Приключения Джона Девиса
Шрифт:
– Дэвид Монсон, – ответил преступник голосом более твердым, чем голос судьи.
– Сколько тебе лет?
– Тридцать девять лет и три месяца.
– Откуда ты родом?
– Из деревни Сальтас.
– Дэвид Монсон, тебя обвиняют в том, что ты в ночь с четвертого на пятое декабря пытался убить лейтенанта Борка.
– Это правда.
– Какие причины побудили тебя совершить это преступление?
– Некоторые из этих причин вам известны, капитан, и я не стану говорить о них. А вот и другие.
С этими словами Дэвид вынул из-за пазухи бумагу и положил ее на стол. Это было письмо, которое я вручил ему дня три назад в Гибралтаре.
Капитан взял его и, читая, был заметно тронут, потом передал письмо своему соседу; таким образом, оно прошло через руки всех судей, и последний из них, прочитав, положил его на стол.
– Что же в этом письме? – спросил офицер-обвинитель.
– В нем пишут, – заговорил Дэвид, – что жена моя, овдовев при живом муже и оставшись с пятью детьми, продала все, что у нее было, чтобы их прокормить, а потом стала просить милостыню. Однажды ей за целый день ничего не подали, голодные дети плакали, и она украла у булочника кусок хлеба. Из милости и из сострадания к ее горестному положению ее не повесили, но посадили на всю жизнь в тюрьму, а детей моих, как бродяг, отдали в богадельню. Вот что в этом письме… О, мои детки, мои бедные детки! – закричал вдруг Дэвид таким душераздирающим голосом, что слезы навернулись на глаза у всех присутствующих.
– О, – продолжал Дэвид после минутного молчания, – я бы все простил ему, как христианин, клянусь Библией, которая лежит перед вами, господа. Я бы простил ему, что он отнял у меня все на свете, оторвал меня от родины, от дома, от семейства, простил бы ему, что он бил меня, как собаку… Как бы он ни мучил меня, я простил бы его… Но бесчестье жены и детей моих!.. Жена моя в тюрьме, а дети в богадельне! О, когда я получил это письмо, мне показалось, что все духи ада проникли ко мне в душу и вопят: «Месть! Месть!»
– Ты хочешь еще что-то сказать? – спросил капитан.
– Ничего, мистер Стенбау, только, ради бога, прикажите не мучить меня. Пока я жив, у меня перед глазами всегда будут моя несчастная жена и бедные дети. Чем скорее я умру, тем лучше.
– Отведите его назад, в трюм, – сказал капитан, стараясь сохранить твердость в голосе.
Два матроса вывели Дэвида. Нас тоже выслали, потому что суд должен был приступить к совещанию. Но мы не отходили от дверей, чтобы поскорее узнать решение. Через полчаса сержант вышел, в руках у него была бумага с пятью подписями – смертный приговор Дэвиду Монсону. Хотя подобного и следовало ожидать, однако эта весть произвела на всех удручающее впечатление. Что касается меня, то я снова почувствовал раскаяние, которое уже не раз меня охватывало. Не я захватил Дэвида, однако я принимал участие в той экспедиции. Я отвернулся, чтобы скрыть свое смущение. За мной стоял Боб, прислонившись к стене; по простоте душевной он не сумел скрыть чувств: две крупные слезы катились по его суровому лицу.
– Мистер Джон, – сказал он, – вы всегда были благодетелем несчастного Дэвида. Неужели вы теперь его покинете?
– Но что я могу для него сделать, Боб? Если ты знаешь какое-нибудь средство спасти его, говори, я на все готов!
– Да-да, я знаю, – сказал Боб, – что вы добрый и хороший человек. Не могли бы вы предложить команде, чтобы все пошли просить за него капитана? Вы знаете, мистер Джон, он у нас милостивый командир.
– Надежды мало, любезный! Однако попробуем. Только поговори с экипажем ты, Боб: нам, офицерам, нельзя этого предлагать.
– Но вы по крайней мере можете передать капитану нашу просьбу? Вы можете сказать ему, что об этом просят его старые матросы, которые каждую минуту готовы умереть за него.
– Я сделаю, как ты хочешь. Поговори со своими товарищами.
Предложение Боба было принято единодушно, с радостными возгласами. Джеймсу и мне поручено было озвучить капитану просьбу экипажа.
– Теперь, друзья мои, – сказал я, – как вы думаете, не попросить ли Борка пойти вместе с нами к капитану? Он был причиной несчастий Дэвида, его хотели убить. Или он не человек, или в подобных обстоятельствах будет красноречивее нас!
Предложение мое было встречено мрачным молчанием. Но оно было так естественно, что спорить никто не стал, только послышался ропот, выражавший сомнение. Боб покачал головой и запыхтел громче, чем когда-либо. Мы все же решились идти к лейтенанту. Он ходил большими шагами по комнате, рука у него была подвязана. Я с первого взгляда заметил, что он чрезвычайно взволнован, между тем, увидев нас, он в ту же минуту напустил на себя строгий вид. С минуту стояла тишина, потому что мы поклонились ему молча, а он смотрел на нас так, будто хотел проникнуть вглубь наших сердец. Наконец, он сказал:
– Позвольте спросить, господа, чему я обязан вашим посещением?
– Мы пришли предложить вам великое и благородное дело, мистер Борк.
Он горько улыбнулся. Я заметил и понял эту улыбку, однако же продолжал:
– Вы знаете, что Дэвид приговорен к смертной казни?
– Да, и единогласно.
– Иначе быть не могло, потому что на корабле есть только один человек, который мог бы отдать голос в его пользу, но этот человек не присутствовал на суде. Теперь же, когда суд вынес свое решение, когда правосудие удовлетворено, не могло бы ли милосердие начать свое дело?
– Продолжайте, мистер Джон, – сказал он, – вы говорите так трогательно, как наш почтенный пастор.
– Экипаж решил отправить к капитану депутацию и просить помилования Дэвиду, и это доброе дело возложено на нас с Джеймсом, но мы не посмели присвоить себе обязанность, которую вы, может быть, возьмете на себя.
Тонкие бледные губы лейтенанта искривились в презрительной улыбке.
– Вы хорошо сделали, господа, – сказал он, кивнув. – Если бы преступление было совершено над последним матросом и это дело лично меня не касалось, я бы, по своему долгу, был неумолим. Но убить хотели меня – это другое дело. Нож вашего любимца поставил меня в такое положение, что я могу поддаться внушениям сердца. Пойдемте к капитану.
Мы с Джеймсом молча переглянулись. Во всем, что говорил Борк, он предстал точно таким, каким мы его всегда знали, – человеком, который повелевает собой с такой же беспощадностью, как другими, человеком, у которого лицо не зеркало души, а дверь тюрьмы, куда душа посажена в наказание.
Мы пришли к капитану, он сидел, или, лучше сказать, лежал на лафете пушки, стоявшей в его каюте, и, казалось, был погружен в глубочайшую печаль. Увидев нас, он встал. Борк заговорил первым и объяснил капитану причину нашего посещения. Надо признаться, что он сказал капитану все, что сказал бы в подобном случае адвокат, но и не более того: он не молил, а произнес речь. Ни один сердечный порыв не освежил сухости его слов, и, выслушав эту просьбу, я понял, что капитан не может простить, как бы ни был расположен к этому. Ответ был такой, как мы и ожидали, но вмешательство лейтенанта в это дело будто иссушило источник сострадания в душе Стенбау, и голос его был суров, чего я за ним никогда не замечал.