Приключения Джона Девиса
Шрифт:
– Что мне угодно? По вашему лицу видно, что вы уже знаете, что мне угодно, впрочем на всякий случай я, пожалуй, скажу. Вы меня травили, преследовали, оскорбляли. Я не могу простить жестокой обиды, которую вы нанесли мне. Шпага у вас есть, у меня тоже: защищайтесь!
– Но, мистер Джон, – сказал Борк, еще больше побледнев, – вы забываете, что дуэль, чем бы она ни кончилась, будет для вас пагубна. Из жалости к самому себе оставьте меня в покое.
Он хотел было идти дальше, но я протянул руку, чтобы удержать его.
– Раз вы так беспокоитесь обо мне, я скажу вам, что намерен делать. Если вы меня убьете, так нечего и говорить: воинские законы, как они ни строги, мертвому не страшны. Меня похоронят на этом кладбище, а если уж надо умереть, так, право, лучше покоиться вечным сном, как те, которых мы попираем ногами, в свежей тени этих деревьев, чем оказаться на дне моря и достаться акулам. Если же я вас убью, то у меня уже есть место на корабле, который отплывает нынче ночью – не знаю куда, но это мне решительно все равно. У отца моего пятьдесят тысяч фунтов стерлингов дохода, а я – единственный его наследник, следовательно, куда бы судьба меня ни занесла, я везде буду жить хорошо. Теперь, надеюсь, вы на мой счет совершенно спокойны и, следовательно, не имеете более причин уклоняться от дуэли, так потрудитесь же обнажить шпагу.
Борк опять попытался уйти, но я опять преградил ему путь.
– Я требую удовлетворения, милостивый государь, за нанесенное мне оскорбление, – продолжал я с прежним спокойствием.
– Но если я сделал это невольно, забывшись, и сожалею об этом?
– О, я давно предполагал, а теперь совершенно убедился, что вы трус.
– Мистер Джон! – вскрикнул Борк, побледнев от злости. – Теперь вы меня оскорбляете, и я сам требую удовлетворения. Завтра мы будем с вами драться. Я не хочу драться теперь только потому, что никогда не учился фехтовать и, следовательно, не могу биться с вами на шпагах. На пистолетах – дело другое.
– И прекрасно, я предвидел это, – сказал я, вынимая из кармана пистолеты. – Вот все, что нужно, и нет никакой необходимости откладывать до завтра, оба пистолета заряжены одинаково, выбирайте любой.
Причин отказываться больше не оставалось. Борк наконец схватился за шпагу, я бросил пистолеты и тоже обнажил шпагу. В ту же минуту клинки скрестились, потому как он бросился на меня в надежде, что я не успею принять оборонительное положение, но я помнил совет Боба и поостерегся.
С первых же его выпадов я понял, что Борк солгал: он фехтовал очень хорошо, хоть и уверял меня в обратном. Признаюсь, это меня обрадовало, потому что ставило нас на одну доску. Единственным моим преимуществом перед ним было страшное хладнокровие. Впрочем, когда дуэль началась, Борк действовал решительнее: он знал, что бой идет не на жизнь, а на смерть.
Мы дрались так минут пять, не отступая ни на шаг, и сошлись так близко, что парировали удары не столько клинками, сколько эфесами. Видно, мы оба почувствовали невыгодность этого положения, потому что оба разом отступили и, таким образом, разошлись. Но я тотчас сделал шаг вперед, и наши шпаги снова скрестились. В этом случае с Борком произошло то, что всегда бывало во время битвы и бури: в первую минуту он поддавался инстинкту и проявлял некоторую робость, но потом гордость и неизбежность брали верх, и он становился храбрым по расчету.
Я уже говорил, что Борк дрался на шпагах превосходно, но благодаря настояниям отца и Тома меня тоже хорошо научили этому искусству. Для Борка это была новость, и он опять оробел. Он был сильнее меня, но я проворнее, и, пользуясь его робостью, я начал наступать. Он сделал шаг назад, чем в некотором роде уже признал себя побежденным. Раза два или три я коснулся острием его груди и порвал мундир. Борк сделал еще шаг назад, но, надо сказать правду, по всем правилам боя, будто мы дрались на рапирах. Отступая, он сошел с прямой линии, а в трех шагах за ним стоял памятник. Я стал теснить его все больше, но он задел меня шпагой по лицу, полилась кровь. «Вы ранены», – сказал он. Я улыбнулся и сделал шаг вперед, снова заставив его отступить. Я не давал ему вздохнуть, шпага моя так и вертелась у его груди, и он вынужден был отскочить, чтобы увернуться. Этого-то мне и хотелось: он дошел уже до самого памятника, дальше отступать было невозможно.
Тут-то и завязался настоящий поединок, до тех пор мы будто упражнялись. Раз или два я почувствовал холод железа, дважды я попал. Но ни один из нас не проронил ни слова. Наконец, сделав мощный выпад, я почувствовал, что шпага моя наткнулась на что-то твердое. Борк вскрикнул. Оказалось, что я пронзил его насквозь, кончик моей шпаги загнулся, ударившись в мраморный памятник, и я не мог уже ее вытащить. Шпага осталась в ране, я отскочил, но напрасно. Борк был уже не в состоянии мне ответить. Он хотел было шагнуть вперед, но ослабел, шпага выпала у него из рук, и он упал, вскрикнув еще раз.
Признаюсь, в эту минуту вся моя злоба испарилась. Меня охватила жалость. Я бросился к нему. Чтобы помочь Борку, нужно было прежде всего выдернуть из его тела шпагу; я потянул ее, но вырвать не мог, хотя и он тоже тащил ее обеими руками. Это последнее усилие было смертельно, он открыл рот, будто хотел что-то сказать, но вместо этого кровь хлынула ручьем, глаза его закатились, он дважды содрогнулся, потом вытянулся на земле, захрипел и умер.
Видя, что ему уже ничем не поможешь, я задумался о себе. За время поединка совсем стемнело. Я подобрал свои пистолеты, которыми очень дорожил, потом выбрался с кладбища и пошел к дому Моисея. Он сделал все, как договаривались, и ждал меня: отыскал неаполитанский корабль, который шел на Мальту, в Палермо и Ливорно и должен был сняться с якоря на рассвете. Моисей позаботился о месте для меня и сказал, что я прибуду ночью. Что касается одежды, то он и эту часть моего поручения исполнил в лучшем виде: приготовил мне великолепный греческий наряд и еще один костюм, попроще. Я тотчас переоделся, одежда была будто сшита по мне. За оба наряда, саблю и ятаган Моисею причиталось восемьдесят гиней, я прибавил ему еще пятьдесят за труды, потом попросил переправить меня на корабль. Все было готово: ювелир уже нанял лодку и велел ей быть в одиннадцать часов напротив Галатской башни.
В ожидании назначенного часа я прибавил несколько строк в письме к отцу: рассказал ему о дуэли и попросил открыть мне кредит в Смирне. Так как я намерен был остаться на Востоке, Смирна по своему местоположению и разношерстному населению, с которым я спокойно мог смешаться, подходила мне больше всего. Я написал также лорду Байрону: поблагодарил его за дружеское расположение и просил похлопотать за меня в Адмиралтействе, если ему случится быть в Англии. Он знал Борка. Я отдал Моисею письма к лорду Байрону, к капитану Стенбау и к отцу, велел отвезти их утром на корабль и сказать, где лежит тело Борка. Потом мы закутались в плащи и пошли к Галатской башне.
Лодка была на месте, и мы тотчас отправились в путь, потому что неаполитанский корабль, на котором меня ждали, стоял в Халкедонском порту, и потому нам следовало пересечь канал. К счастью, матросы наши были славными гребцами, и мы разом прошли Золотой Рог и обогнули Серальский мыс.
Ночь была светлая, а море спокойное. Посреди пролива стоял «Трезубец» – мачты, штаги [40] , даже канаты его были видны в свете луны. Сердце у меня сжалось. Этот прекрасный корабль стал вторым моим домом, после отца и матери я больше всего любил команду «Трезубца». Там я оставил капитана Стенбау, доброго почтенного старика, которого уважал, как отца; Джеймса, чья искренняя и благородная дружба ко мне была неизменна; Боба, настоящего матроса, с нежным сердцем под суровой внешностью; я тосковал даже по самому кораблю. Мои товарищи и не подозревали, что я, покидая их навсегда, проплываю так близко от них. Это была одна из самых горьких минут в моей жизни. Я жалел о содеянном и понимал, что одним ударом перевернул всю свою жизнь и променял надежное будущее на полную неизвестность. Кто знает, что меня ожидает!
40
Штаг – жесткий трос, удерживающий от падения назад мачту, стеньгу и т. п.