Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
Коринт посмотрел на него, неожиданно тряхнул головой и отвел глаза. Начал вставать, избегая глядеть на Берта. Но не спешил уходить. Берт провел рукой по его ноге и встал.
– Что ты хочешь на ужин? – спросил он.
Коринт повернул к нему голову, вознамерился было ответить что-то дерзкое, но передумал. Пожал плечами и прижался к нему. И не ответил. Отчего-то это умилило Берта.
========== Часть 23 ==========
Коринт Ильмондерра испытывал терпение Берта, причем делал это последовательно, увлеченно и целеустремленно. Он не мог быть удовлетворен ничем: отказывался пить кофе, потому что он был теплым, а не горячим, недостаточно крепким, обладал невыразительным вкусом – что угодно; он обильно, неудержимо высказывал свое недовольство по поводу европейской кухни, беспрестанно жаловался на отвратительное самочувствие из-за дрянных продуктов, обвинял местное население в том, что оно обладает отвратительным вкусом, совершенно лишено самолюбия, раз позволяет пичкать их такой дрянью вместо чего-то стоящего. Требовал внимания Берта – каждой минуты его времени, каждого взгляда; когда тот пытался поработать, перечитать
В нем что-то было иным, и Берт, как бы ни старался, не мог подобрать верного слова. Казалось, вот оно – и, как только он ухватывал слово за хвост, пытался натянуть его на тот странный, смутный, неопределенный образ, беспокоивший его, как словесная оболочка лопалась, а наполнение оседало по всей комнате невесомой пылью. Истеричный – это было почти неплохо, но не совсем точно. Порой Берту казалось, что Коринт заставляет себя устраивать скандалы, и голос его звучал недостаточно высоко, недотягивал до какого-то канона, с которым, очевидно, был знаком и Коринт, и Берт. Невротичным– но это оказывалось слишком слабым определением поведения Коринта. И что-то упрямо нашептывало Берту, что Коринт играет – переигрывает – неискренен, но притворяется. То ли он наказывал Берта, то ли причинял боль себе. И страшно было задавать прямые вопросы, вроде: что за фигня с тобой творится, что случилось, ты в порядке? Берт хотел, но непредсказуемые перемены настроения у Коринта отбивали у него всякую охоту; а когда приступы дурных эмоций проходили, Коринт был безудержно, даже агрессивно ласков, и Берту не было дела ни до чего, кроме одного – все-таки он небезразличен.
Но Коринт был удивительно, неожиданно, неузнаваемо эгоистичен. Что в нем очень сильна была эта жилка самолюбования, Берт знал, давно видел, его даже привлекала эта склонность Коринта. В этом была своя прелесть: тщательно заботящийся о себе, Корин был невыразимо приятен для глаз, для рук, и для губ тоже. При этом он не забывал о Берте, время от времени обращал внимание на его нужды, был способен заботиться и о нем. Главное – не задумываться, что именно двигало им, банальный ли эгоизм или все-таки бескорыстие. Так было всегда – до его последнего отпуска. Коринт отказывался признавать за Бертом право на собственные дела, и терпение Берта медленно иссякало. Пока он был слишком рад, чтобы восставать, но этой радости становилось все меньше.
Странным образом непонятные настроения Коринта компенсировали их первые ночи. Коринт требовал секса, Берт был растерян, а вдобавок к этому утомлен своими собственными заботами и поэтому вял. После невразумительного секса Коринт позволил ему заснуть, а потом, ближе к утру, разбудил. Берт долго просыпался, не мог понять, где он и кто с ним, затем долго устраивался поудобней. Коринт – после душа, нисколько не отдохнувший, злой и какой-то неуверенный, улегся рядом с ним. Близко, но не касаясь его. Берт лег на бок, погладил его по щеке, и Коринт подставился под его ласку.
– Что происходит? – тихо спросил Берт.
Коринт застонал, покачал головой и спрятал лицо в подушке. Зашипел:
– Она достала, она до такой степени достала меня, ты не представляешь. Я всегда уважал ее, она для меня была идеалом, она – стерва, кремень, пробивная из пробивных, но голова у нее на плечах что надо. Но она чокнулась, и она же никого не слушает, ни к кому не желает прислушиваться, понимаешь? Она удваивает ставки, снова и снова, и скоро этот пузырь лопнет. Но это будет не мыльный пузырь, а огромный, ужасный баллон с водородом, понимаешь? Она накручивает интригу за интригой, и я уже сам не понимаю, что и куда нужно, а она придумывает еще что-то. Не хочет успокоиться, сука, не хочет признавать, что уже проиграла.
Берт не мог избавиться от сонливости. Трясти головой, чтобы прогнать ее остатки, он не решился – это могло стать триггером для самой неожиданной реакции Коринта. Он хотел выпить кофе, сделать пару десятков шагов, чтобы погонять кровь по телу, чтобы начать наконец понимать, о чем говорит Коринт, что именно он имеет в виду, какой реакции ждет от Берта. Более того – не мешало разобраться, как расценивать эти страстные тирады, которые ворохом, бесформенной, что по форме, что по содержанию, массой, вываливал на него Коринт. Берт слышал то отчаяние, то ярость, даже ненависть, когда он шептал что-то о загадочной «ней», и беспомощно вглядывался в лицо Коринта, едва различимое в сумерках спальни. Затем его тело затекало, Берт шевелился, усаживался на кровати, и Коринт отстранялся от него, словно в отвращении. Берт, сменив позу, пытался вернуть то зыбкое настроение, подтолкнувшее Коринта к откровениям, предполагая, что это – именно то, чего ему как раз не хватает: искренних признаний, возможности говорить, не заботясь о точности формулировок, обтекаемости, привлекательности и неопределенности фраз, о том, чтобы всегда и везде помнить, с кем говоришь и кто далее будет знать все, что ты сказал в определенный момент. А на Коринта его движение действовало совершенно иначе: он словно стряхивал с себя забытье, захлопывал привычную раковину. Отстранялся, принимал надменный вид, заявлял, что хочет спать. И Берт недоумевал: действительно были эти мгновения, этот жаркий шепот, эти влажные глаза в паре сантиметров от него, эти судорожно сжимавшиеся кулаки, или примерещилось?
В чем Берт был хорош, так это в умении притворяться, что все в порядке. Всегда совершенствовался в этом искусстве, развивал избирательную слепоту. С Альбой: наверное, симптомы того, что не все между ними в порядке, присутствовали давно, но Берт упрямо игнорировал их. Они были женаты,
От счастья, эгоистичного удовлетворения, возможности видеть его рядом с собой Берт послушно терпел Коринта. Это было нелегко – но не имело значения. Тем более всегда было можно сбежать на очередную встречу, сослаться на необходимость быть где-то далеко, поработать, что угодно – и удрать из дому, оставив Коринта кипеть в бульоне из своих настроений, мыслей, чего угодно, всего, чем он отказывался делиться с Бертом, что все равно прорывалось, но случайно и оставалось неоформленным в связный текст, а посему Берт с чистой совестью мог игнорировать это. Когда он возвращался, Коринт мог быть взбешен, но иногда – напротив, спокоен, ласков, миролюбив, благодушен; и Берт наслаждался, и ему казалось, что все просто замечательно. Но даже если Коринт старательно поддерживал в себе ярость, жаждал чьей-нибудь крови – даже в этом случае Берт оказывался не в проигрыше: что-то в поведении Коринта подсказывало ему, что это не всерьез, что он если не строго прописанную роль играет, так маску примеряет. Берту в любом случае перепадали бонусы: что бы ни случалось, Коринт все сводил к сексу. Он был ласков – и это была прелюдия к нежному, в чем-то благоговейному удовлетворению друг друга; он был агрессивен – и рвал зубами, когтями свою добычу, но и ликующе рычал, если ему доставалось в ответ. При этом оба они тщательно избегали разговоров на насущные темы. На то, что делает в Европе Тесса Вёйдерс, на то, что происходит в Африке. Берт боялся убедиться, что Коринт знает слишком хорошо кое-какие факты и взаимосвязи, и Коринт боялся, наверное, того же.
При этом жизнь продолжалась. Европа усердно обсуждала армейскую реформу. Нужна ли профессиональная армия, если нужна, то в каком размере; каковы ситуации ее применения, каково допустимое оснащение. С Бертом связывался редактор, предлагал подготовить очерк в таком и таком ключе, сообщал, сколько редакция готова заплатить. Берт отнекивался, пытался сослаться на недостаточную компетентность, и через сутки с ним связывался Горрен Даг, чтобы елейным голосом поинтересоваться, с каких это пор для того, чтобы заработать энную сумму, решающим фактором становилась компетентность. «Желание, мой друг, желание и способность сплетать словеса самым неприличным образом», – печально улыбался он. «Ну так и писал бы», – огрызался Берт. Горрен неодобрительно цокал, предлагал начальную фразу – отвратительную, корявую и беспомощную, да еще противоречившую здравому смыслу и настроениям в Европе, и Берт морщился, мрачно заявлял, что это никуда не годится. Час-два, и он увлекался, втягивался, ему самому становилось любопытно, сможет ли он быть убедительным, даже если доказывает нечто, с чем несогласен. В результате – Горрен самодовольно сообщал ему некоторое время спустя, что его счет пополнился еще немного. Европа обсуждала кодификацию виртуальной реальности, балансы и ограничения, которые необходимо законодательно зафиксировать в отношении искусственного интеллекта – и эти новости занимали центральные места на всех новостных форумах. Как-то вскользь рассказывали о событиях в других странах. Поверхность суши сократилась на 0,4 % за последние десять лет; безвозвратно утрачены более двух тысяч населенных пунктов и десятки тысяч гектаров плодородных земель, и это уравновешивалось чисто академическими успехами агрокультуры на искусственных спутниках: еще немного, еще пара десятков лет и пара миллиардов инвестиций, и можно будет смело говорить о теплицах на орбите. Ученые почти доказали, что непонятные сигналы из удаленной галактике сгенерированы искусственно, и тут же сзывались съезды, симпозиумы, давались бесчисленные пресс-конференции. Это сообщение было признано новостью месяца, экономисты, социологи, политики, кто угодно, обсуждали историческое значение этого факта и, разумеется, эволюционный потенциал. Полномочные представители трех Лиг тут же собрались, чтобы выработать стратегии контакта с инопланетными цивилизациями – и защиты от них. Африканская Лига в этом совещании участия не принимала, потому что ей было не до этого. Никто не обращал на это внимания, увлеченный темой – иномирный разум, рывок к звездам, это ли не то, о чем бредили пророки, фантасты, ученые, сами политики? И даже месье Дюмушель, генеральный секретарь африканской Лиги, сказал свое веское слово: перед человечеством приоткрывается дверь в иное будущее… новые масштабы, новые горизонты… новая ответственность, бла-бла-бла. Берт смотрел его выступление, сидя дома с бутылкой пива. Коринт полировал ногти, причем Берту, опасливо косившемуся в его сторону, казалось, что он скрипит зубами. Генсек Дюмушель продолжал нудеть о великом будущем, которое открывалось перед человечеством, и Коринт швырнул пилочку в головизор.
– Ублюдок, – зашипел он. – Говнюк, кусок мышиного дерьма, проклятое насекомое, слизь…
Берт потянулся было, чтобы взять его за руку, но замер: Коринт был в странном настроении, с которым он еще ни разу не сталкивался; реакция могла быть самой непредсказуемой, и все было слишком серьезно, чтобы рисковать.
А Коринт успокоился. Так же внезапно, как и вспыхнул.
– Эй ты, преданная железяка, убери это дерьмо. Я хочу посмотреть концерт. Подбери мне что-то успокаивающее, – подняв лицо к потолку, говорил он.