Приключения Джона Девиса
Шрифт:
– Ну?
– Ну, ваше благородие, теперь я здесь: есть кому работать, есть кого бить, другого вам вместо меня не нужно. Отпустите Дэвида к хозяйке, к малым деткам – они вон там, на берегу, стоят и плачут, сердечные… Извольте посмотреть, ваше благородие. – И Боб указал на нескольких человек, которые стояли на берегу.
– Кто позволил этому негодяю подойти ко мне? – спросил Борк.
– Я, лейтенант, – ответил я.
– На сутки под арест, сэр, чтобы вы впредь не в свое дело не вмешивались.
Я поклонился и сделал шаг назад.
– Нехорошо, ваше благородие, – сказал Боб твердым голосом, – нехорошо изволите поступать. Если с Дэвидом что-нибудь случится, грех будет на вашей душе.
– В тюрьму этого мерзавца, в кандалы! – закричал лейтенант.
Боба увели. Я пошел по одному трапу, он по другому. Однако в кубрике мы встретились.
– Вы за меня наказаны, извините, ваше благородие, я вам за это отслужу в другой раз.
– О, это ничего, любезный друг! Только ты потерпи…
– Я-то готов терпеть, ваше благородие, да мне жаль бедняка Дэвида.
Матросы отвели Боба в тюрьму, а я пошел в свою каюту. На следующее утро матрос, который мне прислуживал, затворив осторожно дверь, подошел ко мне с таинственным видом.
– Ваше благородие, позвольте мне передать вам два словечка от Боба.
– Говори.
– Ваше благородие, Боб говорит, что его и других беглецов, конечно, нельзя не наказать, да, дескать, за что же наказывают Дэвида, который не виноват ни в чем!
– Он правду говорит.
– Если так, ваше благородие, то не потрудитесь ли вы замолвить словечко капитану? Он у нас наказывать не любит.
– Я сегодня же поговорю с ним – так и передай Бобу.
– Покорнейше благодарим, ваше благородие.
Тогда было семь часов утра. В одиннадцать мой арест кончился, и я пошел к капитану. Говоря будто от себя, я сказал, что несправедливо держать бедного цирюльника вместе с другими в тюрьме, когда он ни в чем не виноват. Капитан тотчас приказал его выпустить. Я хотел уйти, но капитан пригласил меня на чай. Добрый Стенбау знал, что я был безвинно наказан, и хотел дать мне почувствовать, что он не может отменить распоряжения лейтенанта, потому что это было бы нарушением дисциплины, но не одобряет его. После чая я вышел на палубу. Мои товарищи обступили какого-то человека, которого я не знал. Это был Дэвид. Несчастный стоял, держась за канат, другая его рука безвольно висела вдоль тела, взор был устремлен на землю, которая уже едва виднелась на горизонте, и крупные слезы катились по его щекам.
И таково было могущество глубокого искреннего горя, что все эти морские волки, которые свыклись с опасностями, привыкли к виду крови и смерти и из которых во время кораблекрушения или битвы, может быть, ни один бы не оглянулся, услышав предсмертный крик самого близкого товарища, – стояли теперь с печальными лицами вокруг этого бедняги, меж тем как тот плакал о родине и семействе. Дэвид не видел ничего, кроме земли, которая постепенно таяла, и, по мере того как она исчезала, на лице его отражалось невыразимое горе. Наконец, когда земля совсем уже скрылась, он отер глаза, будто думая, что слезы мешают ему видеть, потом, протянув руки к этой исчезнувшей земле, зарыдал и лишился чувств.
– Что там такое? – спросил лейтенант Борк, проходя мимо.
Матросы почтительно посторонились, и он увидел Дэвида, который лежал пластом.
– Он что, умер, что ли? – спросил Борк безразлично, будто речь шла о собаке повара.
– Никак нет, ваше благородие, – сказал один матрос, – упал в обморок.
– Вылейте ему ведро воды на голову, он и очнется.
К счастью, в это время пришел лекарь и отменил распоряжение лейтенанта. Доктор велел перенести Дэвида на койку и, поскольку тот не приходил в себя, пустил ему кровь.
Фрегат шел с попутным ветром, мы уже миновали острова и вышли на всех парусах в Атлантический океан, так что, когда на третий день Дэвид поправился и вышел на палубу, видно было уже только небо да море.
Между тем дело наших беглецов, благодаря доброму сердцу капитана, приняло не столь суровый оборот. Все они говорили, что непременно хотели вернуться ночью на фрегат, но желание побывать на свадьбе товарища пересилило страх перед наказанием. Чтобы доказать истинность своих слов, они напомнили, что отдались в руки команды без малейшего сопротивления и что Боб, который убежал, чтобы воспользоваться правами женатого, на другой же день явился добровольно. Поэтому решено было продержать их неделю в тюремной яме на хлебе и воде и дать им по двадцать ударов. В этот раз жаловаться им было не на что: наказание было не только не велико, но даже несоразмерно вине. Впрочем, так у нас всегда бывало, когда решение принимал капитан.
Наступил четверг – день, страшный для плохих матросов британского флота, потому что он отведен для наказаний. В восемь часов утра, когда обыкновенно производилась расправа за всю неделю, морским рядовым раздали оружие, офицеры сделали развод и поставили людей по обоим бортам. Потом вывели виновных, за ними шел каптенармус [15] с двумя своими помощниками. К удивлению большей части присутствующих, среди виновных был и Дэвид.
– Господин лейтенант, – сказал капитан Стенбау, как только узнал несчастного цирюльника, – с этим человеком нельзя поступать, как с дезертиром: он еще не был матросом, когда вы его взяли.
15
Каптенармус – должностное хозяйственное лицо в войсковой части армии, заведующее приемом, хранением и выдачей продовольствия, а также вещевого и оружейного инвентаря.
– Да я и наказываю его не за побег, господин капитан, а за пьянство. Вчера он вышел на палубу до того пьяный, что не держался на ногах.
– Ваше благородие, – сказал Дэвид, – поверьте, я не для того говорю, чтобы избежать каких-нибудь десяти-двенадцати ударов… У меня такое горе, что мне все равно, станут меня бить или нет. Я говорю потому, что это правда: клянусь вам Богом, капитан, с тех пор как я на корабле, у меня не было во рту и капли джина, вина или рома, извольте спросить матросов – они вам сами скажут, что я всякий раз отдавал им свою порцию.
– Правда, правда, – раздались несколько голосов.
– Молчать! – гаркнул лейтенант, потом, обращаясь к Дэвиду, прибавил: – Если это правда, так отчего же ты вчера не стоял на ногах?
– Качка большая, а у меня была морская болезнь.
– Морская болезнь! – повторил лейтенант, пожав плечами. – Я ведь устроил тебе обычное испытание – велел пройти по обшивке, а ты после двух шагов свалился.
– Да ведь я не привык ходить на корабле, – возразил Дэвид.
– Говорят тебе, ты был пьян! – сказал лейтенант тоном, который не допускал возражений. – Впрочем, – прибавил он, повернувшись к Стенбау, – капитан, если ему угодно, может простить тебя, но тогда я уже не отвечаю за дисциплину.