Призрак Проститутки
Шрифт:
Аллен Даллес вернулся из Пуэрто-Рико ранним утром в четверг с жутким приступом подагры. Он сказал своему отцу, приехавшему встречать его на военную базу Эндрюс: «Это худший день в моей жизни».
В то же утро трое лидеров эмиграции летели из Вашингтона назад в Майами, к своим семьям, и я сопровождал их на случай возникновения каких-либо проблем. Хотя было сочтено неприличным отправлять кубинцев назад одних, ни один из моих начальников не захотел взять на себя эту миссию, и я предложил сопровождать их за минуту до того, как мне это поручили бы.
Поездка прошла спокойно. Мы сидели в своих креслах мрачные, словно участники похоронной процессии, а по прибытии, как только разобрались с транспортом, торжественно простились, пожав друг другу руки. Ясно было, что наше управление стояло у них поперек горла.
Поскольку с заданием до полуночи было покончено, а следующий военный самолет летел в Вашингтон лишь вечером, я решил поехать в город, запарковать машину и погулять по апрельскому теплу. Переходя через Вторую улицу, я почувствовал желание зайти в католическую церковь Иисуса Христа, благородное строение в сто восемьдесят футов в ширину и немногим менее трехсот футов в длину, с характерными для Майами розовыми и зелеными стенами и золотисто-желтыми приделами. Я несколько раз заходил туда в последние десять месяцев, ибо там был тайник-молитвенник, лежащий на пятом месте тридцать второго ряда в южном крыле.
Так что да, я знал церковь Иисуса Христа на Второй улице. Заходил я туда и без дела после страстных свиданий с Моденой, сам не знаю почему, но церковь действовала на меня умиротворяюще, я даже подумывал (хотя и понимал, что вовсе к этому не склонен): не соблазнится ли еще один сторонник епископальной церкви стать католиком. Следуя этому импульсу, я однажды даже предложил Модене встретиться в церкви, там, где молящиеся ставят свечи, — по-моему, это вызвало у нее раздражение. Она больше года не бывала в католическом храме, да и то присутствовала на свадьбе другой стюардессы.
Сегодня в храме не было пусто. Последняя месса окончилась больше часа тому назад, а следующая должна была начаться только к вечеру, однако скамьи не пустовали: всюду молились женщины. Мне не хотелось вглядываться в их лица, потому что многие из них плакали. Привыкший к тишине, всегда царившей в торжественном молчании церкви, я наконец осознал — как осознает пьянчуга, внезапно очутившись на краю моря, — что сегодня в церкви нет тишины. К небу возносились стенания. Из горла мужчин и женщин, матерей и отцов, братьев и сестер бойцов погибшей Бригады лилось горе, и ощущение огромной потери с такой силой обрушилось на меня, что впервые в жизни я увидел на кресте страдающего Христа и подумал: да, он действительно страдал, и вот как, должно быть, оплакивали его те, кто стоял в тени креста, слышал его агонизирующие стоны и страшился того, что мягкость души может навеки исчезнуть на этой земле.
Вот что я почувствовал, понимая, что это всего лишь видение. Под моей болью клокотала ярость. Я не испытывал нежности или любви, я чувствовал величайшую злость сам не знаю на кого — на президента, или на его советников, или на само мое ведомство? Владевшую мною ярость можно сравнить с яростью человека, которому машиной только что оторвало руку, и он не знает, кого винить — машину или палец в конторе наверху, который нажал на рычажок и включил машину.
Так я сидел в церкви, один со своей скорбью, и понимал, что операция в заливе Свиней никогда для меня не кончится, ибо я не познал настоящего горя, в которое, как в могилу, можно закопать несбывшиеся надежды. Вместо этого я буду вечно терзаться назойливо звучащим в ушах вопросом: кто виноват?
В этот момент я увидел по другую сторону прохода Модену. Она сидела одна в конце скамьи, в черной кружевной косынке на голове и молилась.
Я увидел в этом знамение. Счастье вспыхнуло во мне, как луч солнца на травинке, которую повернул к нему ветер. И я встал, прошел в глубь церкви, подошел к скамье Модены и сел рядом. Когда она повернулась, я знал, что ее зеленые глаза засияют, как та тонкая длинная травинка, и она шепотом скажет: «Ох, Гарри!»
Однако женщина, повернувшаяся ко мне, была не Моденой. Я смотрел на молодую кубинку с такой же прической — вот и все. Я никогда не позволял себе горевать по утраченному, но сейчас горе было во мне. Я потерял Модену.
— Disculpame[175], — пробормотал я, встал и вышел из церкви, но остановился у первого же таксофона и позвонил в «Фонтенбло».
Имя Модены не вызвало у портье никакой реакции — она просто переключила меня на ее номер. Когда Модена ответила, я обнаружил, что почти лишился голоса. И с трудом выговорил:
— Господи, до чего же я тебя люблю!
— Ох, Гарри!
— Могу я прийти?
— Хорошо, — сказала она. — Пожалуй, приходи.
Ее номер оказался достаточно маленьким — она, несомненно, платила за него сама, — мы упали на ковер прямо у двери, потом перешли на кровать, и я был так счастлив, любя ее, как никогда в жизни, так что, когда мы утихомирились и лежали в объятиях друг друга, я вдруг услышал свой голос:
— Выйдешь за меня замуж?
Вопрос этот удивил меня самого. Я не собирался его задавать и подумал, что не надо было этого делать: жизнь жены цэрэушника не для нее. Боже правый! Она не умеет даже готовить, а у меня нет денег, и откуда я их возьму, разве что взломаю запертый на все замки сейф моего батюшки и начну получать проценты. Да, все практические соображения навалились на меня — так наваливается реальность на пассажира, опоздавшего к поезду, — и развеялись, словно дым от паровоза. Да, я хотел жениться на ней — как-нибудь проживем; мы совсем разные, и нас связывает лишь дикая страсть, но от такого сожительства рождаются гении, и я повторил:
— Модена, выходи за меня замуж. Мы будем счастливы. Я тебе это обещаю. К моему удивлению, она не обняла меня и не разразилась радостными слезами, а разрыдалась с такой болью, словно вобрала в себя все горе из католической церкви Иисуса Христа на Второй улице.
— Ох, милый, не могу я, — сказала она и умолкла, а я ждал продолжения со страхом, призраком сидящим на крыльях каждой любви.
И до меня дошло, что чем выше я взлетал, тем больше был одинок, я был так упоен своей давно сдерживаемой любовью, что не понял: спокойствие, с каким встретила меня Модена, — сейчас-то я это понял, но, увы, слишком поздно! — было отупением от горя.
— Ох, Гарри, — сказал она, — я пыталась. Я хотела снова сблизиться с тобой, но не могу. Мне так жаль Джека.
МОСКВА, МАРТ 1984 ГОДА
Подняв жалюзи, я выглянул во двор. Свинцовое небо казалось скорее предсумеречным, чем предрассветным. Мои часы, поставленные по московскому времени, показывали шесть часов. Значит, я читал всю ночь и сейчас было уже утро. Или же я читал всю ночь и большую часть дня? За это время горничная ни разу не постучала ко мне в дверь. Или я не слышал?
Случайно, я не спал? Голода я не чувствовал. Должно быть, я читал и спал, читал и спал в кресле, в руке у меня был зажат фонарик, и пленка, кадр за кадром, проецировалась на белую стену. Прочитал ли я все страницы? Впрочем, это не обязательно. Вполне возможно, что в какой-то момент я задремал, потом снова стал читать и не заметил, как промелькнуло несколько кадров. Но читал ли я или просто прокручивал пленку, события воскресли в мозгу. В какой-то мере я походил на слепого, которого ведут по хорошо знакомой дороге, где он мог бы идти и без поводыря.