Приключения Джона Девиса
Шрифт:
Один армянин в память об историческом предании построил кофейню на этом самом месте. Истомленные усталостью и зноем, мы сошли с лошадей и, войдя в кофейню, вынуждены были тотчас забыть свое европейское самолюбие и признаться, что только турки умеют сполна наслаждаться жизнью. Вместо того чтобы толкаться в какой-нибудь общей зале или забиться в тесную и душную комнату, люди здесь идут через прекрасный сад на берег ручья. Мы разлеглись на зеленом ковре, хозяин принес нам трубки, шербет и кофе и ушел, чтобы мы могли спокойно позавтракать по-восточному. Лорду Байрону все эти удовольствия надоели еще в Греции, но я вкушал их впервые и потому был в восхищении.
Выкурив по нескольку трубок самого лучшего табаку, какой был у нашего жида, мы снова сели на коней, чтобы продолжить свое путешествие, и через четверть часа подъехали к небольшой греческой церкви, весьма почитаемой в той местности. Монах, исполнявший обязанности проводника, вместо того чтобы показать нам внутреннее убранство церкви, подвел нас к пруду, окруженному золоченной оградкой. Там он начал кидать в воду хлебные крошки, и бесчисленное множество рыбок всплыли к поверхности пруда и стали ловить крошки, а монах между тем почтительно кланялся. Это меня удивило, я всегда полагал, что в подобном случае благодарить должны рыбы, а не тот, кто их кормит. Но на этот раз я ошибался: это были особые рыбы, и монахи очень скудно платили им хлебными крошками за обильную милостыню, которую те добывали для монастыря. Случай, которому эти рыбки были обязаны таким почитанием, произошел во время штурма Константинополя.
Взяв Константинополь и намереваясь сделать его своей резиденцией, Магомет II (Завоеватель), чтобы выразить признательность своим воинам, не повредив при этом будущей столице, разрешил грабеж, но запретил устраивать пожары. На разграбление было отведено только три дня, и потому солдаты чрезвычайно усердствовали и проникали в самые сокровенные убежища. Стена, ограждавшая греческий монастырь, считалась неприступной; полагаясь на это, настоятель ничего не боялся и спокойно жарил рыбу к обеду. Вдруг к нему вбежал монах, крича, что турки пробили в стене брешь и проникли в монастырь. Эта весть показалась настоятелю столь невероятной, что он пожал плечами и сказал: «Я скорей поверю, что эти рыбы соскочат со сковороды и начнут прыгать по полу». Только он так сказал, как рыбы разом прыгнули на пол и давай скакать. Испуганный этим зрелищем, настоятель решил выпустить их на волю, но, как только он вышел в сад, один турок, думая, что он хочет убежать и унести какие-нибудь сокровища, ударил его кинжалом. Несмотря на смертельную рану, настоятель продолжал бежать и упал уже на берегу пруда. Рыбы же добрались до воды и с тех пор жили в пруду. Чтобы взглянуть на потомков этих почтенных рыб, сюда приходили теперь путешественники из всех стран, любопытные иностранцы, и никто не уходил, не оставив в монастыре более или менее значительной милостыни. Мы тоже дали кое-что доброму монаху, который показывал нам рыб.
Из монастыря мы отправились на турецкое кладбище, которым уже любовались издали. Мусульмане всю жизнь ищут тень и свежесть, столь редкие на Востоке блага, и заботятся о том, чтобы наслаждаться ими и после смерти. Поэтому турецкие кладбища – не только прекрасное место упокоения для усопших, но и прелестное место прогулок для живых. Памятники обыкновенно представляют собой колонну, покрытую розовой или голубой краской, увенчанную чалмой и исписанную золотыми литерами. Они нисколько не напоминают о смерти и скорее походят на прихотливые украшения сада. Кладбища служат местом любовных свиданий, и тут турецкие ловеласы, развалившись на дерне, ждут, когда греческий невольник явится к ним с посланием от какой-нибудь красавицы. Впрочем, как только начинает смеркаться, эти прелестные оазисы пустеют и становятся прибежищем разбойников – по утрам там нередко находят трупы.
Было уже довольно поздно, мы объехали все стены, то есть преодолели миль восемнадцать. Поэтому мы велели своему проводнику показать, что есть еще любопытного. Но для этого нам нужно было вернуться в посольство и взять янычара, иначе мы могли подвергнуться оскорблениям и даже нападениям в стенах священного для мусульман города. Мы направились к господину Эдеру. Он задержал нас ненадолго и, по турецкому обычаю, велел подать нам трубки, шербет и ароматнейший кофе; потом мы снова пустились в путь и еще раз перебрались через Золотой Рог из Галаты в Валиде – это была та самая дорога, по которой мы впервые шли к послу.
Мы узнали улицу, где встретили несчастного Дукаса, когда его вели на казнь. Я невольно взглянул на окно, из которого тогда донесся женский крик, и мне показалось, будто за частой решеткой блестят два глаза. Я отстал немного от своих спутников. Тоненький пальчик просунулся сквозь решетку и бросил какую-то вещицу на улицу. Проехав пять-шесть шагов, я отдал поводья своей лошади носильщику, который стоял рядом, а сам спешился, будто что-то обронил. Находка оказалась роскошным перстнем с изумрудом. В твердой уверенности, что он брошен намеренно, я поднял его и надел на палец, надеясь, что это талисман, который приведет меня к какому-нибудь любовному приключению. Надо сказать, что для новичка я выполнил этот маневр очень удачно: никто не догадался, зачем я спешивался, за исключением нашего жида – тот раза два поглядывал на мою руку, но напрасно: перстень был уже у меня под перчаткой.
Признаюсь, с той минуты я погрузился в самые безрассудные мечты, и мысли мои были заняты отнюдь не достопримечательностями турецкой столицы. Мы осматривали еще великолепную церковь Софии, обращенную в мечеть, в которую пускают одних правоверных, ипподром, обелиск, цистерну, трех тщедушных львов, которых содержат в сарае, нескольких черных медведей и заморенного слона. Одни только ворота сераля [34] , «украшенные» отрубленными головами и отрезанными ушами, привлекли на минуту мое внимание, и я возвратился на корабль, мечтая о приключениях, каких нет и в «Тысяче и одной ночи». Я тотчас побежал в свою каюту, запер дверь и принялся рассматривать свой перстень, думая, нет ли на нем какой-нибудь метки, которая указала бы, кому он принадлежит, но надежда моя не оправдалась: это было простое золотое кольцо с большим прекрасным изумрудом, и осмотр его ничего мне объяснил, а только еще больше распалил мои фантазии.
34
Сераль – дворец турецкого султана.
Я вышел на палубу, чтобы полюбоваться на последние лучи солнца, которое уже садилось за азиатскими горами. Весь экипаж привел себя в порядок и принарядился: матросы не забывали, подобно мне, о воскресеньях и вели себя чинно, как истинные англичане, в этот день. Одни спали на люках, другие читали, лежа на канатах, третьи степенно прохаживались по палубе, как вдруг на берегу, около большого здания, раздались страшные крики, и все головы обратились в ту сторону. Какой-то турок, преследуемый яростной толпой, выбежал из ворот, бросился к берегу, запрыгнул в лодку и отчаянно начал грести от пристани. Сначала беглец, видимо, не знал, куда ему податься, но преследователи тоже бросились в лодки и погнались за ним. Он направил свою лодку к «Трезубцу» и, несмотря на то что вахтенный в него прицелился, ухватился за трап, взлетел на палубу и потом, став на колени, раздирая чалму свою и крестясь, начал выкрикивать какие-то слова, которых никто из нас не понимал. В это время еврей, получив от лорда Байрона плату за труды, вышел с ним на палубу. Моисей объяснил нам, что этот человек, верно, совершил какое-нибудь преступление и, чтобы обрести наше покровительство, говорит, что хочет сделаться христианином. В эту минуту с моря раздались ужасные крики: преследователи требовали, чтобы беглеца выдали. Корабль был осажден пятьюдесятью-шестьюдесятью лодками, в которых было по меньшей мере человек триста.
Подобно восточным лошадям, которые ходят только шагом или в галоп, турки не знают середины между полной безмятежностью и страшной вспыльчивостью. В этом случае они становятся настоящими демонами. Вино запретил им Магомет, зато они пьянеют при виде крови и, попробовав ее, становятся дикими зверьми, на которых уже не действуют ни уговоры, ни угрозы. Я не понимаю, каким образом наш толмач мог разобрать что-нибудь в этом потоке речей, гвалте звуков, яростных возгласов, которые неслись к нам, как бурный вихрь. В этой сцене было что-то фантастическое, и дело принимало серьезный оборот, так что все матросы вооружились, будто готовясь защищать корабль на случай абордажа. Между тем нападающие, заметив это, казалось, поостыли, и Борк, который тоже вышел на палубу, воспользовался затишьем и приказал нашему жиду спросить, чего они хотят. Моисей показал знаками, что он желает говорить, но тут крики начались снова, сабли и кинжалы заблистали, и поднялся шум еще сильнее прежнего.
– Возьмите его, бросьте в море, и дело с концом, – сказал Борк, указав на беглеца, который, обнажив свою бритую голову, сверкая глазами, преисполненными страха и гнева, уцепился за бизань-мачту и будто прирос к ней.
– Кто смеет распоряжаться на моем корабле? – раздался суровый голос, который, как обыкновенно во время бури или в бою, заглушил все прочие голоса.
Все мгновенно обернулись. Капитан стоял на юте, словно царя над всем происходящим. Никто не видел, как он туда взошел. Борк замолчал и побледнел. Турки, видно, тоже догадались по высокому росту, седым волосам и расшитому мундиру капитана, что это главный у христиан. Все они обратились к нему и закричали в один голос.