Прощай, Ариана Ваэджа!
Шрифт:
— Ты? — удивленный голос Полины первым перерезал застоявшуюся тишину помещения. — Вот не ожидала!
Он не увидел своей Полины — с искрами веселья в бездонных голубых глазах, со счастливой улыбкой на ярких соблазнительных губах и в пурпурном золотистом наряде на точеном теле. На кровати, среди белого постельного белья, лежала такая же белая, с многочисленными бинтами на голове — незнакомая ему девушка. Повязки прикрывали и ее лицо, так что невозможно было уловить мимику, и только по интонации голоса можно было определить ее настроение. Скорее всего, жизни этой девушки уже ничто не угрожало. Находилась она в состоянии душевного равновесия, это бесспорно. И казалась не просто спокойной, а — даже уставшей от этой безмятежности.
— Как ты?
Первая фраза, слетевшая с губ Павла, показалась ему затертой до неприличия, и он тут же как можно естественнее сказал другую:
— Рад тебя видеть, Полина!
— Даже так? А ты, Лизавета? Тоже рада? — она устремила свой пронзительный пристальный взгляд в свою подругу, которую видела всего один раз после аварии.
— Конечно, Полиночка! Знаешь же, сколько у меня хлопот!
Он подошел поближе к ней и положил цветы на тумбочку:
— Это тебе! Выздоравливай! Да... А может быть, чем-то помочь? Лекарствами какими или еще чем...
— Все у меня есть, не беспокойся! А за цветы спасибо!
Она протянула руку, дотронулась до ближайшего длинного стебля с аккуратными зелеными листиками и бережно отделила от него один цветок:
— Люблю садовую ромашку! Она такая застенчивая...
И молча начала отрывать лепестки, видимо, гадая, «любит» — «не любит».
— Не любит! — с сожалением, по-театральному, объявила результат. — Так и думала! Другого и не ждала...
— Я ведь сейчас в экспедиции... — он не сводил взгляда с ее синих глаз, которые казались сейчас еще больше, но без того самого огня, что горел когда-то. — Вот сегодня заехал по делам, а так... до начала учебного года буду на Урале...
— Понятно! — Полина отвела глаза. Она смотрела уже не на цветы, а на металлическое блюдце, окантованное фантастическими животными, замершими в неестественных позах.
— Павел, ты не опоздаешь на поезд? — нашла выход из затянувшейся ситуации Лиза.
И он живо поддержал ее:
— О, да! Надо поспешить! Выздоравливай... дорогая! Вернусь из экспедиции — обязательно навещу!
Они вышли из здания больницы, из этого замкнутого, дущащего своей костлявой рукой пространства. В лицо ударил свежий бриз со стороны Екатерининского канала, с той самой стороны, где жил Кондратьев. Он наполнял безжизненные клеточки новыми силами и новым смыслом.
— Поедем ко мне! — он взял ее за руку, свободную от зонта. — Только прошу, не задавай мне никаких вопросов! И тем более — по поводу Веры или Полины... Просто скажи «да» или «нет». И я пойму.
Лиза опять покрутила зонтом, словно гадая на ромашке — «любит» — «не любит»:
— Хорошо. Я скажу «да»!
***
Когда ушел Павел, Вера достала из прорезного кармана, из складок платья, письмо. Его написал Арбенин еще в первую неделю экспедиции. Устроилась в кресле-качалке и начала читать.
«Не думал, милая Верочка, насколько ты станешь мне близкой именно сейчас, когда так далеко от меня... Всегда считал, что расстояние отдаляет людей, а оказалось наоборот: чем дальше дистанция, тем кажешься мне роднее и ближе... Вот сейчас вернулся в гостиницу после тряски на повозке, нескольких километров пешим ходом — по курганам, по лесу и вязкому берегу речки и нет бы отдохнуть — ноги не держат, а рука тянется к листку бумаги.
Мысли мои птицами летают над головой, трудно их собрать, потому что виноват перед тобой. И даже не один раз... Сейчас вот жалею о том, что отдалился от тебя перед поездкой — хотел подготовиться к экспедиции, чувствуя ответственность руководителя. Однако, грешен, сам, и без боя, сдал бразды правления Кондратьеву. Ты поймешь меня, когда приеду и подробно расскажу, почему я это сделал. А сейчас только скажу, что — ради тебя, точнее, ради продолжения наших отношений. Будь по-другому, ты начала бы меня презирать за то, что испортил себе карьеру...
Однако, потом об этом, потом, родная...
Да, я очень жалею о том, что не настоял на свадьбе в июне. Но... мне показалось, что и ты хотела взять тайм-аут...
Верочка! Может, из-за того, что мы в разлуке, снятся мне не самые приятные сны. На сердце — тревога, как будто впереди — что-то ужасное! Боюсь ли я этого? Не знаю. Но — чувствую приближение неизбежности... Да, если до тебя дойдут какие-то скверные слухи обо мне, не верь никому на слово! Есть люди, готовые облить меня грязью... Вот вчера пропал в экспедиции один камень, амазонит, и некто подбросил его мне. Думаю, что этот некто сделает еще какой-нибудь шаг, чтобы опорочить мое имя. Еще раз прошу: не верь никому, что бы ни случилось!
С надеждой на очень близкую встречу, твой Николай».
Она свернула листок бумаги и сунула его снова в карман. «Эх, Николя... — тоже птицей, только уже бескрылой, трепетались ее мысли. — Не повернуть время вспять, не изменить вчерашний день! Я вот тоже грешна перед тобой!»
В прихожей послышались голоса. Вера встала с кресла и подошла к двери. Так задумалась, что не заметила, как пришли родители.
— Верочка! — голос отца оторвал ее от тяжелых дум. — Ты где? Мы уже вернулись!
Она вышла в холл и бодрым голосом, словно ничего и не случилось, громко сказала:
— Чудесно, папочка! И как там, у Строгановых?
— О, у них все так же замечательно! Давно мы с мамой не выходили в свет!
— А почему? Да потому, что расколол свое сердце надвое: половинка — в Санкт-Петербурге, а вторая — в Афинах! — Любовь Ильинична произнесла эту фразу без ворчливости и чувства обиды, потому что давно с этим смирилась.
Вера совсем близко подошла к родителям:
— Как я счастлива, что у меня есть вы! А ты, мамочка, прости меня, что последнее время немного отдалилась... Конец учебного года... Нет, даже не это — я очень переживала за наши с Николаем отношения, а вот сегодня... получила от него письмо...
— Вера, милая, поздравляю! — Любовь Ильинична тепло обняла ее и прижала к себе.
Глава 21.
Старожилов прогуливался по перрону и нервно поглядывал на часы. До отправления поезда оставалось не больше десяти минут, а Кондратьева все еще не было. «Руководитель экспедиции — а ведет себя как мальчишка! А если опоздает? И куда же он мог еще зарулить, если не к даме? — размышлял пермский географ. — А еще меня приглашал к себе... А сам, поди, только и думал,чтоб я отказался...».