Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
Амор же рассказывал, то ли воодушевленный поощряющим молчанием Яспера, то ли просто желая поделиться своими сомнениями. Он говорил, что Альба настаивала на том, чтобы Амору вести себя чуть более активно: он, простой священник (на чем настаивал сам Амор), но с определенной славой — а в этом Альба была уверена — мог не просто обратиться к людям: это могла сделать она, благо знакомства в кругу журналистов помогали, это же было возможно для Иларии Декрит, и ее попытки были обречены на значительно больший успех — доктор, работавший в миротворческом лагере, а до этого волонтерствовавший в глухих деревнях, учивший там фельдшеров и повитух, заведомо был куда более уважаем, чем чиновник. Но Амор был священником — простым, подчинявшимся епископу, но далеким от роскошного епископского двора и даже прихода в крупном городе, предпочтя этому нищий поселок и оказавшись в нем к месту и полезным — очень, невероятно нужным. Как он ни пытался уверить себя в обратном, люди знали его, помнили о том, как Амор помог тому, и тому, и еще той семье; журналисты побывали в лагере и взяли интервью у людей, которых Амор вывел из зоны военных действий, и слова молодой женщины, просто,
– Отчего же? – пожимал плечами Яспер. – Твое призвание разве запрещает тебе давать интервью?
– Дело не в этом, – морщился Амор. – Я не могу, не хочу и не желаю этого. Понимаешь, я сделаю это однажды, и еще раз, и — куда я ни приду, люди будут говорить: ага, это тот тип, тот теле-священник, который так любит светиться на экранах. Разве ему можно доверять?
– Брось! – Яспер закатил глаза. – Какая чушь.
Для него — да, но не для Амора. Он не хотел этой славы, боялся ее. Он был скромным, незаметным человеком и желал оставаться им.
Что-то насторожило Яспера в его словах. Что-то странное, незаметное для неопытного человека. То, как Амор рассказывал о своих злоключениях и противостоянии с Альбой, было забавно — Амор преподносил это как веселое приключение, шутливую вражду близких друзей. Но когда речь заходила о том времени, когда он служил в нигерской деревне, когда речь заходила о чем-то, связанном с его работой, словно тень опускалась на его лицо, улыбка исчезала и голос звучал иначе, совсем не весело.
Яспер попытался припомнить: было ли сказано что-нибудь о епископатах, приходах, о священнике Аморе Даге? О первом и втором — да. О третьем — очень мало, и именно тогда эти меланхоличные интонации становились особенно заметными. А спрашивать об этом — Яспер понимал слишком хорошо, как болезненно это может быть. Обратись кто к нему с простым вопросом: тебе, наверное, жалко, что больше не доведется служить? – Яспер не отреагировал бы. Вскинул голову, окатил наглеца ледяным презрением — запросто. Но боли это не уняло бы. И Амор говорил о проектах Альбы Франк, о фондах, программах, успехах Эше Амади в учебе и его отчаянных настроениях, но ничего о том, что происходило в епископате. О том, что именно ждало его — отца Амора Дага, приходского священника, долгое время служившего в глухой деревушке.
Встреча была ожидаемо короткой — жалкий час, и он был разорван долгими паузами: странно, но Яспер был счастлив видеть Амора, искренне и безгранично, был уверен — видел, что Амор не меньше радовался встрече, и при этом они оба боялись ее. Ни Яспер не спешил открываться — а раньше мог говорить часами о том, что беспокоило его, не давало жить спокойно, раздражало, злило, веселило, развлекало, и прочее; ни Амор не делился своими трудностями. Они были — Яспер не сомневался. К сожалению, Амор предпочитал не посвящать его в них. Это задевало — что само по себе было непривычным. Если вспомнить: Амор никогда не стремился посвятить Яспера в свои сложности. Их было много. Они были предсказуемыми, наверное: жизнь в нищей деревне практически без средств; сама деревня располагалась как-то неприятно близко от областей гипержары; когда-то давно — переезд в Африку и адаптация в совершенно иной, незнакомой цивилизации, а этот процесс длился всю жизнь и часто оказывался неуспешным. Кажется, у Амора были недопонимания и с вышестоящими, что тоже неудивительно: он, приезжий, вынужден был противостоять двойному неприятию — как чужой и как белый. Ожидаемые, в общем, сложности, о них говорить не стоило. Или, размышлял Яспер, лежа на узкой кровати, закинув руки за голову, изучая грязный потолок, было что-то еще и Амор просто предпочитал не обременять его? Возможно, не в последнюю очередь потому, что Яспер отмахнулся бы от них — что сложного может быть в жизни непритязательного деревенского пастора, что сравнилось бы с его, Яспера, злоключениями?
Вслед за такими невеселыми мыслями приходили иные: что именно Амор делает в лигейской столице, какие именно планы связывает с ним та хитрая хищница Альба. И как туманные дела Амора в столице, в компании Альбы и других, объясняют мрачные настроения? И не служит ли для них основанием нечто иное, что-то, заставившее его заметно помрачнеть, когда Яспер обратился к нему по привычке чуть насмешливо, фамильярно, но по-приятельски: «отец священник»?
Дни снова тянулись бесконечным селевым потоком, лишая возможности вдохнуть полную грудь чистого воздуха, порадоваться простым удовольствиям, принуждая ненавидеть саму эту жизнь, отрезавшую доступ к друзьям, привычкам, знакомым местам, сведшую свободу к крошечной клетушке, из которой Яспера не собирались выпускать. Адвокаты говорили с постными лицами: «Разумеется, ваше поведение не может расцениваться как однозначно соответствующее уставу, но найти определенные толкования поведения, категорически не соответствующие ему, тоже не очень легко. Это, знаете ли, борьба мнений». Это Яспер понимал. Как и другое: эти борющиеся нынче мнения единогласно подчинятся самому главному, а оно все так и не оглашалось. То ли Дейкстра предпочел забыть о рыцарях, принесших в жертву его присяге свое положение, то ли ему было неудобно, что он смог разработать и воплотить невероятные планы, с уверенностью смотрел в будущее лет этак на пятьдесят и упустил из виду те крысиные бои, которые завязались прямо под его носом.
В любом случае, это было — становилось — неплохое время. Яспера и приятелей перевели в отдельный блок, который мог даже сойти за номера люкс, у них была отдельная комната отдыха, а в ней значительно ограниченный, но все-таки приемлемый доступ в сеть, возможность находиться не весь день в камерах, а покидать их и общаться друг с другом. Охранники присматривали за
– Я готова передать документы в суд, – уныло рассказывала она. – Даже не так, господин майор, я не вижу оснований передавать дело в суд. В этическую комиссию — запросто, чтобы ограничить наказание взысканием, возможно, понижением в звании, хотя даже это совершенно необоснованно. Но у меня есть руководство, а у него есть руководство, как вы понимаете, и я не могу с достоверностью сказать, какие именно мотивы оно преследует и какие распоряжения получает от своего руководства.
Яспер мог, наверное, просветить ее, навскидку назвав около пятнадцати причин. Самых разных: неудобство, которое они доставят тому самому «наивысшему руководству», чьего имени они все предпочитали не произносить; прецедент, который если не подстегнет другие бунты, то на дисциплине скажется точно. Личная месть — почему бы нет, Яспер Эйдерлинк был шипом в заднице, слишком самостоятелен, повсюду совал свой нос, на каждую мелочь предпочитал иметь собственное мнение, и остальные его товарищи были тоже не самым покладистым народом. Врагов у них хватало. В конце концов, просто держать их подальше от бурной общественной деятельности — чем не повод, потому что независимости что Яспера, что остальных вполне хватит, чтобы запустить кампанию за восстановление своего честного имени и сделать ее максимально гласной.
В то, что милая и идеалистичная девица Номуса Огечи делала все возможное, Яспер не сомневался. Ей не хватало ловкости, приобретаемой исключительно с возрастом, ей мешала ее же собственная совесть; на это накладывалось и желание что-то сделать для своей собственной карьеры, робость перед начальством и, возможно, мнение коллег — как бы ни говорили молодые люди, что они совершенно самостоятельны и им плевать на сверстников, авторитеты, тетушку из соседнего дома и булочника из своего квартала, они все-таки оглядывались на них, чтобы убедиться, что, по крайней мере, их заметили. Она была толковой, это Номуса Отечи. Она была привлекательной, и Яспер, если настроение у них обоих было сносным — неплохим — хорошим, делал ей комплименты, заигрывал и отвечал на флирт с ее стороны: она знала о своей привлекательности, была привычна к ней, находила привлекательным Яспера. Возможно, больше, чем сам он был расположен делать их разговоры на отстраненные темы чуть более личными. Он просто вспоминал то время, когда не просто был уверен в своей неотразимости — получал от этого удовольствие, находил это важным. Это было давно. Это было в иной жизни и с иным Яспером Эйдерлинком, которого он нынешний, встретив на улице, счел бы за фата.
Но у Яспера были другие заботы. Он хотел узнать об Аморе больше. А это невозможно, если он не понимал, что именно могло вызывать его меланхолию. Это невозможно было, если не понимать, что именно творилось в церкви — вообще, и в африканской ее ветви в частности. Правда, Яспер начал понимать эту нехитрую истину не сразу.
Сначала он просто искал проповеди Амора — их оказалось много. У Амора, оказывается, были поклонники; часть сохраненных проповедей относилась к его жизни до великого исхода, но их было много и паршивого качества. Это не удивляло: в деревнях мало кто обладал достаточно хорошими аппаратами, чтобы сделать достойную запись, и не нужно это было особо: отец Амор – вот он, рядом, нужно всего лишь подойти к нему, и он скажет пару фраз, предназначенных именно тебе и поэтому куда более ценных. Потом, в лагере, записи его служб — в церквушке, его встреч с самыми разными людьми — в часовенке, которую и Яспер помнил, или где-то еще, делались последовательно, чуть ли не на каждой службе — совместной молитве — панихиде. Едва ли Амор обращал на это внимание: игнорировал поди, по замечательной привычке избирательно относиться к собственному окружению, что его снимают. Но кто-то записывал, что он там говорил, делал расшифровку, размещал в сети, даже с комментариями. Это сопровождалось историей Амора, историями людей, знавших его. Это было подозрительно. И Яспер не мог ничего поделать — пересматривал его проповеди. Не слушал: с ним Амор был куда красноречивей, остроумней, насмешливей, хотя оставался все тем же понимающим, добрым, щедрым, полным любви человеком. Но смотрел — улыбался, когда Амор шутил, а люди, его слушавшие, отзывались смешками. Хмурился, когда Амор собирался с духом и начинал говорить на сложные, тяжелые темы. Следил за тем, как Амор смотрел на людей перед ним, умудряясь не обращать внимания на человека, ведшего съемку. Думал, похожи ли они, Амор, сидевший перед ним за тем дурацким неподъемным угрюмым столом на жестком стуле, и тот, стоявший перед одной аудиторией за другой, подбиравший к ним ключик, открывавший свою душу, пытавшийся в меру своих сил облегчить им жизнь — самым разным людям, шедшим к нему самыми разными путями.
Жизнь продолжалась. Квентин Дейкстра был главой Лиги уже больше трех месяцев. Были приняты изменения к ее уставу, и на это мало кто обратил внимание. Начало работу новое правительство – и либеральные СМИ с огромной лупой изучали, кто как связан с Дейкстра, насколько ему верен и будет исполнять его пожелания. Предположения делались глупейшие, скорее всего, ничего со здравым смыслом и с будущем не имеющие, насквозь идеологичные, но очень популярные в течение краткого времени. Отличная ширма для кое-каких иных предприятий Дейкстра. Дюмушель, если к нему обращались африканские СМИ, охотно говорил, что горд своим преемником; другое дело, что обращались они к нему все реже. Консультационные услуги, которые он намеревался оказывать самым разным институтам — в большинстве своем за пределами Африки, были не очень востребованными. Медиа-платформы по инерции печатали его аналитические статьи, но популярными они не были. О нем почти забыли.