Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
========== Часть 17 ==========
Провинция менялась на глазах. Прямо под взглядом отца Амора – то, что вчера казалось беспокойством, смутой, сегодня могло сойти за благословенный мир. Тут мамаши тихонько шепчутся, что учителя в школах обязательно должны были втирать детям о заслугах провинциальной администрации перед народом, тут их мужья, отцы детей сторонятся, когда на улице показывается директор школы, смолкают, сдержанно здороваются, запинаются, отзываясь на замечания директора о погоде. И вроде бы фраза невинная, и поговорить о засухе – только дай простому крестьянину, а не с директором школы. Потому что в деревне все знали, что в четверг пополудни директор выйдет из школы и отправится в провинцию, и кто его знает, что он там расскажет начальству. Даже погода может оказаться политической новостью, а особенно на фоне того, что случалось в соседней провинции. Там, поговаривали,
Однажды за отцом Амором приехал грузовичок, в котором восседали сержант и пятеро рядовых. Запыленные, в пропитанной потом форме, с искаженными неправдоподобно суровой гримасой лицами. Отец Амор почтительно спросил их, что именно они хотят. Ему приказали забираться в грузовичок. Два солдата стали по обе стороны отца Амора и демонстративно положили руки на оружие, болтавшееся у них на груди. Он подумал было привести в порядок утварь в уголке, оборудованном им под свой кабинет, да только рукой махнул – не буквально, разумеется, не рискнул испытывать нервы конвоиров. Залез в кузов, сел рядом с сержантом, улыбнулся тетушке Николь, которая одна осмелилась выйти на улицу и даже прижала руки к груди, глядя на грузовичок полными слез глазами, и, когда они тронулись, обратился к сержанту с вопросами о том, откуда они, чем занимаются в свободное от конвоя время, и так далее. После двух часов пути все в кузове рассказывали отцу Амору о своих семьях, службе, жаловались на все ту же злосчастную погоду, наперебой предлагали бутылки с водой, когда он судорожно облизывал иссыхавшим языком губы, и ему казалось, что все может обойтись; и он не хотел задумываться, что именно и как.
Его привезли на одну из шахт.
– Можете провести здесь служение? – угрюмо спросил военный постарше, представившийся капитаном Ноулла.
Отец Амор вздохнул.
– Было бы так здорово, если бы я не был таким растяпой и захватил кое-какие не очень нужные, но ритуально значимые вещи, – виновато улыбнувшись, сказал он. – Если вы простите мне мою неосмотрительность, капитан Ноулла. Разумеется, я постараюсь. Дайте мне полчаса времени. Если позволите, я бы с радостью воспользовался помощью пары человек. Мебель немного передвинуть, пространство чуть изящней организовать.
Капитан Ноулла зыркнул на сержанта, тот присел, втянул голову в плечи, глядя на него круглыми глазами, и рванул в сторону – очевидно, чтобы пригнать еще нескольких солдат. Отец Амор поглядывал по сторонам, пытаясь определить, где прячутся его знакомые по прежним посещениям горняки, но карьер был подозрительно малолюдным. У ворот стояли огромные армейские машины, за спиной отца Амора возвышались сараи, возможно, использовавшиеся как казармы. Кажется, горняков держали там. Капитан Ноулла, в отличие от сержанта Орийяса, не горел желанием развлекаться праздной болтовней. Он не уходил слишком далеко, но за все время, которое отец Амор провел за подготовкой, он стоял рядом, и никто не смел нарушить тяжелого молчания. Два раза за сорок три минуты подготовки отец Амор подумал, что капитан Ноулла прикажет избавить его от такой обременительной жизни: один раз, когда определялись с местом – четыреста человек собирались разместить на солнцепеке, на пятачке двадцать на тридцать метров, зато рядом со штабом, солидно сделанным, побеленным,
– Большем, чем сейчас? С вашего позволения, куда более справедливым будет, если я буду приводить в качестве примера смирения этих людей, если мне доведется обращаться со словом к более благополучным братьям и сестрам.
Капитан Ноулла неторопливо положил руку на кавалерийский стек, за каким-то хреном болтавшийся на его поясе. Отец Амор смотрел ему в глаза. Капитан Ноулла заскрипел зубами и процедил:
– И о чем в таком случае будет ваша проповедь?
– Я предпочел бы обойтись без нее, – невесело усмехнулся отец Амор. – Если позволите, я бы переговорил со страждущими после службы. Обещаю держаться в рамках церковных наставлений.
Капитан Ноулла сверлил его взглядом, отец Амор улыбался и не отводил глаз. Этот хрен был крупней отца Амора, и ручищи в белоснежных перчатках у него были устрашающе огромными; но отец Амор выпрямился, прекратил улыбаться и чуть прищурился, и капитан Ноулла повернулся к нему спиной и рявкнул пару команд солдатам.
Затем солдаты выгоняли людей. Отец Амор видел, как капитан Ноулла применяет стек – походя, не изменяя своей высокомерной отстраненности, словно его рука действовала сама по себе, но удары оказывались очень сильными, а горняки, на которых они обрушивались, корчились от боли, но – молча. Отец Амор смотрел на это, молчал. Только когда капитан Ноулла замер позади горняков языческим изваянием, Амор долго смотрел прямо на него, отказываясь улыбаться, принимать его, восторгаться его смелостью, решительностью, бескомпромиссностью – чем угодно, что Ноулла придумал себе. О себе.
Отец Амор привычно вел службу. Блок за блоком, заставлял себя не спешить, обращался – то в пении, то в короткой молитве – ко всем, кто стоял перед ним. Не то чтобы радовался, замечая, что они покачиваются в такт ритму, даже начинают поглядывать друг на друга, и на лицах у них появляются не улыбки, всего лишь их тени, – ощущал горькое удовлетворение. Затем читал и толковал случайно подобранную евангельскую притчу, стараясь ни на шаг не отходить от принятой в церкви интерпретации, не добавлять ни слова, ни полслова лишнего, и снова обращался к гимнам, которые, к его удивлению, сами подбирались, пусть и казались ему неуместными, которые, к его удовлетворению, тут же подхватывали горняки и даже солдаты. Затем – снова молитва, коротенький гимн и благословение.
Капитан Ноулла категорически отказывался принимать участие в общем действе, стоял, сложив руки на груди; затем отдал короткий приказ, и два солдата приволокли ему кресло. Кресло! Внушительных размеров, обитое вишневого цвета – как бы не кожей, тяжелое – солдаты заметно надрывались, когда тянули его. Они поставили кресло ровнехонько за капитаном Ноулла, и он не глядя опустился в него. Отец Амор только поднял брови, развлекаясь. Это было бы комично, настолько шаблонны были претензии капитана. Это оказывалось страшным, потому что в руках этого человека оказывалась вся власть.
Горняки все не отпускали его. Кто-то держал за руку, спрашивал о какой-то мелочи. Как церковь, как приют отца Амора, кто помогает, когда прохудилась крыша. Кто-то стоял рядом, сглатывая слезы, рассказывал, что его жене удалось передать записочку. Двое детей умерли, она со средним живет на улице, побирается. Что с родителями, он не знает. Кто-то стоял, глядел в землю, и когда отец Амор опускал руку ему на предплечье, говорил: «Мои были в Зиндере…», либо мог назвать любую другую провинцию, о которой было известно, что там было несладко – вооруженные ли действия, зверства ли арми, что угодно еще. Отец Амор молча рисовал ему крошечный крестик над сердцем. К нему подходили солдаты, некоторые склоняли головы, кое-кто стоял, высокомерно задрав подбородок. Отец Амор благословлял и их. Капитан Ноулла все сидел в кресле, положив щиколотку правой ноги на колено левой, поигрывал стеком, и отцу Амору казалось, что куда бы он не отступил, белые перчатки капитана все равно будут кидаться ему в глаза.
Он все-таки подошел к капитану Ноулла. Тот остался сидеть в кресле, глядел на отца Амора и кривил губы, разыгрывая, очевидно, мизантропа.
– Я могу рассчитывать на вашу любезность – на то, что меня доставят домой? – кротко поинтересовался отец Амор.
– Мне придется снизить охрану месторождения на целое звено вооруженных солдат, – процедил капитан Ноулла. – И это вечером. Знаете ли вы, на сколько увеличивается риск нападения со стороны преступных вооруженных элементов в ночное время?