Просто голос

Цветков Алексей Петрович

С той поры мне уже не приходило в голову бояться бюстов. Смерть, прежде восковая, мраморная и брон­зовая, покинула полки атрия и жила с нами, как своя, высматривая себе новых собеседников. Ждать ей оста­валось недолго. Первым отбыл хорек, будто с опозда­нием понял, что он вовсе не там, где ему теперь поло­жено быть, и что любят его какой-то выдуманной лю­бовью, адресованной другому. Резвый мул на заднем дворе перебил ему хребет.

Помню, как в час утренних игр я, тогда еще не от­данный дядьке в науку и опекаемый матерью, вошел к ней и без обиняков спросил: «Мама, ты не умрешь?» Она смешалась — наверное, потому, что рана была све­жа и ее собственные мысли были примерно о том же. «Ну что ты, маленький, разве я тебя оставлю? Разве я могу оставить отца?» — «А Гаий мог?» Не понимая правил обихода, я бил по живому. За пологом таблина, где отец разбирался с управляющим (зачем я это за­помнил?), бубнили: «Это не тара, господин, это чис­тый бой. Всегда у Сосия брали, в те хоть свинец зали­вай». Мать сидела, уткнув лицо в ладони, и ее верете­но медленно катилось в угол, метя шерстяным хвостиком по мозаичным завиткам.

Сейчас — а это не единственное «сейчас», их два или три, по числу моих паломничеств к этому месту записок, — я с трудом воссоздаю последовательность тех давних событий, а то и вовсе не пытаюсь воссоз­дать,

лишь наугад извлекая случаи из путаного набора детских впечатлений. Необученное детское время наивно ползет во все стороны, и только строгое бронзовое лицо смерти, возникая на полке у входной двери, по­степенно придает ему истинное направление — во вся­ком случае, то, которое уговорено между нами пола­гать истинным. Из этой поросли равновеликих фактов мне всего различимее два, чьи следы пролегают к пус­тым мраморным глазницам. Первый — гибель Гаия. Второй, случившийся то ли после, то ли вместо, — младенческий сон, подобного которому я больше не помню, а других, персонажей нашего всеобщего сна, не расспрашиваю. Мне виделось, будто я прошел че­рез сад к задним воротам и вместо пыльного двора с сараями и затопленных известковых карьеров увидел пологий склон, сбегавший к росистому лугу, в темно-зеленых отметинах платановых рощ, в редких свечах кипарисов, с прозрачной и ледяной на взгляд речкой, певшей вдалеке. Сойдя по склону, я увидел отца и мать — они сидели на траве с серебряными чашами в руках и улыбались мне навстречу. Отец, никогда не выхо­дивший без плаща, был одет по-домашнему, в распоя­санную тунику; густые русые волосы матери, чуть под­колотые на затылке, рассыпались по плечам. Рядом лениво перебирала стебли лохматая гадесская овца, а отцу положил на колени голову черный лоснящийся зверь, имени которого я еще не знал, — пантера. Отец поглаживал ее за ушами, и она блаженно жмурилась, обнажая желтые клыки. Тут же перебрасывались мя­чом рослые и красивые люди в легких одеждах, наши домашние и другие, мне незнакомые, а между ними беспривязно бродили скот и дикие звери, обычно при­носимые с охоты или виденные на картинках. От ближ­ней рощи неторопливо подходил Гаий со спокойным хорьком на руках.

Здесь, конечно, явная путаница. Мне было тогда года три, от силы четыре. Брату оставалось еще три года жизни, но радость, которая охватила меня при виде его, идущего к нам по лугу, была совершенно несораз­мерна встрече с живым, повседневным человеком — она скорее подобала давно ушедшему и негаданно воз­вратившемуся, хотя ни о какой Индии речи, конечно, не было. И как объяснить хорька, которому по всей хронологии еще только предстояло появиться на свет? Где теперь мое настоящее прошлое, и что в нем дори­совано угодливой памятью?

В этом минутном и ослепительном мире, затмив­шем материнские сказки, я попытался остаться навсег­да, но не смог, смутно сознавая, что не готов к нему, и еще не догадываясь, что так никогда и не буду готов. Я лежал с открытыми глазами, бездумно глядя в света-ющую стену, в неожиданно распахнувшееся сумереч­ное будущее, по которому, как по воде, тихо катились круги от канувшего в бездну самоцветного камешка сна. Когда няня, умыв, отвела меня к матери, я пытался угадать, помнит ли и она приснившееся, но спросить у меня не повернулся язык. С этого дня, если он не вы­думан, я прекратил свои навязчивые встречи с Гаием и уже не донимал его расспросами об Индии.

Я не помню лица матери. Может быть, виновата молва о ее красоте, для меня большей частью посмер­тная и сбивающая с толку, которой не сопоставить с простыми критериями ребенка, — какое любящее дитя не считает свою мать красавицей? Мы вряд ли задумы­ваемся о красоте до того времени, когда она становит­ся для нас наружной оболочкой пробужденного поло­вого, интереса, а до абстрактных принципов, трактуе­мых, скажем, в платоновском «Файдре», поднимаются лишь считанные, хотя согласны многие, потому что привычно. Трудно поверить, какая бездна образования позволяет нам любоваться простым пейзажем, из ко­торого крестьянин добывает свою полбу. Однажды, в ответ на мою бесхитростную лесть, Помпея заметила, что, если бы все люди, ради справедливости, менее разнились лицом и сложением, мы опять отыскали бы в них то удобное нам, что наши философы возвели бы в ранг красоты, потому что людям нужен принцип от­бора. Для крестьянина и ребенка красота утилитарна, она совпадает с едой и удобством. Я помню руки и волосы, столу, в складки которой я прятал заплаканное лицо, но яснее всего в памяти — ее голос, ничуть не стершийся, не поблекший, умолкший голос любви, который звал меня наружу из скорлупы детского стра­ха. И теперь я здесь — многократное «здесь», повто­ренное эхом событий и угасшее, — только потому, что поверил этому голосу, уступил его нежным уговорам. Излишне объяснять, что этот эпизод моих записей я излагаю с наибольшего расстояния, не сравнимого с отделяющим меня от честолюбивого и по уши влюб­ленного юноши, который уже предается веским рас­суждениям, пусть они и смешны ему же на склоне дней. Неумелые мысли ребенка вспоминаются легче и зна­чат меньше его прямых впечатлений. Помню, я пола­гал тогда, что ветер производят деревья, размахивая ветками, но эта наивная теория теперь не так важна, как само первое наблюдение ветра. В жизни человека наступает время, когда уже ничто не случается с ним в первый раз. Поэтому я куда свободнее редактирую свое детство, отделяя шелуху наивных домыслов и мелочь застрявших в зубах событий от немногих, но ослепи­тельных вспышек, постепенно сливающихся в ровный свет. Воспоминанию подлежит лишь то, что пошло в рост и в колос в бороздах будущего, остальное выполо­то. Совершенно случайно память подсовывает одно за­думчивое утро, когда, разложив перед собой самые лю­бимые игрушки и безделки, вроде шумящих раковин с пляжа и облупившихся в трудных походах солдатиков, я сравнил свои досуги с нудной неизбежностью жизни взрослых, которую они напрасно полагали для меня непостижимой, и горько пожалел, что сам когда-ни­будь окажусь одним из них, что буду с досадой выгова­ривать управляющему, предавать себя рукам палача-брадобрея, и уже не вспомню о том, что важнее всего — о вертушке из щепок, о заточенной бронзовой спи­це, о жуке в запечатанной воском коробочке, на кото­ром, трепеща за мать, я проверял действие смерти. Все сбылось. Прости меня, этот милый мальчик, одноимен­ный мне.

Из всего скудного ассортимента взрослых занятий только религия, о которой, впрочем, я имел вполне своеобразное представление, поражала меня своей пользой и тайной. Благочестивые наставления отца и Юсты, имевшей собственный алтарь с неуклюжей гли­няной Тутелой, никак не увязывались с забавным иг­рушечным войском нашего семейного святилища, где главенствовал бородач Юппитер со своей некрасивой Юноной. Были там еще и Эркул, Марс, Веста, Минер­ва на греческий манер в любовно выточенных распис­ных доспехах и человечки-лары с маленькими серди­тыми лицами. Этих, в отличие от восковых покойни­ков атрия, мне не приходило в голову бояться, хотя нянька и норовила пугать, застигая в шалости. Было трогательно, что и сам отец, авторитет которого в ту пору был непоколебим, считал их как бы живыми, к чему-то склонял, уговаривал и даже подливал масла и вина, что вполне смахивало на наши игры — поначалу со старшим Гаием, а затем и с младшими. Он знал их язык, и они понимали его — ведь не обращался же он к ним притворно, как мы к своим недомеркам из щепок и прутьев. Дважды я был застигнут и сурово отчи­тан за попытку объясниться с ними без свидетелей и посредников — хотя не сам ли я ежедневно за обедом был делегатом от них, объявляя серьезным детским голосом, что пища им угодна, будучи так научен, хотя и без малейшего понятия, какая, например, пища им не понравится? Когда погиб Гаий, и отец стал еще обязательнее в обрядах у ларария, я решил, что его обита­тели причастны тайне исчезновения брата, и мечтал о времени, когда вырасту, безбоязненно к ним войду и расспрошу напрямик, о чем молчал со мной отец.

На рассвете последнего дня матери дядьке, под на­чалом которого я жил уже два года, велели взять меня на море; в одиночку или с мальчиками мне туда ходить еще не позволяли. Это было в утро Ларалий — одно из первых торжеств семьи, а другие индевеют в памяти. После совместных приношений мать с близнецами, Гаием и Лукилией, вышла в сад. Я простился с ней и отцом, который был почему-то особенно весел и, це­луя меня, пошутил: «Ну вот, не все тебе над Омером пыхтеть, поскачи на воле». «Спасибо, господин», — по­слушно пискнул я, хотя пыхтеть тогда было намечено не над Омером, а над Пиндаром, фаворитом ритора. Лукилия уже визжала в путах шиповника, куда по обык­новению загнал ее брат.

Эта прогулка теперь тоже канула в забвение, хотя вернулись мы сильно за полдень. У ворот растерянно металась дворня, подавали повозку с плешивым ржа­ным мерином, в которую садился носатый человечек в хитоне, испещренном неряшливой штопкой, — врач, подоспевший, чтобы объявить очевидное.

Пока ее не вынесли со двора — в ящике, как и бра­га, только чуть побольше, — мне даже не приходило в голову расплакаться. Мои уроки отменили на два дня, погода мгновенно испортилась, и неизбежные гости нанесли в дом такую уйму грязи, что пришлось звать людей с поля, потому что домашние не справлялись с уборкой. Два дня я прожил в безоконном чулане, в левом крыле атрия, где был подвешен старый отцовский щит и пахло пауками. Иногда я ложился на кучу вето­ши тут же в углу, лицом к проему, дивясь, откуда их столько набежало на наше угощение, этих прожорли­вых в нестираных робах, и ужасаясь, что им настанет время уйти, дом умолкнет, и будет слышно, как я не­умело, выбиваясь из сил, существую в своем восковом теле, которому тоже уже готов где-нибудь ящик с руч­ками, но в сутолоке не распорядились принести. На оловянном блюде жухли и морщились маслины, остав­ленные терпеливой няней.

Прожорливые в нестираном были, вероятно, кир­пичники из отцовской коллегии. На второй день по­дошел и вовсе небывалый гость, легат-пропрайтор. Оставив ликторов у входа, где ходили волчками това­рищи моих исторических забав, он недолго беседовал с отцом и вскоре отбыл. Не шелохнувшись, как обык­новенную вещь, я созерцал сотрудника имперской вла­сти из моей паучьей амбразуры. Во мне, воспитанном в беспрекословности, отроду не помышлявшем и не видевшем нужды ослушаться, настолько очевидно все складывалось к моей малолетней пользе, в этом не­смышленом побеге, пущенном отсюда в прошлое па­мятью, росла и распускалась ярость, удушливая, как летний полдень в Египте. Рука, в которую я огарком воли заточил этот дотоле неведомый мне огонь, дерга­лась на отлете и голодно вгрызалась пальцами в шту­катурку, аж кровь выступала под ногтями и на содран­ных сгибах суставов. Уже не помню почему, но пред­метом этого первого гнева я избрал именно легата, неосознанно перенимая то невидимое и темное, что поднималось тогда в отце, пока он, в своем черном, вежливо, ох как вежливо подгонял к устью выдохшую­ся беседу гостя, у которого пурпурная полоса тоги шла таким щеголеватым изломом, что за этим виделись месяцы муштровки гардеробщика. Я выполз по стене, как некая вертикальная камбала, и, пряча изувечен­ную руку, не снимая с легатской плеши прицела ненависти — чуть ослабни воля, так и ринулся бы ему в бок головой, — вынырнул наружу, где ликторы еще торча­ли со своими смертоносными вениками, прочь, к мра­морной плите, отсчитывающей будущее.

Там, в дальнем углу сада, где затененный фриз пор­тика приходил в упадок и по-осеннему осыпал леп­нину, я обнял облезлый ствол платана и впервые по­пробовал заплакать. Надо мной и как бы везде, во всем притихшем и разбегающемся в стороны воздухе, возникало стальное жужжанье цикад. Оно проникало под кожу и под землю, вырастало до самых облачных перьев и сгущалось, дрожа, снаружи и в самом чере­пе, замещая собой все вещество вселенной. Мой хруп­кий мир, охромевший с кончиной Гаия, а теперь, с уходом матери, и вовсе обезглавленный, весь с таким трудом выросший платановый ствол стал расплетать­ся и таять, оставаясь столбом надсадного звона, кото­рый пронзал сердце и выжимал дрожью глаза из ор­бит, этих мраморных пробоин в голове Катона. Бес­словесным умом ребенка, мгновенно освобожденным от ахинеи непережеванного Пиндара, я постигал необъятность своего одиночества в насквозь вообра­женном мире, где по моему мановению возникали и пропадали люди, как мигающие августовские звезды, близкие и дальние, до самого неведомого Аннибала с его аккуратной повязкой на глазу, с вероломными гал­лами, топотом слонов и балеарскими пращниками, вы­шибающими, точно одушевленные зубы, метателей дротиков из челюсти легиона. Проверяя догадку, я напрягся и вообразил отца. «Пойдем, будет тебе, — сказал он, кладя мне на плечо тяжелую ладонь.
– Приляг немного, ты нездоров». Я заплакал лишь глубокой ночью, когда меня, уже дремлющего, вдруг неожиданным толчком крови вски­нуло над постелью и низвергло в черную пропасть яви, где я теперь навсегда остался один. Во мраке, куда не пробивалось дыхание, у самого лица дрогнуло малень­кое пламя лампы, которую держал мой старший брат, оправляя сбившееся одеяло. «Ну что это ты, дурачок, — бормотал он, сам, впрочем, вздрагивая и озираясь на нянин храп. — Это же снится все, разве не понима­ешь? Или маму позвать, хочешь?» Я улыбнулся и по­мотал головой. Гаий опустил лампу на столик и стал околачивать кулаком свою несговорчивую подушку. От него сладко пахло набегавшимся за день мальчиком, почти мной. Я пошевелил изувеченными и распухши­ми пальцами и откинулся в накатившую волну сна, где уже по зеленой поляне шли мне навстречу колченогим дружеским шагом желтые в зигзагах камелопарды с хитрыми рожками меж ушей, мягкими губами подхва­тывали с ладони клевер, а из наклоненной чеканной серебряной чаши стекало в траву рубиновое вино.