Про Кешу, рядового Князя
Шрифт:
– Вася, Коля...– негромко зовет она.
Сначала Кеша думает, что старуха зовет сорванцов. Но она даже не смотрит на них, а напряженно вглядывается в лица солдат.
– Вася, Коля, где ж вы есть-то?
Осекшись, старушка испуганно прикрывает рот ладошкой. Почти невидящие глаза блуждают по колонне.
– Тронутая, что ли?– усмехается Кешин сосед по строю.
Завидев старуху, пацаны отстают от колонны.
–
– Анчихристы!– кричит она.– Прям чистые собаки!
Старушка догоняет колонну и, поспешая за ней сбоку, все заглядывает в солдатские лица и тихонько зовет:
– Вася, Коля! Солдатики, а где мои-то? Митрий хоть с вами?
Рота идет, невольно держа равнение на странную старушку. Кеша видит, как мелкие блестки появляются в бороздах старушечьих щек. Она начинает отставать от строя и вовсе останавливается.
– Господи!– доносится ее слабый голос.– Забыли, окаянные, деревню!..
– Бабка того,– крутит пальцем у виска Кешин сосед,– тронутая.
Ловко взбрыкнув ногой. Кеша больно шлепает соседа пониже спины.
– Ты чего?
– Цыц, ущербный, а то добавлю!
– Добавь, добавь, Князь,– разрешают сзади, но Кеша великодушно прощает «ущербного».
Шевцов же делает вид, что ничего не заметил, хотя шагает почти рядом с Кешей . Понимающий сержант, чего там... Он только для вида замечает:
– Разговорчики в строю.
29.
После ужина роту навещает замполит Землянский. В сопровождении ротного и папы Тура он обходит всю казарму, заглядывает даже в хозкомнату и курилку. Старшина в волнении – ему, должно быть, все кажется, что в каком-то углу обязательно валяется окурок или грязный подворотничок. Конфуз!
Кеша удивлен: замполит знает по фамилии всех парней. Надо же иметь такую память! Ведь не так уж часто он бывает в роте. Князю, конечно, невдомек, что дело тут не в памяти. Должность такая у майора, каждого солдата в батальоне он должен знать лучше, чем линии на своей ладони.
В Ленинской комнате в гордом одиночестве сидит за столом Калинкин . По левую руку от него – груда скомканных листков. На лице у парня такие муки творчества, что он не сразу замечает вошедшего замполита.
– Что вы мне ни говорите, а здесь пахнет поэзией,– улыбается Землянский, заметив краем глаза ровный столбец в тетради.
Калинкин вскакивает и замирает по стойке смирно, потом начинает рассовывать по карманам комканые листы.
– Извините, что помешал, товарищ Калинкин . Насчет поэзии я не ошибся?
– М-м... Ну, это... не ошиблись, в общем.
– Серьезное занятие, боюсь даже полюбопытствовать. Может, разрешите? Одним глазком.
– Пожалуйста, товарищ майор. Только это еще сырое.
Папа Тур волнуется. А вдруг этот доморощенный поэт завернул что-нибудь такое, непотребное? Поэты – они народ беспокойный, невоздержанный. Ох, дети, дети...
Землянский берет тетрадку, читает:
Мало было люблено,
Больше – ненавидено.
Скольких вы обидели –
Видимо-невидимо.
Что в любви вы лодыри,
В ненависти желчные –
Все на смертном одре
Вспомните, беспечные!
Вспомните-заплачете:
Мол, неверно прожито,
Сызнова не начато –
Не было предложено...
Если папа Тур волнуется, то уж Калинкин – вдвойне: как оценит замполит батальона? А вдруг его стихи – бред!
– Да, сказано сильно,– после некоторого раздумья говорит Землянский.– Ну, о словесах не мне судить, я не знаток. Люблено, ненавидено... Как это у вас, поэтов, называется – неологизмами?
– Вроде того.
– Только здесь неясно, кому вы адресуете стихи.
– Как кому? Всем.
– Ах, всем! В таком случае вы обо мне думаете даже хуже, чем я сам о себе. Вы меня обижаете, товарищ поэт, я вовсе не такой, клянусь честью.
– Но вас, может, эти стихи не касаются, а кого-то касаются.
– Кого же? Вы знаете людей, которым необходимо прочесть эти стихи?
– Я, может, не знаю, но такие люди обязательно есть.
– Значит, чтобы попасть в того, кого вы еще не знаете, вы бьете по всем без разбора? Что ж это за стрельба такая? Мне почему-то кажется, что поэт – тот же снайпер, он должен без промаха, да не в бровь, а в глаз.
В душе Калинкин клянет себя последними словами. Надо быть матерым дураком, чтобы накатать такую помойку, и круглым идиотом, чтобы подсунуть ее не кому-нибудь, а замполиту.
– А я, откровенно говоря, рад, что меня эти стихи не касаются,– продолжает Землянский.– Уж больно они злые и несправедливые. Если б я умел, то писал бы добрее. Взять ваших товарищей по роте – неужели они не достойны вашей доброты и великодушия? Посмотрите сами: служба у них трудная, а они не хнычут, не увиливают... Ну, я вам больше не буду мешать. Считайте, что это взгляд постороннего, так сказать, рядового любителя поэзии.
Калинкин берет из рук Землянского тетрадку.