Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
Амор протянул ему свечу. Иге поднял лицо, мокрое от слез. Амор беззвучно шевельнул губами, подбадривая: «Бери». Тот – не смел. Амор поднял его руку, вложил в нее свечу, направил к столику; и оказалось, что Иге куда сильней, чем Амор думал о нем – сопротивлялся, кажется, даже поскуливал, но отказывался подчиняться. Амор перепугался, что с ним случится припадок, а затем и вся его личность осыплется, останутся одни рефлексы и фобии – и отвел руку. Свеча осталась у Иге в руке, и отбросить ее значило нарушить какие-то там правила, очевидные даже ему, дикому. Амор держал руки на виду, сделал шаг
– Мне нельзя, – взмолился Иге. – Вы не понимаете, нельзя. Я плохой, плохое делал, много-много плохого, понимаете?
– Это не для прошлого, Иге, а для будущего. Ты будешь плохим-плохим и дальше?
Иге шмыгнул носом, сначала робко, затем смелей помотал головой.
– Тогда можно, – тихо сказал Амор.
Он зажег еще одну свечу, уже для себя. И пламя свеч сливалось в один большой пожар, стены наклонялись к нему, угрожали раздавить, отступали далеко-далеко, и Амор стоял в вакуумном пузыре; ноги подкашивались, по всему телу выступила липкая испарина – от усталости, по привычке, от тоски, а он все стоял. Но все-таки заставил себя сделать несколько шагов назад, опустился – почти рухнул на скамью, уронил голову.
Иге стоял у столика, отчаянно моргал. Не поднимал рук, чтобы стереть с лица слезы.
Амор вспоминал имена: когда он вернется в свой бокс, уже наступит утро, уже зарядится комм, уже можно будет тревожить секретарей в епископате. В голове же вертелись другие имена – те, которые только и окружали его все это время. Кстати, сколько? Дней, недель? А ну как выяснится, что прошло всего ничего времени, более того, что Амор все это время спал, просто начитался путевых заметок, либо насмотрелся третьесортных голоужасов, а потом объелся несвежей пищи, обильно сдобренной пряностями, чтобы прибить этот несвежий аромат, вот и приснился ему этот бред – одиссея без внятного начала и с рассеянным концом. Тогда ему нужно к психиатру, а не к брату Юстину. Мир снова вращался вокруг Амора, что-то глухо взрывалось где-то вдали, странно совпадая с ударами сердца. Хотелось лечь, свернуться клубком – и исчезнуть.
Когда Амор более-менее стряхнул дремоту, свечи сгорели хорошо если на сантиметр. Иге смотрел на него исподлобья, Амору было плевать. Он хотел лечь. Но встал, подошел к столику. Начал тушить свечи – медленно подносил пальцы ко рту, смачивал их вязкой слюной, которая, казалось, была кислой до такой степени, что пальцы щипало. Затем так же неторопливо брался обслюнявленными пальцами за фитиль. Все. За пределами часовни вставало солнце, и она сама была наполнена сероватым воздухом, и все в ней было серым.
– Пойдем. Проведаем Эше. – Сказал Амор. Иге молчал, даже головой не кивнул, но Амор ощутил его готовность.
Они подходили к бараку; Иге все замедлял шаг. Он замер, Амор повернулся к нему.
– Ну? – произнес он.
– А когда нас повесят, вы придете к нам попрощаться? – глухо спросил Иге.
Амор вздохнул. У него почти не было сил, чтобы объяснять, как Иге неправ и что о нем и Эше непременно позаботятся самым лучшим образом, а то короткое, на что его хватило бы, прозвучало бы оскорбительно.
И он сказал:
– Обязательно.
Иге – обрадовался. Скорей, оживился. Подошел к нему ближе, стал рядом, но так, чтобы не
К виноватому облегчению Амора, врач не пустил их к Эше. «Карантин», – строго сказал он. Иге поник. Амор поинтересовался, с чем он связан. Врач пустился в длинное объяснение того, какие болезни он планировал найти в Эше и какие методы для этого использует; Амор даже позавидовал ему: парень был бодр, выспался, очевидно. Амору бы хотя бы пять процентов его жизнерадостности. Плечи Иге поникли, он сам готов был растечься унылой лужицей и впитаться в землю. Амор при первой же паузе сказал:
– Иными словами, ему нужно просто отдохнуть как следует и отъесться.
Врач не удержался и засмеялся.
– Ну да. И проглистогониться.
Амора перекосило.
– Не напоминайте, – процедил он. – Но взглянуть на него можно?
Врач, брызжа энтузиазмом, потянул их в сестринскую, подвел к экранам, показал камеры, следившие за Эше, показания приборов, объяснил Иге, что они значат; он готов был говорить об этом бесконечно – всю свою смену, еще и личное время захватить. И Амор извинился, порадовался, что Эше, и не только он, в надежных руках, и сказал, что им нужно немного отдохнуть. Врач тянулся за ними до самой двери.
– Вы же тот священник из Нигера? С приютом, с многократными вылазками в трудовые лагеря, и за вашу голову даже награду предлагали?
Амор озадачился.
– Вот о последнем впервые слышу. Подумать только, каков я. И большая награда?
– Нет, – снисходительно поморщился врач. – Что-то около сотни афро.
– Бедный и недостойный я, – вздохнул Амор. – Как обидно узнавать, что моя жизнь ценится куда выше, чем моя смерть. Неужели я прожил ее так глупо?
Врач бросился доказывать, что это совсем неплохо, просто цены тут такие, соответственно и награды, и киллеры; Амор улыбнулся, положил руку ему на предплечье, прерывая очередной монолог.
– Да пусть их, если только никто из лагеря не задумается о такой легкой наживе, – сказал он, -и я нижайше прошу прощения, но я все-таки хотел бы еще чуть-чуть отдохнуть. Путь был не самый легкий. Вы позволите, доктор Мейнартс?
И врач снова говорил, что позволит, разумеется, рад, что с ними все в порядке, попутно интересовался, что было особенно тяжело, чего особенно не хватало, успел спросить, будет ли отец Даг проводить службу – «Нам очень, очень, очень не хватает ее», и не хочет ли отец Даг подольше задержаться в их миссии. Его не останавливали ни усталые кивки, ни взгляд Амора, тоскливо смотревший на рассвет, ни Иге, обреченно топтавшийся рядом.
– Ох и болтливый, – буркнул Иве, когда они шагали к бараку. – Сэр майор бы ему показал.
Амор неожиданно разозлился из-за этого «сэр». Он сам встревожился от черного смерча, внезапно образовавшейся где-то за сердцем.
– Это тот, кому вы служили? – спросил он.
Наверное, что-то от смерча отразилось в его голосе: Иге испуганно посмотрел на него. Может, просто испугался, что сболтнул военную тайну – тот мародер, требовавший, чтобы его малолетние солдаты называли его «сэр», наверняка сам верил в ту войну, в которую играл. Но у Иге хватило смелости кивнуть.