Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
– Я предпочитаю думать, что вы все-таки утритуете.
– Да бросьте, – нахмурился Берт. – Я в свое время тоже боялся думать такими категориями. Все-таки человек маленький, что я могу наверху разглядеть. Не орел, знаете ли, чтобы на солнце смотреть. Скажите честно, мадам Стов, а вы-то сами насколько независимы от мегакорпов? Кто обеспечивает ваши отпуска? Ваше участие в каких-нибудь семинарах, а?
Ингер сжала кулаки и ударила ими по столу – с высоты полусантиметра, не более, но бокалы пошатнулись.
– Не сметь, – процедила она.
– Я очень хочу верить, что вы пытаете меня здесь для того, чтобы не допустить этой фигни здесь, в Европе, – пожал плечами Берт. – Хотя я, наверное, ничему не удивлюсь.
Когда он пересказал содержание разговора Горрену, тот хмыкнул. Задумчиво произнес:
– Я могу понять
– А почему нет, – буркнул Берт. – Мне, допустим, всегда казалось, что между этажами власти существует такая основательная, очень толстая стена из бронированного стекла. Так что чем там наверху живут, можно наблюдать, но понимать не всегда получается.
– Да ты поэт, дружище! – воскликнул Горрен. – Разлука с прелестником Коринтом подействовала на тебя самым неожиданным образом!
– Да заткнись ты! – рявкнул Берт. – Придурок…
Он чуть не добавил еще фраз, но сцепил зубы, чтобы не наговорить слишком много лишнего. Горрен стоял, сжав губы, прищурившись, глядел на Берта очень недобро.
Берт обмяк, взъерошил волосы. Провел рукой по щетине – со вчерашнего утра не брился. Обреченно вздохнул и посмотрел по сторонам.
– Извини, – буркнул он.
Горрен молчал. Он прошелся по комнате, остановился у окна.
– Я очень не хочу думать, что благословенный Ильмондерра станет причиной необдуманных поступков с твоей стороны. Даже расставание с ним.
Берт косо посмотрел ему в спину, спрятал лицо в ладонях и уткнулся в колени.
– Дело, собственно, не в том, что сама по себе связь с ним становится для… тебя. Слишком опасной. Это объяснять нужно? Дело в том, что ты становишься слишком нестабильным. Особенно после того, как Ильмондерра заправится силами рядом с тобой.
– Милейший, добрейший эгоист Горрен Даг заботится о своем ближнем? – огрызнулся Берт.
Горрен подошел к нему, дернул за волосы и заглянул в лицо.
– Только потому, что у тебя есть очень хорошее оправдание для эмоциональной нестабильности, я проигнорирую твой комментарий, – спокойно сказал он. Но зрачки у него были красноречиво расширены, и ноздри раздуты, и румянец собирался на скулах. Он злился. Ему это не нравилось.
Берт дернул головой, Горрен отвел руку, но не спешил выпрямляться.
– И с чем в моем комментарии ты не согласен? С тем, что ты милейший, что ты – добрейший, или что ты эгоист? – угрюмо спросил Берт.
– Ты нарываешься. – Недоуменно признал Горрен.
Берт отстранил его и встал; прошелся по комнате, выглянул из окна.
– Я просто подумал, что случится с ним, когда все это закончится, – тихо сказал Берт.
– Я полагаю, что «просто подумал» – это очень заниженная оценка. Не так ли? Скорей, ты думаешь, не переставая.
Горрен сел на диван, где только что сидел Берт. Правда, рядом с тем местом, не на него. Словно из суеверия, невесть с чем связанного, непонятно чем вызванного.
– Ну, – неохотно подтвердил Берт.
– Если тебя это утешит, это не закончится. Долго еще. Даже если вычесть некоторые, хм, предосудительные поступки мегакорпов, вроде самонадеянной уверенности в том, что они смеют пустить в расход целые провинции, особо их власть не поколеблется. Возможно, они немного изменятся, но их существование едва ли прекратится.
– Речь не о мегакорпах, Горрен. – Берт сунул руки в карманы, поизучал туфли. – Речь об отдельных людях.
– Я снова осмелюсь предположить, что если ты беспокоишься о судьбе Коринта, то он выкрутится из любой заварушки. По крайней мере, именно такое развитие событий предполагает его жизненный путь.
Берт только пожал плечами.
Еще через четыре дня он возвращался в Африку – в Нигерию. Оттуда с гуманитарной миссией – к границе с Нигером. Ингер Стов связалась с ним, чтобы сообщить – сухо, раздраженно, неприязненно, – что аналитики оценивают вероятность летального исхода для отца Амора Дага процентов в семьдесят, причем одинаково вероятны обе причины, которые предположил Берт. Правда, с очень большой долей сомнения были определены еще несколько попыток включения комма Амора Дага, и эта пунктирная линия продолжалась относительно целенаправленно к месту, где располагался миссионерский лагерь. Он существовал давно и находился в более-менее спокойном районе.
Туда Берт и отправлялся, в караване, который должен был доставить в лагерь продовольствие, медикаменты, бытовое оборудование и смену персонала. Куратор Берта в редакции с одобрением отнесся к идее о цикле репортажей: дело интересное, нужное, привлекательное, позволяющее популяризовать идею миссии и привлечь молодых людей. Епископ Даг, которому Берт почтительным голосом рассказал о желании познакомиться с таким грандиозным предприятием, затеянным и уже который год поддерживаемым несколькими благотворительными фондами, с одобрением покивал головой, охотно рассказал о том, как образовывался этот лагерь. Берт спросил у него, не хочет ли он позволить Эйнору провести несколько недель там, тем более в лагере постоянно находятся и несколько служителей церкви – они бы могли обеспечить ему поддержку и наставление. Епископ Даг сложил руки и озабоченно нахмурился:
– Я не уверен, что Эйнор готов к такому тяжелому испытанию.
Берт очень удивился. Тяжелому? Провести месяц в очень неплохо оборудованном, замечательно охраняемом лагере – тяжелое испытание? Дядюшка искренен в своей гиперзаботливости, когда так решительно ограждает племянничка от внешнего мира, или он просто не хочет отпускать от себя преемника, чтобы тот не решил выбрать иную стезю, а не ту, которую ему уготовил пожилой, а значит, более мудрый человек?
Этот же лагерь, в который направлялся Берт, был и для Амора Дага конечной точкой его исхода. До него, правда, оставалось то ли два дня, то ли две недели, то ли сорок километров. Как смотреть, как оценивать, как хотеть добраться до него. Для него и остальных время слилось в один бесконечный, непроглядно-мутный, вонючий поток, выбивший из головы все мысли, всякое желание, оставивший одно-единственное намерение: добраться дотуда, но даже оно притуплялось. Две недели Амор и его подопечные провели, прячась в лесу. Сначала от очень хорошо экипированных, одетых в одинаковую одежду людей на новых и резвых джипах, затем – от отрядов подранков, одетых в одежду не по размерам, вооруженных разномастным оружием, в том числе и холодным, ехавших на самых разных транспортных средствах – относительно новых джипах с двумя выбитыми боковыми стеклами, даже на легковом автомобиле и древних грузовичках. Амор не хотел думать о том, какой из этих отрядов был более опасен; он, правда, замечал, что люди, заботу о которых ему доверила судьба, по-разному реагировали на них. Людей из частной армии очень сильно испугались беженцы, приставшие к ним у деревни. Мародеров – двое совсем молодых женщин, прибившихся к ним по пути. Сам Амор не ждал ничего хорошего ни от кого; он понимал, что оставаться в лесу – тоже небезопасно, он кишел насекомыми, пресмыкающимися, вирусами и бактериями, паразитами, чем угодно. Но выходить на дорогу, по которой без перерыва гоняли в разные стороны эти отряды – самоубийство. Еще несколько дней они прятались, когда в паре километрах от них происходило самое настоящее сражение с огнестрельным оружием, взрывами, ревом машин и вертолетов. И ладно бы в стороне все это происходило – нет, прямо впереди. Или Амор просто не туда стремился идти и сбился с пути, давно уже. И обратиться было просто не к кому. Комм уже давно превратился в негодный кусок полимеров: видно, после того, как он упал в грязь, либо пот так основательно просолил его, что что-то там внутри пришло в негодность; Амор все еще не выбрасывал его, надеясь обзавестись новым, а с этого попытаться восстановить хотя бы часть информации, но проку от него не было никакого – комм не включался, а иных возможностей как-то определять свое положение у Амора не было. Звезды на небе угрюмо молчали, упорно не подсказывали ничего о его нахождении. И само небо выглядело отчего-то особенно неприветливым. Его цвет был каким-то особенно жутким, смрадно-черным, что ли, как куча дегтеобразного дерьма, как будто у кого-то давнее и неопределяемое внутреннее кровотечение. И эти всполохи то с одной, то с другой стороны света: прожектора, взрывы, пожары, и прочее. Подумать, а ведь когда-то он ходил по чистеньким улицам, сидел в чистеньких кафе и барах, хлопотал о душепопечении опрятных людей – и не боялся того, что впереди и сзади, сверху и снизу.