Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
Хвала Всевышнему за местных людей, ориентировавшихся в пространстве, несмотря ни на что. Один – старый, скрюченный, дергающийся человек целых тридцати шести лет от роду, по его же словам – знал, куда Амор хотел привести их; он и направлял их поход. Он и говорил: там километрах в двадцати шоссейная дорога, соединяющая такой и такой город, она же проходит километрах в семи от того лагеря. Амор старался идти вдоль нее, но как можно дальше, чтобы не нарваться ни на кого опасного.
Ему доверяли. Когда он предлагал остановиться, чтобы переждать непонятные события, взрослые согласно кивали, дети смотрели на него круглыми глазами, некоторые особенно смелые подходили и прижимались к нему. Амор упрямо не забывал о некоторых мелочах из мирной жизни. О
Несколько раз Амор оставлял свой отряд без присмотра, просил Эльшадая, того тридцатишестилетнего старика, и Хифундво, парня лет тридцати от роду, проводить его к ближайшей деревне, чтобы купить хлеба и по возможности чистой воды. Он уходил, затем долго высматривал возможность подойти к деревне, долго же торговался, возвращался, груженный продовольствием, и проводил следующие сутки, отдыхая от перехода и от противной слабости после такой отчаянной вылазки: его оставили в живых, его не арестовали и не забросали камнями рядом с деревней, на него не спустили собак, и так далее. Остальные не тревожили его в такое время, а сам Амор отчаянно желал уединения, закрыться в какой-нибудь совсем крохотной комнатке, но чтобы у нее был пол, стены-потолок, чтобы в ней стояла кровать, а за стенами – ходили обычные, не травмированные собственным прошлым люди. Доходило до того, что Амор сбегал подальше от привала, отыскивал полянку и в зависимости от настроения, от потребности либо ходил по ней взад-вперед и рычал-стонал-всхлипывал, либо опускался на колени лицом на восток, утыкался лицом в землю и плакал. Иногда он находил силы молиться, даже когда оставался наедине; когда перед ним стояли другие – кто-то, лишившийся семьи, кто-то – со шрамами, культями, незаживающими ранами, кто-то – с тощими руками и выпирающим животом, Амору было куда проще произносить благословения, взгляды подстегивали его к тому, чтобы совершать привычные действия, а благодарные взгляды после самых простых благословений вдохновляли его, хотя бы на пару минут.
Однажды, после того как они переждали двухдневную серию выстрелов и взрывов – не очень активную, но от этого не менее опасную – где-то справа, когда снова нечего было есть, Амор отправился, чтобы попытаться добыть немного хлеба. Эльшадай был уверен, что деревня поблизости отличалась неплохими нравами «до войны», что внушало одновременно надежду и страх. Амор провел в ней добрых полтора суток, когда женщины узнали камзол священника: дети по-прежнему рождались, а регистрации только в книге старосты они не доверяли. Священник же не появлялся в деревне более десяти месяцев – « был здесь до войны в последний раз». Амор крестил детей, благословлял браки, читал молитвы над могилами, принимал исповеди. Староста робко предложил ему остаться, Амор сказал, что его ждут двадцать семь людей «там» – он кивнул в сторону, не особо заботясь о точности. «Они с севера и запада, некоторые из Чада. Я хочу довести их до миротворческого лагеря», – пояснил он. И больше вопросов ни у кого не возникло. Ему дали хлеба, и даже воды, сколько он мог унести; и Амору показалось, что за его спиной раздался дружный вздох облегчения, когда он продемонстрировал действием, что не попытается свалить на их головы беженцев. И сам он был бы напоминанием о той беде, которая коснулась их только слегка.
Амор помнил место, где они условились с Эльшадаем и Табитой; до него оставалось что-то около километра. А на тропинке стоял мальчишка лет двенадцати, самое большое пятнадцати, и Амор вспомнил об отрядах подранков, состоявших на две трети из таких подростков. И многие из его отряда рассказывали о том, как бежали и от них тоже. Подруга Табиты рыдала до истерики, рассказывая, как она, ее тетка и сестра попали к ним в руки. Ей одной удалось сбежать. О тетке и сестре она не надеялась услышать ничего. А мальчишка стоял на тропинке, направив на Амора автомат. Амор послушно остановился и спокойно попросил, сначала по-английски:
– Опусти его.
– Снимай поклажу, – приказал мальчишка.
Амор пошел ему навстречу. Мальчишка попятился, автомат заходил ходуном в его руках, и он выкрикнул еще раз:
– Отдавай поклажу!
Амор подошел, взял автомат за дуло – совсем холодное, кстати, и грязное – и отвел его в сторону.
– Меня зовут Амор. А тебя? Я должен знать, как зовут человека, который хочет, чтобы я боялся его.
Он был значительно выше мальчика и одет был все-таки в свои вещи, не в обноски откровенно с чужого плеча. Он же отказывался замечать и пятна на одежде, похожие на кровь, и опаленные дыры, а видел только отчаянные глаза и страх, просто до слез.
Амор положил руку себе на грудь и повторил:
– Амор. Даг. А ты? – он коснулся плеча мальчика медленным, осторожным жестом.
Мальчик покосился куда-то в сторону, его взгляд заметался, он попятился, и Амор ухватил его за автомат за секунду до того, как он решил сбежать. Ремень автомата, на его счастье, был перекинут за шею мальчика, и от рывка он упал. Амор сел рядом и тихо сказал:
– Не бойся. Хочешь пойти со мной?
Мальчик попытался уползти, Амор ухватил его за руку.
– Ты один? – спросил он.
Мальчик замотал головой, сел и опустил голову.
– С другом?
Мальчик кивнул.
– Вас двое?
Мальчик заморгал. Амор достал из мешка бутылку и протянул ее мальчику.
– Только не спеши пить, – предупредил он.
– Знаю, – огрызнулся тот.
И Амор шел дальше, нес на плечах его друга, в жару, с воспаленными ранами на ногах, пахнувшего отвратительно, болезненно; мальчик – Иге – нес мешок с продовольствием и свой автомат, категорически отказавшись выбрасывать его. Амор подозревал, что автомат был либо неисправным, либо пустым, либо и то и другое вместе, но молчал. Иге – тоже.
Эльшадай, увидев их, затрясся еще сильней. Табита, кажется, захотела напасть на Иге, и Амор положил руку на плечо Иге и стал чуть впереди него.
– Кажется, нас станет еще больше, – ровно сказал он. – Эльшадай, возьми у Иге мешок, он нес его несколько километров и устал. Табита, ты понесешь воду? Ее немного, все, что было. Но добрые жители поделились остатками.
Иге прятался за Амором, стоял, набычившись, опустив голову, сжимая автомат еще сильней. Мальчик на руках у Амора тяжело дышал и изредка кашлял, и Амор подозреваал, что он и был самым надежным поводком для Иге.
Остальные их не приняли. Эльшадай попытался объяснить, что эти ублюдки – они из бандитов, мародеров, убьют их, как только подвернется возможность. Он указывал на одежду что на Иго, что на его друге, которого тот называл Эше, практически кричал, что эти подранки наверняка сняли с трупов, возможно, убитых ими же людей. Амор молчал. Когда Эльшадай выдохся, он сказал:
– Я не мог оставить вас, я не смогу оставить их. Вы наверняка дойдете и сами, если ты прав и до лагеря осталось два перегона. Я пойду с ними.
Эльшадай плюнул на землю, потряс небу кулаками и пошел к остальным. Амор остался стоять отдельно от них. Иге подошел к ним.
– Злой он, да?
Амор посмотрел на него и покачал головой.
– Просто устал, – ответил он.
Иге молчал. После отчаянно долгой паузы сказал:
– Мы можем остаться.
– Ты пойдешь, – спокойно приказал Амор. – Я понесу Эше. Еще вопросы?
– Ты дурак?
– Скорее всего, – подумав, подтвердил Амор. – Эше нужна помощь, и не молитвенная. Там должны быть врачи. И тебе тоже, – тихо сказал Амор, глядя на оплывший глаз Иге, на желтые белки глаз.