Просто голос

Цветков Алексей Петрович

Я выздоровел в иную жизнь, мгновенно и судорожно вырос, словно кто-то сторонний, пока я бился в музы­кальном бреду, одушевил покинутое последним младен­чеством тело и повел его расти в неизвестную прежде сторону. Внешне все обстояло как всегда, но это мни­мое «всегда» навеки миновало, теперь я был комедиан­том в маске, отданной занемогшим посреди спектакля собратом, и приходилось так отлаживать жесты и голос, чтобы зрители не заподозрили подмены.

Впрочем, обмануть Иолладу мне было не по силам. Из всех постигших перемен самой ошеломительной была полная потеря интереса к ней, чему я сам пона­чалу не смел поверить и, помнится, даже обдумывал ей какой-нибудь подарок из тех малых денег, которы­ми уже располагал. Но безделицы, которыми полага­лось ублажать девочку ее возраста и положения, эти бисерные нитки, медные колечки и фальшивые жем­чужины, раскинутые на тряпках в нищих лавочках на Гончарном спуске, навевали только презрительное не­доумение, словно я не разделял собственного лицемерного внимания к существу, которому подобный мусор мог быть

небезразличен. Раздвоившись таким образом, я все решительнее пресекал собственные попытки уви­деться с ней наедине и даже объясниться, хотя и доса­довал в обеих ипостасях как на неразумность первоначального увлечения, так и на видимую беспричинность разочарования; мне было не то чтобы совестно, а ско­рее досадно, что я так необъясним и неуправляем, при­митивнее безмозглой цикады, которая хотя бы знает, зачем живет. Но всего унизительнее было то, что это внутреннее барахтанье, поединки без победителя, про­исходили у нее на глазах, и она неизменно отвечала на них прежней своей улыбкой, без тени вины или оби­ды, подвергая меня ежедневным урокам благородства, за которое подмывало мстить. Не понимая, подобно мне, причины столь резкого охлаждения, она, видимо, предпочитала переждать, вверяясь инстинкту векового женского терпения, она не замечала вокруг возмож­ных и равных себе претендентов на внимание, и мое возвращение представлялось ей неизбежным. Она была особенно хороша собой в ту пору, в незабытой по сей день синей, под цвет глаз, тунике, перехваченной зо­лоченым пояском, который Эвтюх, не скупясь, приоб­рел у заезжего гадесского купца, с тяжелой волной свет­лых волос, иногда наивно убранных на манер, подсмот­ренный у мимы в театре, — даже отец, завидев ее в дверях, хмурился, одолевая улыбку. Она ошибалась.

Мои боевые забавы остановились внезапно, как никогда не были, — одного из мальчиков побойчее отец сбыл кирпичнику Фадию, потому что пришло время расширять дело в Сагунте, готовых денег не хватало, а толковые рабы как раз поднимались в цене, особенно домашней выучки. Мне в моем нарочитом любовном чаду было не до Аннибала, и войско без вожака рассы­палось, тем более что сюжетов в мое отсутствие никто упомнить не мог, а с возрастом и оскудением досуга последнему открывались иные перспективы. Вот и вышло, что, восстав из бреда, я обрел на полях остыва­ющей славы лишь меньшого Гаия, неугомонного в сво­ем братском бунте, и Каллиста — его, всегда готового к подвигу, уже некуда оказалось вести.

Повесть о нашей короткой дружбе подобало бы на­чать с его портрета или описания каких-нибудь качеств, но первого мне уже не восстановить из развеянного ветром воздуха, а вторых как бы и не было отдельно, без сноски на соглядатая — весь он был словно ловко облегающий плащ или неслышный косский шелк, сча­стливо льстящий облеченной фигуре.

Это лишь недалеким среди нас — каких, впрочем, большинство — по нраву открытое заискивание и та неумелая угодливость, которая всегда наготове и не мо­жет не промахнуться даже в отсутствие прямой корыс­ти, хотя без нее не обойтись, потому что каждый ищет либо света своим мнимым достоинствам, либо тени не­сомненным порокам. Но есть считаные, и Каллист был из их числа, льстящие самим своим существованием, — так, если хотите, грациозно восхищается хозяином ум­ная собака, а он ей известен наизусть. Всякий раз, об­ращаясь к нему, я изумлялся внезапному весу, какой обретали в этом присутствии мои простые слова, — так и я внимал мозаичным метрам Пиндара в устах эфесского кюропеда, но ведь это было вечное, почти крис­таллическое из недр, а я оказался нехитрой грезой пре­клонившей голову ночи, но как восторженно сгущался и твердел под этим понятливым и спокойным взглядом, которого он не сводил с меня потом еще годы отсут­ствия, пока не взошли аквамариновые огни Помпеи.

Как легко растворяется он в этом беспомощном воз­душном рисунке, индевеющий в своем небытии, ни­когда не бывший! Но ведь он был не меньше, чем тог- лашний я, нас было двое, хотя порой чудится, что не так много. Он был даже больше, легконогий, вечно смуглее собственных волос, с александрийским камейным профилем на этом выгоревшем небе, а теперь даже невещественней, чем оно.

Еще летом, переводя ничком в пыли дыхание после набега, одного из последних, на предательские Кумы, которые постановили срыть, я возвел бесцельные гла­за на рухнувшего предусмотрительно рядом Каллиста и был несколько задет формой его рук — чешуйчатых короткопалых кистей в суковатых наплывах суставов, с обглоданными поперечными черточками ногтей. Они смахивали на неприятных пресмыкающихся тварей, и я украдкой перевел глаза на свои — тонкие, в нервном выпуклом перламутре, хотя и окаймленные одинаковой грязью наших общих битв. Перехватив мой взгляд, он сразу уловил неловкость, но не стал выкручиваться, а просто поднял ладони к лицу и с хрустом растопы­рил пальцы, загнув их назад под невозможным углом, — доблесть, по законам мальчишества, равная шевеле­нью ушей, подарок провидения. Искусство смущения было для него непостижимее чтения и письма. Будучи низшей, чем я, ступенью разума, он источал животное совершенство, как резвый жеребенок в сравнении с гунявым грудным детенышем человека. Он заворажи­вал меня.

Болезнь, таинственным образом разлучившая нас с Иолладой, оставила в сердце голодный побег, усик плюща, медленно вьющийся в пустоте в поисках твер­дой опоры, дерева или камня, с которой срастись.

Год возвращался в бледных обносках зимнего неба, стирая строки такого недавнего и так мгновенно опус­тевшего прошлого. Каштаны в саду стояли голые, как проволока; на освобожденных от шороха жизни сучьях вечерами распускались знакомые созвездия, названные мне Аратом в самой помойной из поэм, которую дядь­ка, тоже не энтузиаст, пробовал скрасить ночными до­зорами. «К югу простерлись пределы покинутой дще­ри Кетея». Солнце моего детства в двенадцатый раз покинуло пределы Стрельца, и я внезапно вообразил себя совершенно новым человеком, хитрым и хищным, как змея в первой чешуе юношества. Телесно я рос не особенно быстро, но пространство разума в считаные месяцы раздалось, как мне казалось, до границ обита­емого, поглотив и эти сквозящие в сучьях звезды с их затейливыми греческими названиями. Мы даем имена вещам и явлениям, чтобы приручить их и ввести в оби­ход, забывая, что любой камень под ногами достоин изумления наравне с северной авророй, — он суще­ствует, в отличие от несметного множества никогда не возникших предметов без формы и имени, и даже имев­ших прежде эти атрибуты, как чья-нибудь мать или брат, но остающихся теперь такими же камнями у го­родских ворот по дороге в Сагунт, с которых ветер и град годами сбивают насечку человеческой любви и памяти.

Ощупью покинув пределы одиночества, я очутился в каменном доме взрослых, где зеленоватое зимнее небо висело так низко, что зубцы башен, откуда нас вечно стерегли призрачные братья Скипионы, пропахивали в нем звездные борозды, а потемневшая от бурь без­донная вода бухты уже не исторгала на сушу мучивших ребенка чудовищ и была родная сестра светлому кам­ню берега. Молчаливый разрыв с Иолладой научил меня вере в простые законы судьбы; в этом медленном миме я сам был игрок и герой, а прежняя смерть близких отводила лишь роль испуганного зрителя. Жизнь ока­залась системой правил, которые следовало понять, а не соваться со своими. Ненависть накатывала и отсту­пала, восторг сменялся безразличием, будничная близость воспитывала любовь. В дни досуга, убегая с но­вым другом в карьер или к дальним береговым утесам, я учился свободе, и страх отступал.

В новогоднее утро меня растолкали рано, но я не пал упираться, видя в этом лишь подтверждение вче­рашним благим приметам. Мой день рождения прихо­дился почти в праздники, и у нас было заведено да­рить мне подарки лишь к одному из поводов, но так, чтобы не было обидно за прошлый. Обидно, впрочем, было брату, который давно свернул шею своему сен­тябрьскому кролику и накануне пламенел завистью моему предстоящему счастью, заранее разочаровавшись и собственном.

Отец, уже в плаще и шляпе, ждал во дворе и, усмех­нувшись моему слишком прозрачному любопытству, протянул мне боевой лук, длинный и тяжелый, настоя­щий критский — непригодный, конечно, для седла и парфянских фокусов, но в стрельбе с места не имею­щий себе равных. Не приложу ума, где он тогда достал его в Тарраконе.

Не успел я толком опешить, как было объявлено, что мы отправляемся на охоту. В этом еще не было особой новости — мне уже дважды доводилось минув­шей осенью выезжать с отцом в поле, — и я все не отводил глаз от негаданного сокровища, но отец дал знак обернуться. Подводили коня — не моего смирно­го теленка, виновника недавнего конфуза, а настояще­го, в полный рост, в пахучей новой сбруе с серебряной отделкой, почти той самой, когда-то мною загаданной. Вконец потерявшись, побагровев от неловкой радос­ти, я сунулся к седлу, не разжимая меж тем судорож­ного кулака на древке лука. Отец, приводя меня в чув­ство, легко стегнул по запястью. Я спрятал глаза, отдал ненужное оружие Парменону и, готовясь навеки осра­миться, неожиданно ладно угодил в седло, точно мучной куль, умело уложенный на подводу. Вне себя от счастья, я тихо ненавидел все дышащее.

Отец на своем рыжем тактично ушел вперед, чтобы дать мне время отойти. Рядом голова в голову ехал его верный слуга — на всегдашнем муле, как бы давая знать, что не заблуждается насчет своего места, хотя его уша­стый вороной красавец был ровня любому жеребцу. За устьем тропы нас уже поджидал со своими неотвязный увалень Постумий из соседней усадьбы, прозванный за прожорливость «свиным погостом» и ценимый ско­рее ради познаний в льняном хозяйстве, чем как со­трапезник. Мы держали путь за ручей и рощу к дальним карьерам, где шансы, правда, были похуже, чем на за­падных пустошах, но зато не частили ни местная квай-стура, ни легионный трибунат, что в глазах отца иску­пало многие невыгоды.

Я нагнал его и благодарно обнял, не забывая зат­мить осанкой Постумия, что было досадно просто — он сидел как на унесенном бурей бревне и не в такт колыхал ветчиной плеч и колбасными ляжками. «Вос­трый он у тебя какой!» — добродушно протянул тол­стяк и тотчас потерял меня из виду: у него от неудоб­ной езды съехали в сторону глаза, и он принялся об­стоятельно отчитывать подвернувшегося раба, именуя его попросту Грайкином, словно тот не заработал себе человеческого имени.

Мы ехали шагом в наплывающих тигровых полосах тумана. Сзади рассыпалась новая дробь многих ног, шумно задышали лошади и заголосили псы — это по­доспели со снаряжением, подошли, колеблясь, ослики под вьюками, словно подвижные дюны, и мне, узнав по звуку, протянули из мрака дротик. Нас накрыла тень холма, и я уже не мог разглядеть отцовского лица, а Постумия угадывал лишь по широкому затмению за­падных звезд. Воздух содрогнулся от говора, лая и скри- па, и было нелегко восстановить по памяти бережную тишину, как зеркало озера, смазанное налетевшим лив­нем; но она, наверное, по-прежнему стояла в двух ша­гах и смыкалась позади — отсутствие не столько звука, сколько слуха свидетеля.