Приключения Джона Девиса

Дюма Александр

Лорду Байрону недаром хотелось отдохнуть в кипарисовой роще – там царила восхитительная прохлада, во многом благодаря ручейку, который вился по ней серебряной лентой. Мы уселись на берегу этой безымянной реки, которая горделиво впадала в море, как какой-нибудь Днепр или Дунай, и достали свою провизию: огромный пирог со вчерашней дичью и несколько бутылок лафита и шампанского. Лорд Байрон был чрезвычайно весел и любезен, рассказал о своих отношениях с Али-пашой и о странной дружбе с этим суровым правителем, наконец, предложил дать при случае написать рекомендательное письмо к нему, и я принял это предложение – я не думал, что письмо мне когда-нибудь понадобится, а просто хотел иметь автограф знаменитого поэта.

Позавтракав, мы снова пустились в путь и часа через два прибыли в бедную

деревушку, которая была еще жива только благодаря своему мифологическому прошлому: оно иногда привлекало туда любопытных путешественников и отважных любовников. Здесь должна была состояться вторая попытка. В этот раз Экенгед решился отправиться вместе с Байроном. Мне тоже очень хотелось попробовать. От Абидоса до Сестоса не более полутора миль, а мне казалось, что столько-то я проплыву. Но мое дело было оставаться в шлюпке, чтобы охранять жизнь знаменитых соотечественников. Обязанность моя была слишком важна, и я не осмелился пренебречь ею.

Они оба плыли очень хорошо, и хотя Байрон был искуснее, однако поначалу казалось, что преимущество за Экенгедом. Дело в том, что нездоровая нога не позволяла поэту двигаться ровно, и он даже в стоячей воде не мог плыть прямо. Я по-прежнему держался от них на небольшом расстоянии, но потому ли, что Байрона подстрекал азарт, или потому, что течение выше Дарданелл не так быстро, как пониже их, только он доплыл за полтора часа, однако вышел на берег тремя милями ниже назначенного места. Экенгед успел восемью минутами раньше. Что касается нас, то подойти к суше значило бы нарушить турецкие законы, и потому мы держались на расстоянии ружейного выстрела от европейского берега.

Лорд Байрон до того измучился, что, добравшись до берега, повалился почти без чувств. Один бедный рыбак, который чинил свои сети и временами, не понимая намерений этих двух чудаков, недоверчиво на них посматривал, – увидев, что Байрон совершенно ослабел, предложил ему отдохнуть у себя в хижине. Я уже говорил, что поэт свободно объяснялся на греческом языке; он понял предложение рыбака и ответил, что охотно его принимает. Экенгед хотел остаться с ним, но Байрону показалось, что тогда приключение его утратит всю свою необычность, и он отказал товарищу. Я собрал его одежду, привязал к голове, бросился в воду и поплыл к нему, потом мы вернулись с Экенгедом, который также до того утомился, что с трудом доплыл до лодки, хотя она была в каких-нибудь трехстах шагах от берега. Байрон крикнул нам, чтобы о нем не беспокоились, если он на другой день не вернется.

Турок и не представлял, какого знатного гостя принимает в своей хижине, однако же оказывал ему все знаки внимания, предписываемые законом гостеприимства – единственным божеством, еще уважаемым на Востоке из всех шести тысяч олимпийских божеств. Рыбак и его жена так ухаживали за гостем, что он дней за пять совершенно оправился и вернулся на корабль в какой-то лодке, которая шла в ту сторону. На прощание хозяин дал ему большую лепешку, кусок сыра и бурдюк вина, заставил его взять еще несколько мелких монет и пожелал счастливого пути. Байрон принял все это, как священные дары гостеприимства, и только поблагодарил доброго турка. Но, прибыв на корабль, он тотчас отправил к нему своего верного Стефана, слугу, которого дал ему Али-паша, и послал рыбаку полный набор рыболовных снастей, охотничье ружье, пару пистолетов, шесть фунтов пороху и большой отрез шелковой материи для его жены. Все это было доставлено в тот же день, добрый турок не понимал, как можно делать такие богатые подарки за такое скудное угощение! Ему непременно хотелось поблагодарить своего великодушного гостя. На другой день он спустил свою лодку на воду, вышел в море, добрался почти до середины пролива, но тут сильный ветер опрокинул лодку, и бедняк, не умея плавать, утонул.

Мы узнали об этом на третий день. Несчастье рыбака чрезвычайно огорчило Байрона, он тотчас послал вдове его пятьдесят испанских пиастров и свой адрес в Лондоне, написанный по-гречески, и собирался на другой день к ней, но мы в тот же вечер получили султанский указ с позволением войти в Дарданеллы. Поскольку мы прождали его целую неделю, то капитану хотелось как можно скорее наверстать потерянное время. Мы

тотчас подняли паруса и на третий день часу в четвертом пополудни бросили якорь у Серальского мыса.

Глава XIV

Все эти два дня плавания – Азия справа, Европа слева – открывали перед нами такие великолепные картины, что, дойдя до Серальского мыса, мы спрашивали себя: где же этот расхваленный путешественниками великолепный Константинополь, который своей живописностью может поспорить с Неаполитанским заливом? Но, когда мы сели в шлюпку, чтобы доставить капитана в дом английского посла, находившийся в Галате [28] , и, обогнув Серальский мыс, пошли вдоль залива Золотой Рог, – Стамбул, стоявший на склоне холма, предстал перед нами пестрым амфитеатром домов, златоверхими дворцами, кладбищами, где усопшие покоятся под тенью кипарисов, и мы, наконец, узнали восточную прелестницу, ради которой Константин изменил Риму и которая, как нереида, окутала его голубым шарфом вод.

28

Галата – микрорайон исторического района Бейоглу в европейской части Стамбула. Основан генуэзскими колонистами как предместье Константинополя.

В то время франкам нельзя было ходить по улицам Галаты без охраны, и поэтому Эдер, зная о нашем прибытии, выслал нам навстречу янычара [29] : присутствие его было необходимо, для того чтобы показать, что мы находимся под покровительством султана. В такой стране, где все, даже дети, ходили с оружием, ссоры весьма часто оканчивались кровопролитными драками, и юстиция обыкновенно уже не разбирала распри, а только карала за смерть жертвы. Притом народ был ожесточен против гяуров [30] , и потому необходимо было показать, что мы принадлежим к дружественной нации.

29

Янычары – регулярная пехота Османской империи в 1365 – 1826 гг.

30

Гяур – у мусульман: название для иноверцев, неверных.

Матросы наши остались в баркасе под командованием Джеймса, а мы с капитаном Стенбау и лордом Байроном отправились в дом посла. Почти на середине пути, на улице, столпилось столько народу, что мы не знали, как пройти, но наш янычар, у которого была в руках палка, принялся так усердно колотить по этой человеческой массе, что, наконец, пробил брешь. Причиной давки было зрелище любопытное и приятное для мусульман: какого-то грека вели на казнь. То был видный старик с длинной седой бородой, он шел твердыми медленными шагами между двумя палачами и безбоязненно посматривал на чернь, которая провожала его ругательствами и проклятиями.

Это зрелище произвело чрезвычайно сильное впечатление на всех нас, особенно на лорда Байрона, и он тотчас спросил нашего толмача по-английски, нельзя ли как-нибудь спасти этого несчастного через посредничество посланника или заплатив большую сумму денег, но толмач испуганно приложил палец к губам, чтобы Байрон молчал. Несмотря на это, когда старик проходил мимо нас, поэт крикнул ему по-гречески: «Мужайся, мученик!»

Руки страдальца были связаны, и потому он поднял к небу только глаза, показывая, что уже давно готов к смерти. В ту же минуту прямо напротив нас из-за решетки послышался вопль, чьи-то пальцы вцепились в решетку и сотрясли ее. Старик будто узнал этот голос, вздрогнул и остановился, но один из палачей толкнул его в спину концом своего ятагана. Полилась кровь, Байрон хотел было броситься вперед, я схватился за кинжал, но капитан, поняв наши намерения, удержал нас за руки и сказал по-английски: «Ни слова, или нас убьют!» Он указал на янычара, который уже косился на нас. Мы остановились, чтобы подождать, пока толпа пройдет. Улица мало-помалу опустела, и минут через десять мы, еще бледные от пережитого волнения, оказались в доме посла.