Птицеферма
Шрифт:
Ник его просьбу игнорирует, обращается ко мне:
— Говоришь, вторую неделю бегает? С таким-то кашлем? Его же за километр слышно.
— А я везунчик, — отвечает за меня Дэвин. — Кхе!..
Качаю головой.
— Вчера он и то кашлял меньше, — окидываю тощую фигуру Дэвина критическим взглядом. — И не дрожал.
— Я, может, от радости, — немедленно огрызается тот, напоминая мне Сову, никогда не признающуюся в своей физической слабости.
— Значит, Ник, тот самый? — Дэвин сверкает на моего спутника своими темными запавшими
— Мы разве знакомы?
— Не имел чести, — фыркает Дэвин и тут же закашливается. Тело мужчины сотрясается от макушки до пят, а крошки с недоеденного хлеба летят в разные стороны.
Его состояние меня беспокоит: бледный, с влажным лицом и с лихорадочно блестящими глазами. Еще этот кашель…
Мы спустились в шахту и устроились в одном из ответвлений коридора, недалеко от шахтного столба. Я сижу на крупном плоском камне, Ник — рядом на земле, Дэвин — напротив. Фонарь лежит между нами, направлен в стену, чтобы никого не слепил, но его света в тесном пространстве вполне хватает, чтобы хорошо видеть лица собеседников.
Тут сыро и холодно, но, во всяком случае, можно быть уверенными, что нас никто не подслушает и не заметит в темноте свет — местные спят, а люди из люка у реки, по заверениям Дэвина, уже обшарили шахту вдоль и поперек и в последние дни даже не появляются в этом районе. Что ж, если он ошибся и они объявятся, мы услышим их прежде, чем они нас: поднять скрипучую крышку, открывающую вход в шахтный ствол, тихо — невозможно.
Наконец, мой старый знакомый перестает кашлять, с тоской оглядывает разлетевшиеся по его коленям драгоценные крошки. Однако с видом, полным собственного достоинства, небрежно стряхивает их с брюк на землю. В этот момент дрожь его пальцев не заметить трудно.
— Дэвин, — заговариваю. — Ты болен. Если ты расскажешь нам все, что знаешь о наркоторговцах, я попробую добыть тебе лекарства.
Слабо представляю, как мне это удастся, но сделаю все, что в моих силах. Вряд ли Сова не заметит пропажу, но с последствиями буду разбираться позже.
Дэвин морщится.
— Скверная сделка, детка. Я всего лишь простудился.
Только открываю рот, чтобы возразить, как меня перебивает Ник.
— У него ломка, — произносит уверенно. Вскидываю на него глаза: смотрит на Дэвина в упор; перевожу взгляд на мужчину напротив — не спорит. — На чем сидишь? На «синем тумане»?
— Вот еще, — Дэвин передергивает плечами. — На этой дряни больше года не живут. Ну, три, если повезет, и то к концу этого срока станешь весело моргающим овощем. Я таким не балуюсь.
Значит, все-таки наркоман.
— Тогда — что? — спокойно перечисляет Ник. — Фристил? Лагоза? Или героин — по старинке?
— Фристил, — бурчит Дэвин, отводит взгляд. — Ишь ты, названия выучил.
— Не смертельно, но еще недельку его здорово поломает, — поясняет Ник, ловя мой непонимающий взгляд. — А про кашель — согласен. Ему бы что-то противовоспалительное, пока не выплюнул легкие.
Дэвин корчит гримасу.
— Перебьюсь, красавчик, я живучий. Это вы, аристократишки, рассыпаетесь на части от
Ник давится воздухом.
— Кто, прости?
А Дэвин и не думает отказываться от своих слов.
— Аристократишки, — твердо повторяет с отвращением в голосе. — Думаешь, я не знаю, кто такие Валентайны? Я наводил справки. Мамаша — учредитель крупного благотворительного фонда. Папаша — глава машиностроительного предприятия. И их сынок, выбравший ро-ман-тич-ную профессию, — кривляясь, произносит по слогам, — потому как денег у него и так куры не клюют, еще внукам хватит.
— С «мамашей» и «папашей» — полегче, — холодно одергивает его Ник.
Дэвин усмехается, и я впервые замечаю, что в «зоне улыбки» у него нет одного зуба.
— А то — что? — уточняет с мрачной решимостью и вызовом одновременно. — Бить будешь?
— Зачем бить? — Ник пожимает плечами. — Сам тут загнешься без нашей помощи.
— Эге. Шутник.
— Прекратите, — одергиваю. — Дэвин, нам действительно нужна твоя помощь, а тебе — наша. Это взаимовыгодное сотрудничество.
Тот с выражением вселенской грусти на лице воздевает глаза к каменному своду над головой.
— Ну вот, дама моего сердца опять выбрала другого, — заявляет трагически; затем выпрямляется и заканчивает уже своим обычным тоном: — Причем опять одного и того же. Чувак, что ж ты свою женщину в такую клоаку притащил? Детей бы рожала, а не слайтексом вкидывалась.
Ник скрипит зубами.
— Может, я и погорячился обещать, что не стану тебя бить.
— А что? — глаза сидящего напротив расширяются в притворном ужасе. — Тема ваших отношений под запретом?
— Ты сам сказал, что у него ломка, — напоминаю Нику, всерьез опасаясь за целостность остальных зубов Дэвина. На самом деле, мне самой очень хочется поправить ему «вывеску» за последние слова; сдерживаюсь.
— Помню, — сухо отзывается Ник, все ещё испепеляя сидящего напротив взглядом. — Так что? — уточняет требовательно. — Будем зубы скалить или переходим к делу? Если первое, то мы уходим.
Закусываю изнутри щеку. С одной стороны, напарник прав: таким, как Дэвин, палец в рот не клади, почувствует себя хозяином положения — пиши пропало, ничего не добьешься. С другой — если Ник сейчас уйдет, я вернусь сюда сама, завтра же. Дэвин — единственная ниточка, связывающая нас с наркоторговцами.
А тот выжидает театральную паузу, доедает краюшку хлеба, отряхивает пальцы и хитро поглядывает на нас, то на одного, то на другого.
— Путь отхода есть? — спрашивает резко изменившимся тоном — деловым, серьезным.
— Есть, — так же коротко отвечает Ник.
— Другое дело, — Дэвин позволяет себе усмешку. — Чего хотите? Спрашивайте — отвечу.
— …Так что нечего вам там делать, — заканчивает Дэвин рассказывать о другой, потайной шахте, запасной вход в которую спрятан у реки.
Глаза предательски слипаются. Кажется, прошла уже большая половина ночи — точнее без часов не скажешь. Пару раз даже бросаю взгляд на плечо сидящего неподалеку Ника — чертовски хочется положить туда голову и прикрыть глаза.