Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
Вот только с твердым намерением людей вокруг Дейкстра полностью удалить их с политической сцены мегакорпы согласны не были. Они боролись. Они с куда большим вниманием присматривались к политикам, начинали давить на них не в пример сильней. Им повезло: Лиоско выступил за саморегуляцию рынка; и еще раз произнес речь о недопустимости жесткого контроля за отраслями – бла-бла, «военный коммунизм», бла-бла; и в цикле статей проводил параллели между южно-африканским хозяйством и становлением социально-рыночной экономики в Европе и Америке. Он же не боялся появляться рядом с топ-менеджерами мегакорпов в новостных сюжетах и выступал если не в их защиту, то с сочувственными интонациями. А переговорщики у мегакорпов были что надо: Лиоско и понимал поначалу, что не стоило с ними связываться так плотно, но увлекся, но забыл об этом, упоенный дифирамбами в его адрес, которые эти переговорщики распевали. И как-то незаметно он уверился в том, что может – и должен проявить чуть больше инициативы. Ему подобрали команду, уломали чиновников, обеспечили
Тягаться с солидными шестьюдесятью с лишком пунктами рейтинга Дейкстра даже в худшие времена с таким сопливым счетом было невозможно. И тогда мегакорпы, уже вбухавшие огромные деньги в эту проклятую борьбу, решили поднять ставки: они принялись портить репутацию Дейкстра. Саботировать ее, иными словами.
Об этом Коринт знал много: был вовлечен в подготовку многих событий, сопровождал Тессу на бесконечные встречи. Не на все: изредка она обходилась без Коринта. Но он был слишком близок к ней, чтобы упускать связь между загадочными встречами и событиями в какой-нибудь провинции; или ему в руки попадали протоколы переговоров, черновики соглашений. И новости, которые Тесса смотрела очень внимательно, – они очень хорошо соотносились и с переговорами, на которых изредка присутствовал Коринт, и с выступлениями того же Лиоско по их следам. И все то – подозрения, пояснения, соображения – Коринт рассказывал Берту. Словно предохранительный клапан сорвало.
========== Часть 24 ==========
Утром Коринт отправлялся в Лондон. Он вызвал такси, подошел к двери. Сумка, с которой он приехал, была небольшой – нехарактерно для него: Коринт с удовольствием становился обладателем многих вещей, относился к людям, на каждое мгновения дня имеющим особый совершенно необходимый предмет. И он прибыл в гости, а затем отправлялся прочь, обладая багажом, которого недоставало даже, чтобы наполнить дорожную сумку. Берт держался подальше от Коринта, снова робея, терзаясь чем-то, отдаленно напоминавшим совесть. Коринт вполне добродушно отметил под утро: «А ты знал, как бить, от раскрытых ладоней следы не остаются», и Берту показалось, что его только что насадили на раскаленный вертел. Коринт же был мыслями где-то очень далеко. Он был отстранен и очень холоден. Но посмотрел на Берта, словно прощаясь. Сказал:
– Я правда не знаю, что будет дальше. Когда мы встретимся. Кажется, впереди нас ждут великие свершения, у меня едва ли будет свободное время.
Помолчал и неожиданно добавил:
– Прости.
Так же внезапно ушел. Берт все стоял в паре метров от входной двери.
И даже около полудня он не мог избавиться от оцепенения. Само по себе оно было в чем-то и благословением: стряхни его, и прямо тебе в лицо оскалится тоска, которая на поверку может оказаться сильней самой сильной боли. Она скрутит тебя, переломает все косточки в теле, лишит воли, придавит к подушке и не отпустит долго, очень долго. Берт и не пытался сопротивляться оцепенению; листал себе каналы, бездумно задерживался взлядом на какой-нибудь картинке, пытался определить, что она была призвана представлять – и снова листал. Затем принялся пересматривать свои статьи: чтобы, не приведи Всевышний, не допустить новых впечатлений, которые бы и сорвали защитную броню бесчувственности, чтобы не думать о странном настроении Коринта за пару минут до того, как он убрался из квартиры. И Берт как четки перебирал свои статьи, возвращался к тем заметкам, которые считал наиболее удачными, перечитывал места, нравившиеся ему, проскальзывал взглядом откровенно слабые, но тем не менее допущенные в эфир, избегал откровенно чужих вставок: редакторы постарались, не иначе.
Цензоры. В Европе, яростно настаивающей на свободе слова. Он вспоминал, как говорил со своим куратором о теме, с которой сталкивался совершенно случайно, но слишком регулярно, чтобы ее игнорировать. Берт и рад был сделать вид, что ее не существует, но там он провел три дня в санитарном лагере, и медсестра вскользь попросила его не подходить слишком близко к той и той девочке и к «тем вон там» парням. Потом, после смены она согласилась выпить кофе и разговорилась: для Берта это чуть ли не предметом гордости стало – его способность разболтать самых угрюмых, он практиковал его при каждом случае, просто чтобы отточить мастерство, а иногда и непроизвольно, не задумываясь, зачем и почему. Она рассказывала, что детей освободили из военных борделей, а некоторые мальчики считались военнопленными в самом каноничном смысле этого слова – когда базы военных баронов в неопределенной местности (правда, по паре оговорок, по именам Берт предположил, где именно дело могло происходить) захватила лигейская армия, вместе со взрослыми солдатами захватили в плен и этих, двенадцатилетних. Тоже солдат. И если со взрослыми всяко понятно было, что делать: законодательство на этот счет было однозначным, полностью африканским, разработанным с минимальным привлечением мирового опыта и, кстати, достаточно старым – история обязывала, чтоб ее, то что делать с ними, возрастом не дотягивавшими даже пятнадцатилетнего возраста, было неизвестно. Национальные-то законодательства кое-где допускали применение уголовно-процессуального права к детям, достигшим двенадцати лет; к пятнадцатилетним в отдельных случаях уже было допустимо применение полностью взрослого права, но уголовное право – это не военное. Трибуналы действовали по иным принципам, и детям в их системе место не находилось. Поэтому их передавали социальным работникам, словно у тех было достаточно времени и средств, чтобы заботиться еще и о них. В качестве переходной меры придумали отправлять детей в места, где не хватало чернорабочих, как в санитарных лагерях, например. Делали это не очень охотно, подчеркивали, что как только придумают, что делать с такими детьми дальше, это прекратится; а пока выделяли определенный бюджет и требовали, чтобы детей привлекали к работе не более четырех, в исключительных случаях шести часов в сутки и обязательно предоставляли возможность получения хотя бы базового образования и психологической помощи.
Берт немало мог бы рассказать о том и о подобных случаях. Но беседа с куратором проходила значительно за пределами рабочего времени – они просто сидели, пили кофе с коньяком, болтали о жизни, о том-сем. Берт, признавшийся, что у него подобных материалов накопилось на десятки тысяч слов, добавил, что с огромным удовольствием избавился бы от этой занозы в сознании. Мол, выплеснул бы это на головы ни о чем не подозревающих людишек, посмеялся бы злобно за кулисами, глядя на их растерянные лица, и – очень хочется надеяться – смог бы клепать незатейливые очерки, которых от него требовали в редакции.
– Ты дурак, – тихо сказала Рената Ладзари. – За это тебе снимут голову. Тебя четвертуют, и хорошо если только в Европе, здесь ты по крайней мере на обезболивание перед казнью можешь рассчитывать. Представляешь, что сделают с тобой в Африке?
Берт пожал плечами: спиртного в организме было слишком много, чтобы думать о далеком будущем с опаской.
Рената тем же зловещим шепотом продолжила объяснять, что само существование военных баронов если не выгодно властям, то удобно для достижения определенных целей, попытка привлечь к ним внимание может озлобить обе стороны – это раз; и два: сама по себе эта тема крайне неудобна в Европе. Что-то там с политикой, легитимностью власти на всех континентах, ее репутации и прочем. Берт был согласен с тем, что она говорила, не дурак ведь, недаром провел столько времени в очень политической организации. Но легче от этого не становилось. Материалы он не удалял, но и часто к ним не обращался: некоторые были крайне тяжелыми для восприятия. И избавиться от мыслей об этих людях– не получалось особенно, они все возвращались, добавляя новых мазков к картине, подстегивая воображение, которое, в свою очередь, предлагало новые формы и подходы. И картинки самих детей, как муравьи суетившихся около своих воспитателей-конвоиров. Странным образом радовавшихся их обществу, державшихся на почтительном расстоянии, но никогда не отходивших слишком далеко.
И снова Коринт. Солнце за окном уже скользило к западу, Берт сидел, уставившись на экран головизора – без движения, не переключая каналы, не находя в себе сил на обычные действия: встать с дивана, обойти комнату, сделать обед, – и боролся с отчаянной, удушающей жалостью. За все время, проведенное за признаниями, Коринт не говорил именно о том, кто запустил цепную реакцию восстаний, действий, очень напоминающих гражданские войны и открытых партизанских войн; кто обеспечивал доставку оружия этим вот «повстанцам», если учесть, что Лига настаивала на очень жестких законах об оружии – и о полном контроле оружейной промышленности. И чем больше Коринт рассказывал, тем отчетливее Берт понимал, что он знает об этом куда больше, чем хочет показать – пусть это не радует Коринта, но он содействовал этому, пусть и собственным бездействием. Берту было плевать. Пусть другие мучаются угрызениями совести, пусть другие страдают от недопустимых с точки зрения моральной действий своих возлюбленных, но не Берт: он готов был переложить вину на Тессу Вёйдерс, тем более ей наверняка было бы все равно: что пушинка косвенной вины Коринта, когда Тесса уже несет ее многотонный груз?
Как бы там ни было, Берт вынужден был возвращаться в жизнь. Горрен Даг интересовался, как обстоят дела в кёльнском епископате, с ядовитым смирением просил передать привет своему благочестивому кузену и пытающемуся благочестиво бунтовать малышу Ильгейру. Сибе Винк – он-то уже с какой радости? – спрашивал, не хочет ли Берт выбраться на пиво, только в таком месте, где они вроде в безопасности и избавлены от необходимости приветствовать знакомых, а место – совершенно не пафосное и где можно честно наесться, а если будет настроение, еще и напиться. И еще человек двадцать людей требовали внимания Берта Франка.
Ингер Стов все интересовалась этим отцом Амором Дагом.
– Мы немного поинтересовались, где благочестивый отец находится сейчас, и вынуждена признать к моему прискорбию, что он не обнаруживается в сети, – сухо призналась она. – Я не настолько склонна к мистике, чтобы предполагать самое невероятное развитие событий вроде вознесения в Царствие Небесное живого благочестивца, но, признаться, Берт, я немного недоумеваю, что месье Даг кажется несуществующим в данный момент.
– А поиски по координатам комма? Они что-нибудь дали?