Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
– Нет, – честно признался он. – Точней, я уверен, что нет, Альба настаивает, что мы молодцы и очень продвинулись. До этого нас не слушал вообще никто, сейчас — начали обращать внимание. Она потрясающий человек, удивительно целеустремленный. Я не могу не порадоваться за нее, что она нашла свое место в этой жизни.
– Здорово, замечательно. Но ты с ней не согласен. – Ухмыльнулся Яспер.
Амор пожал плечами. Задумчиво заметил:
– Я, наверное, не настолько ловок в том, что касается долгих планов. Альба уверена, что когда-нибудь лет через пять, если повезет, мы добьемся определенных результатов. Она же считает, что пять лет может оказаться слишком оптимистичным прогнозом, но мы все равно преуспеем. Я пока вижу, как громко хлопают двери перед нашими носами. Достаточно приблизиться, и — бам!
Он взмахнул рукой, имитируя жест, которым толкают дверь, чтобы она захлопнулась, и улыбнулся — снова той искренней, радостной улыбкой, от которой снова затрепетало сердце Яспера. Глупейшая реакция — и такая неподдельная.
– Она действительно оптимистка. И сколько людей уже поставили вас в известность, что им наплевать на идеи Альбы?
Амор пожал плечами.
Их
И при этом что он, что Альба, что Илария Декрит, что несколько менее титулованных, влиятельных людей, активно участвующих в этой затее, признавали: что-то да меняется, что-то уже изменилось, незначительно, но ощущаемо. Раньше на них обращали внимание в последнюю очередь, соглашались поддерживать программы, разрабатываемые Альбой и Иларией, с крайней неохотой и подчеркивали при этом, что делают это из уважения к происхождению дам, их полу — слабому, и на это следует делать скидки – значительные, а также к вопиющему невежеству, которое те демонстрируют во всевозможных областях общественной жизни. Европейские представительства, в которых у той же Альбы были значительные связи, соглашались помогать, но с многочисленными оговорками, готовы были предоставить в распоряжение Альбы Франк определенные средства — но «вы должны понимать, что наши финансовые возможности несколько ограничены»; консультационные услуги тоже были не ахти, Илария признавала, что ее опыт проживания в Африке — формально, на деле — на территории, действовавшей по иным правилам, подчинявшейся скорей европейским инстанциям, мог оказываться куда более обширным. То, что на них обращали внимание, было замечательно. То, что Альба смогла добиться присутствия на заседаниях комиссий в нацправительствах — еще лучше. Но ей удалось пробиться на прием к лигейскому главе комитета по реабилитации. Он оказался не самым приятным типом, у комитета было удручающе много работы, но Альба заставила его выслушать себя, и попробовал бы он не подчиниться. Она была уверена, что получится дойти и до консультантов Дейкстра и через них донести свою точку зрения до него и других членов президиума Лиги. Главное — сейчас, когда кругом происходят перемены, везде появляются новые люди, происходят неожиданные назначения, совершаются преобразования. Дейкстра был твердо намерен перестроить государственную структуру под себя, действовал тем более решительно, что хотел обезопасить себя — и отомстить, разумеется, и пока то новое здание, которое он возводил, было хлипким, Альба рассчитывала вложить в его стены пару кирпичиков.
Ее программа была не единственной. В тех же СМИ — не центральных, не самых крупных, а помельче, но приближенных к власти — заговаривали о трагедиях отдельных судеб. Внезапно — на первый взгляд, разумеется, начинали появляться истории людей, побывавших в плену и трудовых лагерях, причем подразумевалось, что лагеря эти располагались на месторождениях, которые узурпировали мегакорпы, людей, вынужденно служивших в повстанческих отрядах — и они, солдаты эти, сдавленно и запинаясь рассказывали о времени, проведенном в них, но при этом обязательно упоминали, что возглавляли эти отряды совсем не африканцы, а наемники, постоянно общавшиеся с кем-то из-за моря. Это было выгодно, очень уместно, позволяло делать репортажи о многочисленных расследованиях военных преступлений, обязательно с привлечением экспертов всевозможных направлений, и журналисты вроде как независимо от официальных источников приходили ко вполне определенным выводам. Удобным как раз официальным источникам.
К сожалению, не все дети — нынче подростки, проведшие детство, воюя в самых разных местах и на стороне не пойми кого, – были привлекательным материалом для журналистов. За ними не скрывалось политических сокровищ, на них не очень легко было сделать удобный кое-каким структурам репортаж. Их было жалко, бесспорно. Но их было много. Это было неизбежным злом, особенно в местах, удаленных от крупных городов, где дети все еще были товаром, иногда ценным, иногда обременительным, но не незаменимым. Более того, эти дети при ближайшем рассмотрении оказывались обузой для бюджета — они нуждались в образовании, часто начиная с начальной ступени; им необходима была значительная медицинская помощь; они требовали длительной и сложной психологической и социальной реабилитации, которая часто оказывалась бесполезной, потому что избавить их от психозов, фобий и прочего удавалось не всегда. Они могли никогда не влиться в рабочий рынок, потому что многие были калеками. В конце концов, Африка была истощена. У нее не хватало средств на самое насущное, ущерб от
Альба, ее помощники, Илария — все понимали это, однако рассчитывали на перемены в настроениях самых разных групп населения. Пока то, что они делали, пытаясь переломить законодательство, социальную политику, общественное мнение, было не самым организованным, у них была цель, но она не подкреплялась четко выработанной стратегией, разве в самых общих чертах. Альба пробовала все и всяческие средства, приходившие ей в голову, какие-то отбрасывала за невыполнимостью, к некоторым возвращалась и видоизменяла; дорабатывала, подкрепляла опытом своим и чужим, укрепляла кампанию новыми людьми, воспитывала старых. Она, на счастье своих спутников, не понаслышке знала о политической борьбе, отлично помнила еще по европейскому опыту, что можно проиграть сражение и даже войну и все равно оказаться полезным, получить выгоды — эгоистичные ли, ориентированные на достижение благих результатов. И она не унывала. Злилась — сердилась — говорила, что ненавидит эту проклятую африканскую необязательность и странные этикеты — тихо восхищалась совершенно особенным закатом — проводила часы на местных рынках, торгуясь, расспрашивая продавцов, кто изготавливал ту или иную штуковину, как и где, а потом восхищалась ей. Это было отличным стимулятором, как выяснялось; достаточно было пройтись вдоль стеллажей с такими покупками, подойти к полкам с поделками, изготовленными бывшими беженцами, бывшими же солдатами, понедоумевать, чем эти кривоватые, аляпистые, нефункциональные вещи заслужили свое место рядом с искусными изделиями. Задержать дыхание, всмотреться повнимательней, узнав, что эти вот безобразные поделки — часто первые самостоятельно изготовленные предметы детей-рабов, проведших первые двенадцать лет своей жизни на далекой ферме, работавших в поле, на ферме, в лесу, где угодно с трех часов ночи до семи часов дня в любую погоду, впервые увидевших азбуку в миротворческом лагере лагере; либо детей-солдат, попавших в отряд лет в восемь-девять лет и не видевших ничего, кроме оружия и постоянных походов, не слышавших ничего, кроме приказов командира. Не Альба, так Илария могли рассказать о художнике, создавшем нелепицу; Амор тоже, но он был не настолько красноречив — не так ловок, чтобы, рассказывая, так выворачивать историю, чтобы достичь максимального эффекта. Он, рассказывая, казался слишком сдержанным, казался безразличным, потому что старался не звучать особенно трагично. Это не вселяло в собеседника трагического чувства, желания посочувствовать — помочь; скорее, растревоживало собственную вину, а это могло оказаться губительным. С другой стороны, он все-таки был священником; он настаивал на том, чтобы оставаться верным своему долгу, своей клятве, своему призванию — как он их понимал. Как ни странно, несмотря на активное недовольство всех этой продажной церковью, к Амору все-таки относились как к исключению. К нему прислушивались, его мнения могли спросить. У Альбы были большие планы на его счет, Амор сопротивлялся им. Альба не отчаивалась. Она последовательно, при каждой удобной возможности говорила, как здорово было бы, если бы к политикам, общественным деятелям и простым людям обращалась не только она — белая, женщина, европейка, но и Амор.
Все это Амор хотел рассказать Ясперу — поделиться, потому что хотел верить, что он действительно расположен слушать — и сочувствовать, сопереживать, вникать и разбираться. Неожиданное настроение с его стороны. Амор то смотрел на внимательное лицо Яспера, – и в сторону, снова на его лицо (а Яспер, кажется, начинал беспокоиться) и опять в сторону. Вздохнув, он все-таки попытался рассказать, чего они уже достигли и на что рассчитывают потом.
– У Альбы каждый день новые идеи, – с мягкой, добродушной, немного неловкой усмешкой — словно ему было стыдно за нее, – говорил Амор. – Она знакомится с кем-то и тут же выпытывает, чем он может быть полезен. Я не успеваю удивляться, сколько у нее знакомых и скольких новых она завела.
Яспер согласно покивал головой. Подбадривающе улыбнулся. Полюбопытствовал:
– Помогает?
Амор пожал плечами. Начал задумчиво говорить:
– Это дело не одного года. Мы сначала хотели хотя бы что-то предпринять, получить какие-то гарантии, чтобы обезопасить детей. Пока они несовершеннолетние, им положены какие-никакие поблажки. Это не снимает ответственности за совершенное, но им обеспечивается возможность реабилитации. Альба рассказывала как-то, что в свое время достигла высот по затягиванию дел: тогда это помогало. Знаешь, придумывать разные поводы, чтобы случай того или иного ребенка отправлялся на пересмотр. Дети в это время проходили бы реабилитацию, а там как-то незаметно приходит срок истечения ответственности. Понимаешь?
– Очень практичная тактика, тем более для этого ничего делать не нужно, – усмехнулся Яспер. – Любой службе нужно полповода, чтобы перестать обращать на дело внимание, даже взятки не нужны.
Амор невесело улыбнулся.
– Беда в том, что это касается наказания несовершеннолетних солдат, расследования их обстоятельств, которые могли бы их оправдать, и всех остальных случаев в том числе. Затягивать расследование — это здорово, когда речь идет о нескольких случаях. Но их тысячи, Яспер. На моих глазах лагерь увеличился чуть ли не в полтора раза именно за счет таких детей.
Яспер слушал его — с трудом сдерживал улыбку: Амор говорил о «детях», хотя им могло быть по шестнадцать лет. Наверное, он был прав: этим ребятам, проведшим несколько лет в вооруженных отрядах, предоставлялась возможность вернуться в детство, научиться каким-то базовым умениям, которые другие дети осваивают самостоятельно в самом раннем возрасте. Наверное, заметь Амор улыбку Яспера, почувствовал бы себя задетым, замолчал и сменил тему. Яспер не хотел этого — он действительно желал знать, чем жив Амор. Есть ли в его жизни место для него. Какое место — где именно в его сердце может обосноваться Яспер.