Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
Кажется, Амор сменил тот дряхлый комм на нечто поживей, пошустрей. По крайней мере, его изображение было чуть больше приближено к настоящему отцу Амору, как Яспер помнил его. Кажется, Амор худо-бедно поправился; его лицо было не таким изможденным, кожа выглядела поздоровей, глаза блестели. Отросли волосы — или он, по доброй привычке, которую, как выясняется, очень хорошо помнил Яспер, – как в былые времена, не обращал внимания на их длину. Даже улыбка — любимая, желанная, успокаивающая, рассеянная, неосознаваемая самим Амором — возвращалась на его лицо. Он подтрунивал над Яспером — тот не мог найти в себе достаточно сил, чтобы привычно брюзжать на него. Амор хмурился, осторожным вопросами, мягкими и незначительными на беглый взгляд, похожими на беспокойно касавшиеся руки кошачьи лапки, вызнавал, что именно опечалило Яспера на сей раз — тот иногда разражался яростной тирадой о какой-то предположительно мелкой неприятности, оказавшейся в состоянии значительно
Что-то еще изменилось. Ясперу никогда не было так сложно не обращать внимания на то, что Амор существовал где-то далеко, но всегда досягаемый. Он слишком часто проверял сообщения от Амора, настолько, что становился все более недоволен собой. И снова проверял комм, оправдывая это сотней поводов: лагерь Амора был слишком близок к последним локациям вооруженных действий; до Яспера дошли слухи о диверсии рядом с другим миротворческим лагерем, точно так же спонсируемым европейскими фондами — а ну как диверсий было несколько и лагерь Амора точно так же пострадал, а до него докатилась информация только об одном; преторийский епископ неожиданно произнес страстную — непривычно для него живую — речь, в которой долго, пространно, общо, но для посвященного вполне определенно обличал пороки власть имущих и самый главный из них, властолюбие, ради чего некоторые кандидаты готовы идти по головам, подставлять других, честных и благородных, бороться грязно и ставить на карту все, а самое главное — судьбы и жизни людей, и в африканских епископатах как-то вдруг громко заговорили о том, чтобы определиться со своим собственным путем, а не подчиняться во всем клике престарелых святош, не знающих ничего, кроме тех древних каменных стен в крошечном европейском псевдо-государстве и каких-то абстрактных тысячелетних традиций. Это было любопытно — настораживающе — подозрительно — выразительно и красноречиво, это было симптоматично. Все это непременно нужно было обсудить с ним. И они обсуждали: настроения внутри церкви, странные, незаметные на первый взгляд связи между кардиналами и Лиоско — мегакорпами — епископами; те изменения, которые становились все более очевидными и подозрительными, и некоторые действия со стороны высших церковных чинов, не находившие одобрения у простых священников, ставившие и Амора в очень сложное положение. Они обсуждали самые разные мелочи, а иногда просто обменивались короткими фразами, просто чтобы дать друг другу понять: я здесь, я слушаю, просто сказал достаточно и хочу помолчать. Ни один не спешил отключаться; ни один не торопился нарушать молчание.
Сам Амор изменился. Яспер, к своему удивлению, понял, что не знал его толком. Был друг, на чьи надежные плечи всегда можно было сгрузить свои печали и сомнения, кто поддерживал в некоторых начинаниях, остерегался одобрять иные — симпатичный вполне объективно, иногда даже казавшийся привлекательным, допускавший флирт, но не поддерживавший его. У Амора были вполне определенные моральные принципы — устойчивые, стабильные и внятные, на которые ему самому было просто ориентироваться; у Амора были минимальные притязания, что Ясперу было трудно понять — в свое время. Амор был лучшим другом, которого Яспер хотел бы себе. Не приятелем — для этого нужны иные люди с иными личностями; Яспер, по большому счету, и против Сибе Винка ничего не имел с этой точки зрения. Но и Амора становилось все сложней низводить до простого «друг». Он был чем-то значительно большим, важным, существенным в жизни Яспера, и, благодаря событиям последнего года, его роль изменилась в иную сторону. Яспер хотел выговорить ему все свои сомнения, треволнения и решения, а сам не мог не думать: помнит ли он, как они ютились вместе на той узкой койке, больше похожей на лавку, в той душной каморке? Сам-то он помнил. Пытался проверить: осторожными вопросами, очень тонкими, очень многозначительными замечаниями, которые должны были оказаться понятными пожившему человеку, двусмысленными улыбками, комплиментами и прочими уловками из своего арсенала — Яспер Эйдерлинк все-таки любил это дело, как любил политику, и, как ни крути, что такое флирт, как не политическая кампания, рассчитанная на микроаудиторию — одного-единственного человека? Он обнадеживался, когда Амор откликался на флирт, парировал, понимающе ухмылялся скользковатым шуткам и намекам — смотрел на него особым, потемневшим, пристальным и самую крохотную, возбуждающую малость тоскливым взглядом. Амор все-таки помнил куда больше, чем показывал; Яспер рассчитывал на большее — правда, не мог даже предполагать, когда оно наступит.
Но у Амора — отца священника — тоже была своя карьера, что бы амбициозный — в прошлом — Яспер Эйдерлинк о ней ни думал. Он был подчиненным, как Яспер, давал обет, как и Яспер приносил присягу, он служил. Он подчинялся — был обучен — начальству; это смирение лежало в основе его службы. И это Яспер понимал, сам знал, что это такое — подчиняться приказам, которые трудно принимать. Он вообще понимал Амора куда лучше,
– Я не хочу знать, на что они рассчитывают — на австралийские деньги, что ли? – хмуро признавался он. – Сначала он с Юстином убирается из страны и с континента, якобы чтобы посвятить некоторое время созерцанию, а затем появляется эта книга. Всевышний, Яспер, я знаю, на что способен отец Привель, я знаю, на что способен Юстин, они многословны, но литературно — они нуждаются в очень жестком редакторе, и даже тогда нет гарантии, что результат будет достойным, потому что отец Привель твердолоб, как и положено кардиналу…
– Старому хрену, – поправлял его Яспер. – Упертому, самодовольному, напыщенному старому хрену, который любит красиво жить.
Амор мялся — и соглашался, к его удовольствию.
– Я выслушал ровно две минуты какой-то его проповеди, – продолжал Яспер. – Уже не помню, по какому поводу. Наверное, просто любопытство. Он говорит красивые слова, но они совершенно не связаны в мысли. Мне очень жаль, Амор, что тебе приходится выслушивать тот бред на постоянной основе.
– У него хорошо поставленный голос и впечатляющий музыкальный талант, – неожиданно ухмылялся Амор, – если не вслушиваться, то можно просто наслаждаться мелодикой.
Его кривоватая усмешка, лукаво прищуренные глаза, голова, склоненная набок в мальчишеском жесте — и Яспер забывал еще и слова его слушать. Он просто смотрел на его изображение и думал об одном — о тех часах вместе, о жаре тела, замечательной, откровенной близости, одновременно вдохновляющей и изнуряющей.
Но Амор продолжал, и Яспер снова слушал.
– … эти сложные построения, по которым выходит, что если нельзя, но правильно выбрать идеолога, то можно, и служить нужно правильно выбранному господину, а его правильно выбирают как раз кардиналы… и я оказался не просто на плохом счету, в черном списке просто потому, что за меня ходатайствовали из Европы.
Амор оказался в сложной ситуации — ему приходилось подчиняться не одному, а целым двум главам: местному, нигерийскому, но и европейскому, потому что лагерь формально подчинялся двору европейского кардинала, функционировал на деньги европейских фондов и по неместным же правилам. Это ставило Амора в сложное положение: формально сценарии службы были похожи, не считая разницы в мелочах. Формально же политика разных кардинальских дворов должна была быть максимально схожей, и ей же подчинялись епископы, а им, в свою очередь, простые священники вроде Амора. Но на деле выходило: что хорошо для европейского епископа, совершенно не подходит священнику без прихода в африканской глуши, а предполагаемое сотрудничество с европейскими клериками зарождало очень сильные сомнения в его благонадежности со стороны его епископа.
– Я хочу служить, считаю нужным, и в этом нуждаются люди здесь, – невесело признавался Амор. – Знаешь, сюда приходят из совершенно далеких провинций — заслышали, что есть священник, и готовы даже пешком приходить. Это невероятная ответственность, Яспер, Альба насторожена, и Тим относится к этим потокам с очень большим подозрением. Сам понимаешь, – он пожимал плечами. – И я понимаю.
Тим — Йонкер — очень частое имя в рассказах Амора, вызывавшее у Яспера сильное разлитие желчи. Очень хотелось взять ублюдка за грудки и потрясти как следует. Он смел угощать Амора кофе куда чаще, чем требовали самые вольные правила приятельства, давать советы на самые разные темы, включая пенсионное страхование и акции каких-то странных компаний. Он смел обсуждать с Амором политику — он был куда лучше осведомлен о делах внутрицерковных, чем Яспер, и поэтому у них с Амором могли проходить многочасовые дискуссии на самые разные околоцерковные темы, не в последнюю очередь благодаря тому, что они оба обитали в одном лагере. Яспер не знал Йонкера достаточно близко, чтобы делать какие-то заключения о его личных качествах, но это не мешало не любить его страстной, субъективной и агрессивной — вполне в духе Яспера — нелюбовью. И точно так же Яспер предпочитал не высказывать Амору своего негодования: не понял бы, но мог оскорбиться — опечалиться. Нехорошо. И последствия у этого могли быть самые неприятные для Яспера.
– … отказать в простых вещах. Когда они несут за тридцать километров новорожденных детей, я не могу не крестить их, я священник, и эту печать с меня не снимет никто, только Всевышний. Но они могут запретить мне служить. Юстин предупреждал, что ситуация складывается сложная. Я живу в этом лагере и не могу не произносить молитвы за его покровителей, понимаешь? Это вызывает неодобрение моего епископа. Я произношу молитвы за моего епископа, и Альбе мягко, но недвусмысленно пеняют на это. Мне вообще странны все эти вещи, которые творятся на самом верху. Темы проповедей, которые утверждает кардинальский совет — эти речи, которые сами кардиналы публикуют, и эта убогая книга Привеля, Яспер — нехорошие вещи там творятся. Великое Объединение заняло сколько там — тридцать лет и до сих пор не закончено, но его отменить — дело нескольких собраний. Боюсь, к этому идет. Зачем им это, зачем?