет никакой необходимости откладывать до завтра, оба пистолета заряжены одинаково, выбирайте любой.
Причин отказываться больше не оставалось. Борк наконец схватился за шпагу, я бросил пистолеты и тоже обнажил шпагу. В ту же минуту клинки скрестились, потому как он бросился на меня в надежде, что я не успею принять оборонительное положение, но я помнил совет Боба и поостерегся.
С первых же его выпадов я понял, что Борк солгал: он фехтовал очень хорошо, хоть и уверял меня в обратном. Признаюсь, это меня обрадовало, потому что ставило нас на одну доску. Единственным моим преимуществом перед ним было страшное хладнокровие. Впрочем, когда дуэль началась, Борк действовал решительнее: он знал, что бой идет не на жизнь, а на смерть.
Мы дрались так минут пять, не отступая ни на шаг, и сошлись так близко, что парировали удары не столько клинками, сколько эфесами. Видно, мы оба почувствовали невыгодность этого положения, потому что оба разом отступили и, таким образом, разошлись. Но я тотчас сделал шаг вперед, и наши шпаги снова скрестились. В этом случае с Борком произошло то, что всегда бывало во время битвы и бури: в первую минуту он поддавался инстинкту и проявлял некоторую робость, но потом гордость и неизбежность брали верх, и он становился храбрым по расчету.
Я уже говорил, что Борк дрался на шпагах превосходно, но благодаря настояниям отца и Тома меня тоже хорошо научили этому искусству. Для Борка это была новость, и он опять оробел. Он был сильнее меня, но я проворнее, и, пользуясь его робостью, я начал наступать. Он сделал шаг назад, чем в некотором роде уже признал себя побежденным. Раза два или три я коснулся острием его груди и порвал мундир. Борк сделал еще шаг назад, но, надо сказать правду, по всем правилам боя, будто мы дрались на рапирах. Отступая, он сошел с прямой линии, а в трех шагах за ним стоял памятник. Я стал теснить его все больше, но он задел меня шпагой по лицу, полилась кровь. «Вы ранены», – сказал он. Я улыбнулся и сделал шаг вперед, снова заставив его отступить. Я не давал ему вздохнуть, шпага моя так и вертелась у его груди, и он вынужден был отскочить, чтобы увернуться. Этого-то мне и хотелось: он дошел уже до самого памятника, дальше отступать было невозможно.
Тут-то и завязался
Признаюсь, в эту минуту вся моя злоба испарилась. Меня охватила жалость. Я бросился к нему. Чтобы помочь Борку, нужно было прежде всего выдернуть из его тела шпагу; я потянул ее, но вырвать не мог, хотя и он тоже тащил ее обеими руками. Это последнее усилие было смертельно, он открыл рот, будто хотел что-то сказать, но вместо этого кровь хлынула ручьем, глаза его закатились, он дважды содрогнулся, потом вытянулся на земле, захрипел и умер.
Видя, что ему уже ничем не поможешь, я задумался о себе. За время поединка совсем стемнело. Я подобрал свои пистолеты, которыми очень дорожил, потом выбрался с кладбища и пошел к дому Моисея. Он сделал все, как договаривались, и ждал меня: отыскал неаполитанский корабль, который шел на Мальту, в Палермо и Ливорно и должен был сняться с якоря на рассвете. Моисей позаботился о месте для меня и сказал, что я прибуду ночью. Что касается одежды, то он и эту часть моего поручения исполнил в лучшем виде: приготовил мне великолепный греческий наряд и еще один костюм, попроще. Я тотчас переоделся, одежда была будто сшита по мне. За оба наряда, саблю и ятаган Моисею причиталось восемьдесят гиней, я прибавил ему еще пятьдесят за труды, потом попросил переправить меня на корабль. Все было готово: ювелир уже нанял лодку и велел ей быть в одиннадцать часов напротив Галатской башни.
В ожидании назначенного часа я прибавил несколько строк в письме к отцу: рассказал ему о дуэли и попросил открыть мне кредит в Смирне. Так как я намерен был остаться на Востоке, Смирна по своему местоположению и разношерстному населению, с которым я спокойно мог смешаться, подходила мне больше всего. Я написал также лорду Байрону: поблагодарил его за дружеское расположение и просил похлопотать за меня в Адмиралтействе, если ему случится быть в Англии. Он знал Борка. Я отдал Моисею письма к лорду Байрону, к капитану Стенбау и к отцу, велел отвезти их утром на корабль и сказать, где лежит тело Борка. Потом мы закутались в плащи и пошли к Галатской башне.
Лодка была на месте, и мы тотчас отправились в путь, потому что неаполитанский корабль, на котором меня ждали, стоял в Халкедонском порту, и потому нам следовало пересечь канал. К счастью, матросы наши были славными гребцами, и мы разом прошли Золотой Рог и обогнули Серальский мыс.
Ночь была светлая, а море спокойное. Посреди пролива стоял «Трезубец» – мачты, штаги [40] , даже канаты его были видны в свете луны. Сердце у меня сжалось. Этот прекрасный корабль стал вторым моим домом, после отца и матери я больше всего любил команду «Трезубца». Там я оставил капитана Стенбау, доброго почтенного старика, которого уважал, как отца; Джеймса, чья искренняя и благородная дружба ко мне была неизменна; Боба, настоящего матроса, с нежным сердцем под суровой внешностью; я тосковал даже по самому кораблю. Мои товарищи и не подозревали, что я, покидая их навсегда, проплываю так близко от них. Это была одна из самых горьких минут в моей жизни. Я жалел о содеянном и понимал, что одним ударом перевернул всю свою жизнь и променял надежное будущее на полную неизвестность. Кто знает, что меня ожидает!
40
Штаг – жесткий трос, удерживающий от падения назад мачту, стеньгу и т. п.