Приключения Джона Девиса

Дюма Александр

Мальтийцы носят куртки с тремя или четырьмя рядами металлических пуговиц в виде колокольчиков, красный платок на голове и пояс того же цвета; черты лица их вообще резки и грубы, а в черных глазах отражается или дерзость, или низкое коварство. У женщин к этому неприятному выражению лица присоединяется еще отвратительная нечистоплотность. Хорошенькие женщины, которых изредка встречаешь на Мальте, все – сицилианки, этих полугречанок узнаешь с первого взгляда: лицо у них миловидное, улыбка лукавая, взгляд мягкий, как бархат, когда заглядываются на офицерские эполеты, мичманские усики и кортики. Они всегда первыми обращают на себя внимание моряков. Мальтийки стараются оспаривать у них это право, но победа почти всегда остается на стороне хорошеньких сицилианок.

Приехав в Лавалетту, мы поразились несхожести города с портом: порт был весел и шумен, город – скучен и безмолвен. Впрочем, мы выходили на берег, только чтобы набрать воды, и вскоре вернулись на корабль. Ветер был благоприятный, и мы в тот же вечер снялись с якоря.

Мы шли с попутным ветром всю ночь и следующий

день, и Борк за это время ни разу не выходил на палубу. Вечером вахту сменили и, как обыкновенно, послали спать в тридцатишестифутовую батарею. Все мы, укачиваемые ионийскими волнами, с час уже спокойно спали в своих койках, как вдруг ядро просвистело в наших снастях и пробило малый стаксель, за ним последовало другое и пролетело сквозь парус бизань-мачты. Вахтенный, видно, заснул, а мы сошлись с каким-то кораблем. Но что это было за судно – линейный корабль, фрегат, канонерская лодка, – этого в темноте ночи никто не видел. Когда я выскочил на палубу, третье ядро ударило в шпиль. Борк в смятении отдавал совершенно противоречивые приказы – это происшествие застигло лейтенанта врасплох, и потому в его голосе не было обычной твердости, и мне во второй раз пришло в голову, что этот человек – трус и умеет разве что себя преодолевать. Я еще больше утвердился в этом мнении, услышав на шканцах звучный голос капитана.

– Живо за работу! – кричал старый морской волк, у которого в подобных случаях обнаруживалась неожиданная твердость. – В ружье! По местам! Койки долой! Где сигнальный? Где все?

Тут началась суматоха, которую я не берусь описать, потом все пришло в порядок, и минут через десять все были на своих местах. Между тем мы переменили положение и ушли с курса неприятеля, потом, когда все было готово, капитан велел вернуться на него. Через минуту мы увидели паруса, которые казались легкими белыми облаками, в ту же минуту судно опоясалось огнем, и снасти наши запрещали, несколько обломков рей упали на палубу.

– Это бриг! – воскликнул капитан. – Погоди, голубчик, попался ты нам! Смирно! Эй, на бриге! – крикнул он в рупор. – Кто там? Мы «Трезубец», семидесятипушечный фрегат британского флота.

Через несколько мгновений до нас донесся голос, будто принадлежащий какому-то морскому духу.

– А мы шлюп британского флота «Обезьяна».

– Вот тебе на! – воскликнул капитан.

– Вот тебе на! – повторил весь экипаж, и все расхохотались.

Слава богу, никто не пострадал. Не прими капитан предосторожностей, мы принялись бы палить в своих, как они стреляли в нас, и вероятно, только при абордаже узнали бы друг друга, потому что стали бы кричать на одном языке.

Капитан шлюпа «Обезьяна» прибыл к нам с извинениями и сел с нами за стол пить чай. Между тем койки были снова спущены, сигналы исчезли, пушки возвратились на свои места, и часть экипажа, которая не была на вахте, спокойно отправилась продолжать прерванный сон.

Глава XIII

Через несколько дней мы пришли в Смирну, и, как только бросили якорь, наш консул прислал письмо капитану. Он писал, что у одного знатного англичанина в Смирне есть предписание адмирала ко всем капитанам английских судов в Леванте перевезти его со свитой в Константинополь. Стенбау ответил, что готов принять этого пассажира, но тот должен поторопиться, потому как он зашел в Смирну только для того, чтобы узнать, нет ли каких предписаний от правительства, и намерен в тот же вечер сняться с якоря.

Часа в четыре лодка отчалила от берега и направилась к «Трезубцу», она везла нашего пассажира, двух его приятелей и слугу-албанца. В море малейшее происшествие возбуждает любопытство и служит развлечением, поэтому немудрено, что весь экипаж высыпал на шканцы встречать гостей. Тот, кто ступил на палубу первым, будто эта честь составляла его неотъемлемое право, оказался молодым человеком лет двадцати пяти или двадцати шести. Это был красавчик: высокий лоб, надменный вид, черные волосы и женственные руки. Он был в красном мундире с каким-то шитьем и эполетами, в лосинах и сапогах; всходя по трапу, он говорил что-то своему слуге на новогреческом языке, которым свободно владел. С первой минуты, как я его увидел, я не мог отвести глаз: мне казалось, что я где-то видел это замечательное лицо, но никак не мог вспомнить, где именно, голос его тоже был мне знаком. Ступив на палубу, пассажир поклонился офицерам и сказал, что ему очень приятно после годового отсутствия снова встретиться с соотечественниками. Борг на эту любезность, по обыкновению своему, ответил довольно сдержанно и по приказу капитана провел гостя в отведенную ему каюту. Через некоторое время Стенбау вышел на ют, держа незнакомца в красном мундире за руку. Собрав всех офицеров, он подошел к нам и сказал:

– Господа, рекомендую вам лорда Джорджа Гордона Байрона и его приятелей, господ Гобгауза и Экенгеда. Уверен, что он будет пользоваться здесь вниманием, достойным его таланта и имени.

Мы поклонились. Я не ошибся: благородный поэт был тем самым юношей, который покинул колледж Гарро-на-Холме в тот самый день, когда я туда поступил, и о котором впоследствии не раз слышал.

Впрочем, в то время лорд Байрон был больше известен своими причудами, нежели талантом: о нем передавали множество удивительных историй, доказывавших, что он или гений, или сумасброд. Он рассказывал, что у него было только двое друзей, Мэтью и Лонг, и оба утонули. Несмотря на это, он страстно любил плавание, впрочем, большую часть времени проводил в верховой езде или фехтовании. Пиры его в ньюстедском замке славились по всей Англии, общество, которое там

собиралось, состояло из жокеев, кулачных бойцов, лордов и поэтов. Все эти честные господа, одетые в погребальные одежды, пили ночи напролет бордо и шампанское из чаши, сделанной из человеческого черепа. Что касается его стихов, то к тому времени был издан только один сборник под названием «Часы досуга», но лучшие из произведений, помещенных в этой книге, впрочем, замечательные по форме и прелестные по содержанию, совсем еще не предвещали блистательных жемчужин поэзии, которые Байрон впоследствии оставил миру. Журнал «Эдинбург ревью» жестоко изругал эту книгу. Критика достойных шотландцев до того поразила благородного поэта, что один из его приятелей, войдя к нему в ту минуту, когда он закончил ее читать, подумал, что бедный Байрон заболел или с ним случилось ужасное несчастье. Но он тотчас ободрился, решив отомстить за критику сатирой. Появилось его знаменитое «Послание к шотландским критикам», и он утешился. Потом, отомстив и выждав некоторое время, чтобы те, кого он жестоко оскорбил, могли потребовать удовлетворения, но так и не дождавшись и всем наскучив, он выехал из Англии: посетил Португалию, Испанию, Мальту, поссорился там с одним офицером главного штаба генерала Окса, вызвал его на дуэль, но тот приехал с извинениями, когда Байрон со своими секундантами уже ждал его в назначенном месте. Тогда лорд Байрон сел опять на корабль и через неделю прибыл в Албанию, простившись со старой Европой и христианскими языками, проехал полтораста миль, чтобы познакомиться в Тепелине со знаменитым Али-пашой; тот должен был куда-то ехать, но, будучи извещен, что знатный англичанин намерен посетить его, приказал приготовить ему покои, лошадей и оружие.

Вернувшись, Али-паша тотчас принял Байрона, с большими почестями и чрезвычайно ласково. Видно, у этого паши, который определял знатное происхождение людей по вьющимся волосам, маленьким ушам и белым рукам, были также какие-нибудь приметы, по которым он узнавал и гениальных людей. Как бы то ни было, лорд Байрон так очаровал пашу, что тот стал называть англичанина своим сыном, просил, чтобы Байрон звал его не иначе как отцом, и по двадцать раз в день посылал лорду шербеты, фрукты и варенья. Наконец, прожив месяц в Тепелине, лорд Байрон отправился в Афины, прибыл в столицу Аттики, остановился в доме вдовы вице-консула, миссис Теодоры Макри, и, уезжая из города Минервы, посвятил старшей дочери своей хозяйки песнь, которая начинается следующими словами: «Дева афинская, теперь, перед разлукой, возврати, о возврати мне мое сердце!» Наконец он отправился в Смирну и там, в доме генерального консула, откуда переехал к нам на корабль, окончил две первые главы «Чайльд-Гарольда», которые начал месяцев пять назад в Янине.

В день прибытия лорда Байрона на корабль я напомнил ему о том, как он покинул колледж Гарро-на-Холме. Байрон любил вспоминать о детстве и долго говорил со мной об учителях, о Вингфильде, которого знал, и Роберте Пиле, с которым был очень дружен. В первые дни после нашего знакомства это было единственным предметом разговоров. Потом мы стали рассуждать на общие темы, наконец, перешли к дружеским беседам, и поскольку мне нечего было рассказывать о себе, то речь шла большей частью о нем.

В характере пэра-поэта, насколько я мог судить по этим разговорам, сочетались самые разнородные черты: он гордился своей знатностью, своей аристократической красотой, ловкостью во всех физических упражнениях, часто говорил о том, как хорошо дерется на кулаках и фехтует, и никогда не говорил о своем гении. Он был очень худым, но чрезвычайно боялся располнеть. Впрочем, может быть, он пытался подражать Наполеону, от которого был тогда в восторге. Байрон и подписывался так же, как он, – начальными буквами своих имени и фамилии: Н. Б. – Ноэль Байрон. Прилежное чтение Юнговых «Ночей» породило в нем страсть к мрачным размышлениям, каковые в нашем антипоэтическом обществе часто вызывали смех; он сам это чувствовал и иногда, пожимая плечами, говорил о знаменитых ньюстедских ночах, когда он и его приятели пытались воскресить и товарищей Генриха V, и разбойников Шиллера. В глубине души Байрон чувствовал потребность в чудесах, в чем просвещенный мир ему отказывал, и приехал искать их в стране с древней культурой, среди племен, живущих у подножия гор с дивными именами, гор, которые зовут Афоном, Пиндом, Олимпом. Тут ему было легко и привольно. Он говорил мне, что с самого отъезда из Англии несется по миру на всех парусах.

Помимо меня, Байрону очень полюбился Ник, орел, которого я ранил в Гибралтаре и который почти всегда сидел у подножия грот-мачты. С тех пор как высокочтимый поэт прибыл к нам на корабль, Ник зажил гораздо веселее: Байрон всегда сам кормил его, обыкновенно голубями и курами, которых кок должен был сначала зарезать, и притом где-нибудь подальше, потому что лорд Байрон не мог видеть, когда забивают какое-либо живое существо. Он рассказывал мне, что, когда ездил к дельфийскому источнику, там вдруг поднялись двенадцать орлов, что бывает очень редко, и это предзнаменование на горе, посвященной богу поэзии, зародило в нем надежду, что потомки, подобно этим благородным пернатым, признают его поэтом. Ему также случилось подстрелить орленка на берегу Лепантского залива, близ Востицы, но тот, несмотря на все заботы, вскоре умер. Ник казался очень благодарным Байрону за старания и, увидев его, радостно вскрикивал и начинал махать крылом. Лорд Байрон брал его в руки, чего никто из нас не смел делать, и орел ни разу даже не оцарапал его. Байрон говорил, что так и нужно обходиться с существами дикими и свирепыми. Он вел себя так же с Али-пашой, со своим медведем и с собакой Ботсвайном: она умирала, а он до последней минуты ласкал ее и обтирал голыми руками пену, что текла у нее изо рта.