Принцесса Иляна
Шрифт:
– Тужьтесь... А сейчас не тужьтесь.
Илона старалась делать, что говорят, но временами казалось, что она всё делает совсем наоборот, а ей всё равно почему-то повторяют:
– Хорошо, госпожа. Всё хорошо.
И опять появилась эта странная мысль, которая сначала была в отношении беременности, а теперь - в отношении родов: "Это никогда не кончится". Но ведь роды должны закончиться рано или поздно! И эта ужасная боль, от которой хочется выть и кричать, должна уйти рано или поздно. Должна! Это же не ад, где муки длятся бесконечно! А затем Илона услышала, как женщины, продолжавшие суетиться вокруг неё, вдруг заговорили о том, что вышла головка ребёнка.
– Головка вышла, да?
– спросила она охрипшим голосом, потому что приходилось то и дело дышать ртом.
– Да, госпожа, осталось совсем чуть-чуть, - ответила повитуха.
– А сейчас тужьтесь.
Обещание скорого избавления придало сил, а через некоторое время повитуха вдруг воскликнула:
– Вот он! Наконец-то!
Роженица почувствовала, что "отпустило", и что всю нижнюю часть тела наполняет некая странная лёгкость, но верхняя часть напряглась, руки сами собой упёрлись в перину, чтобы помочь своей обладательнице приподняться.
В глазах всё ещё стояли слёзы боли, перемешанными с потом, поэтому трудно было рассмотреть даже то, что происходит всего в нескольких шагах, и Илоне оставалось лишь напряжённо вслушиваться в тишину, которая теперь казалась гораздо страшнее, чем то, что было прежде... И вот раздался крик младенца - недовольный, капризный, - но все, не только Илона, обрадовались этому крику, вздохнули с облегчением, а повитуха сказала:
– Госпожа, у вас мальчик.
Все опять засуетились, а Илона, наконец, смогла по-настоящему отдышаться и протереть глаза, чтобы увидеть своего сына - ярко-розового, сморщенного, с редкими чёрными волосиками на голове.
Когда она его увидела, мальчика аккуратно мыли в длинной лоханке, стоявшей подле кровати. Он продолжал плакать, и Илона потянулась к нему "дайте", "дайте", запоздало заметив, что её саму тоже моют, а точнее - обтирают влажными полотенцами.
– Ребёнок крупный, - сказала повитуха, - а у вас это первые роды. Потому было так трудно родить.
Оказалось, уже рассвело. Неверный сероватый свет проникал сквозь прозрачные участки оконных витражей, но был почти не заметен в ярком жёлтом свете больших свечей, озарявших всю комнату. Наверное, из-за свечей в спальне было очень жарко, но повитуха строго-настрого запретила открывать окна:
– Застудится роженица и ребёнок!
Сын перестал плакать лишь тогда, когда его отдали Илоне и она взяла его на руки. Крупный? Да он совсем маленький!
Поскольку на неё до сих пор не надели рубашку, ребёнок быстро нашёл грудь, и Илоне вдруг показалось так удивительно, что ей есть, чем его кормить. Повитуха было спохватилась. Наверное, хотела сказать: "Ведь есть же кормилица. Ждёт в соседней комнате", - но Илона лишь улыбнулась и сказала:
– Пусть. Не отрывать же его, - хоть и понимала, что ей выкармливать самой не полагается по статусу. Узнают - удивятся.
Впрочем скоро она поняла, почему знатные женщины не кормят сами, а поручают это кормилицам - хотя бы потому, что руки, особенно с непривычки, устают держать ребёнка. Хочется положить его к себе на колени или рядом, а он всё никак не наестся и начинает плакать, если пытаешься лишить его еды хоть на несколько мгновений.
Наконец сын наелся, и ему захотелось спать, поэтому когда его забрали у матери, он уже почти не возражал - задремал прямо у повитухи в руках, а она, запеленав его, ненадолго вынесла в коридор:
– Господин хотел посмотреть на сына.
Только теперь Илона вспомнила об отце своего ребёнка:
– Мой муж что-нибудь сказал про малыша или про меня?
– спросила она, когда повитуха вернулась.
– Да что тут скажешь, - невозмутимо ответила та.
– Для мужчины женины роды - большое потрясение. Господин как увидел ребёнка, даже дышать на него боялся.
Теперь мальчика положили в колыбель, где он продолжал мирно дремать, а под Илоной в очередной раз начали менять простынь - только что отошел послед. Значит, теперь точно всё закончилось.
Роженица вдруг почувствовала, что тоже очень хочет спать, поэтому как только её одели в спальную рубашку и накрыли одеялами, уронила голову на подушки и провалилась в сонное забытьё.
* * *
Проснулась Илона оттого, что услышала, как малыш тихонько хнычет, но он хныкал не всё время, а то замолкал, то снова подавал голос. Новоявленная мать приподнялась на постели, чтобы увидеть, что же случилось, и чем занята служанка, которая должна была остаться в комнате присматривать за малышом.
Оказалось, что служанка, сложив руки на переднике, стоит над колыбелью, не смея вмешаться в происходящее. Ведь над ребёнком склонился муж Илоны и что-то ему говорил.
Кажется, супруг говорил не по-венгерски, потому что Илона не разобрала слов, а уяснила себе только общий смысл. Муж уговаривал маленького сына не плакать, говорил "чщщщ" и - чтобы малыш лучше понял - время от времени осторожно прикладывал палец к крохотному рту. Это помогало, но младенец, конечно, переставал хныкать лишь потому, что принимал палец за соску и думал, что сейчас будет пища. Даже если ребёнок догадывался, что перед ним отец, эта догадка вовсе не способствовала исчезновению чувства голода.
– Влад, что ты делаешь?
– спросила Илона, садясь в кровати.
– Говорю со своим сыном, - ответил тот.
– Кажется, он понимает.
– Мне кажется, он хочет есть, - возразила Илона.
– Или мокрый. Или и то, и другое.
– Госпожа, он не мокрый, - подала голос служанка.
– Я проверяла почти только что. Думала отнести его кормилице, но тут пришёл господин и...
– она, конечно, не решилась сказать, что "господин" мог хоть чем-то помешать.
– Влад, позволь отнести ребёнка к кормилице, - сказала Илона, хоть и предпочла бы вместо этого позвать её сюда, в спальню. Но тогда пришлось бы выпроводить мужа, чтобы он не глазел на кормилицыну грудь, а выпроваживать его казалось неправильно.