Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
– Хотя бы кого-то из тех, кто попал в это месиво, – опустил голову Амор. – Вы позволите мне навещать их? Эше и Иге. В качестве поддержки. Они все же как-то расположились ко мне. Доверяют.
– Конечно! – воскликнула главврач. – Я вообще хотела бы попросить вас, чтобы вы переняли на себя душепопечительство. У нас есть часовня, есть неплохо оборудованное место для служений, но нет священников. Как думаешь, Тим?
Тим – полковник Йонкер – пробормотал, что это отличная идея. Доктор Декрит пояснила Амору:
– Когда мы начинали, у нас было три священника. Одного мы были вынуждены отправить домой уже через полгода, второй продержался немного больше, но тоже заработал бернаут* и был отправлен в Европу. Третий умер от лихорадки. Мы пытались добиться от епископата нового назначения, но все тщетно. Мы пытались и с местными епископатами связываться, но у них то ли свободных людей нет, то ли какие-то иные причины, но нам не
– Я свяжусь с моим начальством и испрошу благословления заниматься моей привычной деятельностью здесь, – пообещал Амор. Подумал заодно, что не мешало бы зарядить комм. Но комендант Йонкер что-то еще хотел у него узнать, но Амор еще раз заглянул к тем, кого привел с собой, навестил Эше, находившегося в стабильно тяжелом состоянии, заглянул к Иге и посидел с ним, уже одетым в зеленую больничную робу, сидевшим на кровати, обхватив колени, и совершенно подавленным, поднял было руку, чтобы погладить его, но усмехнулся и сказал: «Боюсь, мы отложим этот ритуал до того времени, когда я тоже вымоюсь». Главврач потребовала, чтобы Амор немедленно отправлялся в палату, и только тогда день закончился и для него.
Закончился день, началась ночь. Амор вроде привык к тому, как внезапно она приходит: как будто чей-то огромный нож одним ловким взмахом отсек меру дня. И внезапно – темнота. В джунглях это было практически ощутимо: они готовились к тому моменту, когда станет невозможно видеть соседа, и все равно он приходил неожиданно, подкрадывался, застигая врасплох. Минуту назад можно было обвести взглядом группки, в которые привычно сбивались беженцы, и вдруг – ничего. Воздух можно проткнуть пальцем из-за проклятой сырости, вездесущего запаха гнили, в котором смрад собственого тела испуганно скукоживался от осознания своего ничтожества, а вот только не видно ничего. Слышно – да. Животных. Взрывы, выстрелы. Двигатели – Амор был отлично осведомлен о привычке местных издалека предупреждать о своем приближении, позволяя двигателю работать неприлично громко. Оказывалось, что и на банды это распространялось. Тарахтели эти жестянки будь здоров. Им, Амору и остальным, это было на руку: предупреждали о своем появлении. Пару раз в кромешной тьме ночи проблескивали фары – от этого становилось по-настоящему жутко; прожектора вертолетов и зарево от взрывов-пожаров не вызывали такого ужаса. К ночи готовились, о ее наступлении были предупреждены, и каждый раз она приходила врагом, злой мачехой.
Странно было понимать, что стены бокса, пусть тонкие совсем, кровать, на которую улегся Амор, его роба, добрые полкилометра территории лагеря во все стороны – все это защищало его, подтверждало лишний раз: ты дошел, ты спасен. Ты довел, пусть не всех, но кого мог. Ты в безопасности. А Амор все ждал ночи. Как врага-друга, который наверняка воспользуется моментом, чтобы уничтожить тебя, но пока тот момент не наступит, он готов на многое, чтобы развлечь, ублажить, побаловать, даже утешить тебя. Амору выйти бы за пределы палатки, и он собрался было, даже вознамерился свесить ноги – и не смог встать. Голова закружилась, в глазах почернело – а ведь в этой проклятой ячейке было вполне себе светло; в ушах загудело, перекрывая бытовые звуки, которые почему-то отказывался принимать слух. Амор лежал, закрыв глаза, пытался справиться с головокружением, и ему казалось, что он вращается, а под ним – воронка смерча, или черная дыра, или водоворот, иными словами что-то непознаваемое, стихийное, неумолимое и непредсказуемое. Прошло немного времени; Амор начал различать негромкое пиканье приборов, сначала только своих, затем и других; говорили члены медперсонала; тихо переговаривались больные. Подъехала машина. Амор был в боксе совсем один. Он вроде знал, что бокс этот сделан из легких щитов, и вокруг полным-полно людей, которые поспешат на помощь, если, не приведи Всевышний, его организм даст сбой. И – падал в черную дыру, или его сдавливали со всех сторон чугунные плиты, или тело разрывало в разные стороны со скоростью звука, или света, или мысли. На несколько мгновений он ощутил даже пустоту, к которой не был подготовлен: он вдруг лишился имени, названия, обращения, своего «Я», чего-то еще, чему не подобрали верного определения даже теологи, привычные оперировать сверхвысокими понятиями. Амор забыл, кто он, что делал в лагере, что делал до этого в джунглях; что за деревня была, в которой он провел столько времени, и что привело его туда, в ту глушь. И что будет дальше, он тоже не помнил.
И словно волна от берега откатилась, пелена спадала, Амор снова видел потолок и лампы на нем, слышал звуки, голоса, даже, кажется, мог двигать телом.
Он лежал и вспоминал, как думать. Как планировать ближайшее будущее, общаться с людьми, говорившими на одном с ним языке, фразами, состоявшими более чем из двух слов и нескольких жестов, не несшими за плечами страха прошлого и страха перед будущим. Амор и засыпать боялся, чтобы не рухнуть обратно в ту выгребную яму, из которой они все-таки выбрались. Тело, впрочем, уныло жаловалось: там болит, там тянет, там щиплет, там перевязочная мембрана пережала кожу; кажется, его лихорадило – совсем немного, наверное, больше от нервов, чем из-за вирусов, и эта зловещая тищина, отгораживавшая его от мира. Амор попытался переключиться на иные ощущения: чистая кожа, смазанная какой-то мазью, чтобы унять раздражение, болезненные ощущения, подлечить ссадины; чистые волосы, избавленные не только от месячной грязи, но и от паразитов – даже состригать не пришлось. Чистые ноги, перебинтованные, правда. Чистые руки. Амулеты на чистом шнурке. Амор поднял руку и медленно, подчеркнуто медленно взял их. Именной жетон; иконы святых, одна из них, кажется, веком восемнадцатым датируется. Янтарная подвеска. Каждая словно оживала под его пальцами, страстно желала рассказать ему свою историю. Амор сжал эту гроздь изо всех сил и рвано выдохнул.
Ему казалось, что уже наступило утро. Или оно несколько раз наступало, а Амор проваливался в беспамятство – болел, переносил операции одну за другой или какие-то регенерирующие терапии и наконец вышел из наркоза. Или проспал сутки, избавляясь от груза усталости; а оказалось, что прошло часа два. Амор внезапно вспомнил одну свою привычку из тех, оставленных им километрах в пятидесяти от деревни: проверить сообщения, пришедшие ему на комм. И он потянулся за коммом, глянул на часы и удивился: начало четвертого. Проверил дату – все та же ночь, следовавшая за днем, когда они завершили свой исход. Амор не отдохнул, странно бы было обойтись несколькими часами, но чувствовал себя вполне бодро. Он нашел зарядную панель, положил комм на нее, снова улегся. Медбрат заглянул, спросил, как дела. Амор привычно ответил: «Хорошо, спасибо». Едва удержался, чтобы спросить: «А у вас?», но сдержался. Голова медбрата исчезла за ширмой, и Амор улыбнулся собственному простодушию – и еще улыбнулся, выяснив, что не утратил этой способности – удивляться и радоваться мелочам.
Постель отчего-то была неудобной. То ли слишком мягкой, то ли слишком ровной. Амор посмотрел на приборы, к которым тянулись провода от его рук, груди, даже ног, приценился к кнопке вызова медперсонала, поразмышлял, стоит ли тревожить их или позволить отдохнуть. Он попытался устроиться поудобней – сидеть, как выясняется, было привычней. Снова заглянул медбрат; Амор тихо попросил его отсоединить от аппаратуры. Медбрат попытался возразить, Амор спросил, есть ли портативный блок обработки данных, сказал, что хочет проверить, как поживает его паства после такого тяжелого перехода. На медбрата подействовало; он вернулся с врачом, и через десять минут Амор, облаченный в брюки и майку, обутый в сандалии, шел по баракам. Он заглянул к Эльшадаю, выслушал от него мужественное признание, что с ним все хорошо; посидел рядом с Верой – она лежала на кровати, свернувшись, заслышав шаги – подняла голову, Амор спросил, можно ли ему сесть рядом с ней, она позволила и даже приблизилась совсем близко и замерла, пряча голову в тени.
– Хорошо, что мы здесь? – спросил Амор.
Она, кажется, посмотрела на него, погладила простыню, пожала плечами. Амор положил руку поверх ее пальцев, легонько сжал их.
– Если хочешь, я попрошу их, чтобы они учили тебя обращаться с больными, – предложил он.
Вера вздохнула и пожала плечами. Амор продолжил, не обращая внимания на ее невеселое настроение:
– Ты всегда можешь найти меня либо в голубом блоке, либо в церкви. Или в часовне. Отдыхай, ребенок.
Вера подняла голову, улыбнулась ему, послушно улеглась. Амор посидел еще немного рядом, вытянув ноги, откинувшись на спинку стула, слушая, что творилось за окнами. Она не заснула, но дышала ровней, спокойней. Амор легонько похлопал по кровати рядом с ее рукой и встал.
Иге не спал, сидел на кровати, сжавшись в комок, и трясся.
– Что с тобой? – нахмурился Амор.
Иге сопел, уткнувшись в колени, – решался спрашивать. Амор сел перед ним на корточки.
– Ты чего? – требовательно спросил он.
– Меня теперь расстреляют? – глухо пробормотал Иге.
У Амора перехватило горло. Он встал, скрестил на груди руки, попытался что-то сказать – а слова не шли.
– Что за бред?
– Я преступник, – прошептал Иге в колени. – Я военный преступник.
Амор посмотрел по сторонам. Он сказал мальчику:
– Так, подожди-ка, я сейчас.
Вернувшись через две минуты, он приказал:
– Пойдем-ка. Прогуляемся. Обрати внимание, без конвоя. Давай.
Иге долго собирался с духом, наконец свесил ноги с кровати. Амор погладил его по голове и пошел к выходу. Иге шлепал у него за спиной босыми ногами. Амору отчего-то подумалось, что мальчик совсем не умеет носить обувь.
Часовня была открыта, в ней горело несколько свеч. Иге стоял на крыльце, втянув голову в плечи, пряча лицо.