Приключения Джона Девиса
Шрифт:
Перед этой каютой разместились каюта гардемаринов, кладовая, а под баком – большой камбуз и малый капитанский, по правому и левому бортам – великолепные батареи, каждая в тридцать восемнадцатифунтовых пушек.
С этой палубы мы спустились на третью и осмотрели ее так же внимательно. Здесь находились пороховой погреб, каюты помощника капитана, канонира, хирурга, священника и все матросские койки, подвешенные к балкам. Тут также было двадцать восемь тридцативосьмифунтовых орудий, полностью оснащенных. Оттуда мы спустились в новое отделение и обошли его по галереям, устроенным для того, чтобы можно было увидеть, если во время сражения ядро пробьет корабль у самой ватерлинии, и в этом случае заделать пробоину заранее приготовленными материалами, потом мы пошли в хлебный, винный и овощной погреба, оттуда в перевязочную, рулевую и комнату плотника, в канатный и тюремный погреба и, наконец, в трюм. Джеймс был совершенно прав: хотя все это было для меня не так ново, как он полагал, однако же чрезвычайно любопытно.
Мы вновь поднялись на палубу, и Джеймс собрался показывать мне мачты со всей оснасткой так же, как показывал трюмную часть, но в это время позвонили к обеду. Обед – дело важное, и его нельзя задерживать ни на секунду, а потому мы тотчас спустились в кают-компанию, где четверо юношей наших лет уже ждали нас.
Кто бывал на английских военных кораблях, тот знает, что такое мичманский обед. Кусок полупрожаренной говядины, вареный картофель в кожуре, какой-то темный напиток, который из учтивости зовут портером; все это – на колченогом столе, покрытом тряпицей, которая служит одновременно и скатертью, и салфеткой и которую меняют только раз в неделю. Таков стол будущих Гоу и недозрелых Нельсонов. К счастью, я воспитывался в школе и, следовательно, привык к этому.
После обеда Джеймс не стал напоминать, что мы собирались осмотреть мачты, а предложил поиграть в карты. Кстати, в тот день выдавали жалованье, у каждого в кармане были деньги, и потому предложение приняли единодушно. Что касается меня, то я уже тогда испытывал к игре отвращение, которое с годами все усиливалось, и потому извинился и вышел на палубу.
Погода была прекрасная, дул западо-северо-западный ветер, то есть самый благоприятный для нас, поэтому приготовления к скорому выходу в море, заметные, впрочем, только глазам моряка, делались во всех частях корабля. Капитан прохаживался по правому борту и временами останавливался, чтобы взглянуть на работы, потом снова начинал ходить размеренно, как часовой. На левом борту находился лейтенант, который принимал более деятельное участие в работах, впрочем, ограничиваясь повелительным жестом или отрывистым словом.
Стоило только взглянуть на этих двоих, чтобы заметить различия в их характерах. Стенбау было лет шестьдесят – шестьдесят пять, он принадлежал к английской аристократии, жил года три или четыре во Франции и потому отличался изящными манерами и светским обхождением.
Он был немного ленив, и медлительность его проявлялась в особенности при объявлении взысканий: тогда он долго мял в пальцах щепотку испанского табака и уж затем с сожалением назначал наказание. Эта слабость придавала его решениям какую-то неуверенность, отчего можно было подумать, что он сам сомневается в своей справедливости. При всех своих стараниях он не мог преодолеть в себе эту мягкость характера, очень приятную в свете, но опасную на корабле. Эта плавучая тюрьма, в которой несколько досок отделяют жизнь от смерти и время от вечности, имеет свои нравы, свое особенное население, здесь нужны и особенные законы. Матрос и выше, и ниже образованного человека, он великодушнее, отважнее, бесстрашнее, но он всегда встречается со смертью лицом к лицу, а опасности, пробуждая лучшие качества, развивают и дурные наклонности. Моряк как лев, который если не ласкается к своему господину, то уже готов растерзать его. Поэтому, чтобы побуждать и удерживать суровых детей океана, необходимы иные рычаги, чем для того, чтобы управлять слабыми детьми земли.
Этими-то мощными рычагами наш добрый и почтенный капитан и не умел управлять. Нужно, однако, сказать, что в разгар сражения или бури эта нерешительность исчезала без следа. Тогда капитан Стенбау распрямлялся, голос его делался твердым и звучным, и глаза, как в юности, сверкали молниями, но как только опасность миновала, к нему снова возвращалась кротость – единственный недостаток, который находили в нем враги.
Борк представлял совершенную противоположность капитану, будто Провидение свело тут этих двоих, чтобы дополнить одного другим и уравнять слабость строгостью. Борку было от тридцати шести до сорока, он родился в Манчестере и вышел из низов общества; отец и мать хотели дать ему воспитание лучше того, которое получили сами, и решились на довольно значительные жертвы, но вскоре один за другим умерли. Лишившись родителей, ребенок лишился и возможности оставаться в пансионе, куда они его определили; мальчик был еще так мал, что не мог заняться каким-нибудь ремеслом, и потому, не закончив обучения, поступил на военный корабль.
На этом судне он в полной мере испытал всю строгость морской дисциплины и, по мере того как продвигался от звания к званию, становился все безжалостнее к другим. Строгость его походила на мстительность. Наказывая своих подчиненных, конечно за дело, он будто вымещал на них зло за то, что сам вытерпел, может быть, напрасно. Но между ним и его почтенным начальником было и другое, еще более заметное отличие: у Борка тоже обнаруживалась некоторая нерешительность, но не при выборе наказания, как у капитана Стенбау, а во время бури или сражения. Он будто чувствовал, что общественное его положение не дало ему при рождении ни права повелевать другими людьми, ни силы бороться со стихией. Но, пока шло сражение или буря, он первым рвался в огонь или к работе, и потому никто не говорил, что он не исполняет своих обязанностей. Между тем в обоих случаях некоторая бледность лица и дрожь в голосе выдавали его внутреннее волнение. Надо полагать, его мужество было не даром природы, а результатом воспитания.
Эти двое, занимая на шканцах места, назначенные им морским табелем о рангах, казалось, были отделены друг от друга врожденной антипатией еще более, чем чинопочитанием. Капитан обходился со своим помощником столь же вежливо, как и со всеми другими, но, когда говорил с ним, в голосе его не было доброты, за которую весь экипаж его обожал. Зато и Борк принимал приказы капитана совсем не так, как другие: он проявлял беспрекословную, но какую-то мрачную покорность, между тем как прочие подчиненные повиновались с радостью и величайшей готовностью.
Но одно довольно важное обстоятельство вынудило их сблизиться на время, когда я вступил на службу. Накануне, на вечерней перекличке, заметили, что семи человек недостает. Капитану прежде всего пришло в голову, что эти семеро шалопаев, которые, как было известно всему экипажу, не пренебрегали джином, засиделись в какой-нибудь таверне и их придется в наказание продержать часа три-четыре на гротвантах. Но, когда капитан Стенбау сообщил помощнику это своего рода оправдание, внушенное добротой, тот с сомнением покачал головой, а поскольку ветер, дувший с земли, не принес вестей об отсутствующих, то почтенный капитан, при всей своей снисходительности, вынужден был согласиться с лейтенантом Борком, что дело принимает серьезный оборот.
Такие побеги нередки на английских военных кораблях, потому что матросы часто получают на судах Индийской компании места гораздо выгоднее тех, которые иногда насильно навязывают им господа лорды Адмиралтейства. Между тем, когда поступает приказ выйти в море и надо при первом же попутном ветре сниматься с якоря, ждать добровольного или вынужденного возвращения отсутствующих невозможно. В этих-то случаях применяется замысловатый способ – так называемая насильственная вербовка, которая состоит в том, что команда отправляется в какую-нибудь таверну и забирает столько людей, сколько нужно, чтобы восполнить недостающее число. Но при этом приходится брать первых попавшихся, а в числе наших семи неявившихся было три или четыре очень хороших матроса, поэтому капитан решил сначала употребить все средства, чтобы вернуть беглецов.
В английских портах, в самом городе или в окрестных местечках, всегда есть несколько заведений, которые называются тавернами, а между тем служат убежищем дезертирам. Так как эти дома известны всем морякам, то подозрение падает в первую очередь на них, и сыщики туда и отправляются. Но содержатели таких таверн принимают все возможные меры, чтобы укрыть виновных. Это настоящая контрабанда, в которой таможенников очень часто обманывают. Борк так был уверен в этом, что, хотя командование подобной экспедицией было не его делом, а кого-нибудь из младших офицеров, он взял эту миссию на себя и отдал необходимые распоряжения, которые были утверждены капитаном.