Птицеферма
Шрифт:
Женщина резко поворачивается ко мне. Редкие брови сходятся на переносице.
— Ты совсем обнаглела? — рявкает, но недостаточно громко, чтобы нас услышали работницы с других грядок.
— Сова, мне нужно, — упорствую.
— Зачем? — а вот теперь и взгляд, и голос собеседницы далеки от дружелюбных. Узнаю старую добрую Сову. Вернее, совсем недобрую. — Опять лечить Пересмешника? Так он живее всех живых. Живее тебя выглядит, во всяком случае.
Качаю головой.
— Это не ему.
Сова вгрызается
— Тогда кому? — требует.
Моему бывшему парню, каким-то ветром занесенному на эту богом забытую планету и умирающему от истощения, ломки после наркотической зависимости, а заодно самого страшного кашля, который я когда-либо слышала.
— Мне, — отвечаю.
— И что у тебя воспалилось?
Сейчас — определенно совесть. Мне не по себе лгать человеку, уже не единожды помогавшему мне и ничего не попросившему взамен. Однако как выкрутиться иначе, не знаю. Дэвин нам нужен, а его состояние ухудшается с каждым днем. Если не помочь, то я не уверена, что он продержится необходимые две недели.
Понимаю, что Сова все ещё ждет от меня ответа.
Отвожу глаза, смотрю на свои не прекращающие работу с сорняками руки. Это действие уже настолько привычно и отработано, что могу полоть грядки в прямом смысле не глядя.
— Кашляю. Сильно.
— Что-то не слышала, — возражает собеседница. — Мы все тут вакцинированные. Так что наверняка ничего страшного, максимум — простуда.
— По ночам кашляю! — выпаливаю, видя, что Сова собирается прервать, по ее мнению, бессмысленный разговор и продолжить работу на выделенном ей участке.
Уже начавшая вставать женщина останавливается, поворачивается ко мне; щурится на солнце, вглядываясь в мое лицо.
— Врешь, — заявляет коротко.
— Нет, — упорствую и на этот раз глаз не отвожу. Мне нужны лекарства для Дэвина, и я не отступлю.
Сова возмущенно качает головой.
— Да ты кем себя возомнила? Думаешь, что-то мешает мне прямо сейчас пойти и сдать тебя Филину? Кто ты такая, чтобы я рисковала ради тебя своей шкурой?
— Никто, — признаю справедливость ее слов. — Дашь?
— Подумаю, — огрызается и на этот раз, кряхтя, встает.
Не даст, понимаю. Придется красть. Хочется провалиться сквозь землю.
— Шуруй к Филину, — бросает мне Сова, наконец, поднявшись на ноги. — Он еще утром сказал отправить тебя к нему после обеда.
Черт-черт-черт. Так скоро? Я надеялась, что он забудет о моем существовании хотя бы на неделю.
И тут вспоминаю о десяти годах, о которых говорил Дэвин: времени возобновления деятельности наркодилеров на Пандоре и тогда же — восхождении Филина на «пьедестал».
— Сова, погоди! — вскакиваю вслед за ней.
Начавшая отходить женщина недовольно оборачивается.
— Чего тебе еще, наглая?
— Сколько лет ты здесь?
В ее взгляде что-то меняется: удивление,
— Двенадцать, — отвечает осторожно. — Все узнала? Тогда дуй к Филину, пока он не разозлился.
Игнорирую ее напутствие, мотаю головой.
— Значит, ты была здесь, когда появился Филин?
— Ну. Была.
— С тех пор ведь никого не осталось, верно? Только он и ты. И лишь ты знаешь наверняка, как Филин стал Главой — правду, а не слухи.
Губы Совы сжимаются в прямую линию.
— Нос свой любопытный укороти, — рявкает зло. — Живи и радуйся, пока не трогают, да еще и с мужиком повезло. Все беды от таких, как ты. Упертых. Не смирившихся. Нарушительниц спокойствия.
После чего решительно разворачивается и, хромая, бредет по борозде к своей грядке.
Черт. Даю себе мысленный подзатыльник — зря я так резко.
К Филину откровенно не тороплюсь.
Несмотря на то, что Сова бросает на меня гневные взгляды, сперва заканчиваю начатую грядку. Затем плетусь к лагерю. Не менее неспешно умываюсь и споласкиваю руки.
Подождет. Мне торопиться некуда — у нас еще две недели.
И все же еще не до конца верю. Нет, не Нику — уверена, в этом он не солгал, — катер прибудет в срок. А вот в то, что мы в итоге таки окажемся на его борту, сомневаюсь. И в то же время надеюсь.
Понимая, что сделала все необходимое, направляюсь к бараку.
Стучусь в дверь кабинета Филина, но мне никто не отвечает. Стучу повторно. Решаю, что постучусь трижды, а потом уйду. Выволочки за то, что так долго шла, скорее всего, не избежать, но дежурить под дверью и ждать возвращения Главы все равно не стану.
На третий стук ответа по-прежнему нет. Разворачиваюсь, чтобы уйти, как вдруг дверь кабинета распахивается. На пороге — Рисовка. Бледная, с горящими глазами.
Не сразу понимаю, отчего Она держит руку у горла, и только потом замечаю, что ее пальцы напряжены — сжимают края разорванного выреза платья. Сглатываю.
Молодая женщина испуганно вскидывает на меня глаза.
— Сапсану не говори, — шепчут, как заклинание, ее мертвенно-бледные губы.
А затем Рисовка, не дожидаясь моего ответа, опрометью уносится прочь по коридору.
Выходит, в то самое время, пока я… Сейчас.
— Гагара, чего топчешься у порога! — доносится из кабинета довольный голос Главы. — Заходи! Заждался тебя.
Если бы я пришла раньше, Рисовка избежала бы своей участи? Или это у них не впервые? Именно она чаще других занимается уборкой комнат Филина. Он говорит, что Рисовка — самая трудолюбивая и чистоплотная. Покорная, выходит.
Вхожу. Сердце гулко колотится. Вонзаю ногти в ладони, чтобы успокоиться. Смотрю в пол. Тошно.
— Подними глаза, — велит Глава. — Хочу видеть твое личико.