Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
– Позволю предположить, что значительно. – Отец Амор отвел глаза в сторону. – По крайней мере, именно это мы слышим по ночам. Днем – изредка. А еще на рассвете. – Он перевел взгляд на капитана Ноулла. – В таком случае я отправляюсь пешком?
– Что за бред?! – тот решительно встал.
– Мой приход нуждается в духовном попечении. Я именно для этого там. Особенно в это тяжкое время испытаний. Мой долг требует, чтобы я вернулся. Вы, как человек долга, не можете не понимать ответственности, возлагаемой на нас нашей службой. – Отец Амор помолчал немного. – И, если позволите, капитан Ноулла. Я искренне благодарю вас за возможность немного времени уделить и… работникам этого месторождения. – Он в последний момент осекся – чуть было не сказал «вашим поднаддзорным». – И вашим подчиненным. Здесь им всем наверняка несладко.
– Я отправлю с вами
– Этого достаточно, чтобы у них была возможность вернуться сюда без… – и отец Амор замялся. Слова как-то не подбирались.
– Без жертв? – высокомерно посмотрел на него Ноулла. – Сопровождения, которое готов предоставить вам я, может быть недостаточно, и чтобы доставить вас в относительном здравии в ту дыру, в которой вы священник. Но если вы отправитесь один, у вас не будет шансов вообще.
– В этом-то я не сомневаюсь, – неожиданно улыбнулся отец Амор. – И все-таки мне очень не хотелось бы, чтобы из-за меня гибли люди.
– Так оставайтесь здесь, господин деревенский священник, – осклабился капитан Ноулла. Он даже игриво подвигал бровями и громко засмеялся собственной шутке. Сержант за его спиной выдавил из себя натужный смех, солдаты попытались улыбнуться. – Успешной карьеры не гарантирую, но до поры до времени наверняка останетесь в живых, уж мои солдаты об этом позаботятся.
Отцу Амору подумалось отчего-то, что у него и без неприязни всяких солдафонов шанс оказаться рабом в каком-нибудь карьере красноречиво велик. Иначе не был бы он в Африке.
– Не будем заигрывать с будущим, капитан Ноулла, – мирно произнес он. – Никто из живых не способен предсказать, что именно оно нам готовит. Как именно оно нас накажет или поощрит. Если вы все еще настроены позволить мне добраться домой в сопровождении ваших людей, следует, наверное, поторопиться, чтобы они могли успеть обратно худо-бедно до сумерек.
Он склонил голову и, прищурившись, посмотрел на капитана Ноулла. Тот – глядел на него свирепо, артистично раздувал ноздри – широкие, выразительные, гневно сжимал губы. И молчал. Все-таки быть священником в Африке – куда проще и куда ответственней, чем в той же насквозь материалистичной Европе. А здесь в кого ни ткни, обнаруживается вера в потустороннее, которой очевидным и вполне официальным представителем оказывается в том числе он, отец Амор. Дополнительный авторитет, как ни крути. Капитан Ноулла откровенно расценил слова – не столько их, скорее всего, сколько само поведение отца Амора как оскорбительное, принижающее его авторитет: смиренное, почтительное, но отстраненное, избавленное страха и раболепия – тех эмоций, либо их проявления, которые капитан Ноулла способен был бы понять и оценить, принять как поощрение, как знак отличия. У него рука дрогнула, словно жаждая ощутить привычную покорность стека, и сам отец Амор стоял совсем близко перед ним – руку протяни, и можешь ухватить за горло, выброси ее кулаком вперед – и враз раскрошатся его зубы, по-европейски желтоватые. И – не позволяешь себе, потому что на такое святотатство очень недобро отреагируют не только горняки, но и солдаты.
Осознавал ли отец Амор, что обладает этим своеобразным иммунитетом, подозревал ли о нем, рассчитывал ли на него, сам он не смог бы определить. Он все-таки боялся, потому что был достаточно умным и смотрел на жизнь буднично, в общем, не обольщаясь на свой и окружающих счет. Но к его печальному удовлетворению, этот страх не осмеливался выкарабкиваться на авансцену, булькал где-то в затылке, напоминал о себе осторожно, не более того. Не до него было, слишком много всего кругом происходило, еще и со своими тревогами носиться – такой роскоши отец Амор не мог себе позволить.
Он почтительно склонил голову, сдержанно поблагодарил капитана Ноулла, пошел вслед за сержантом, стоявшим в нетерпении и рвавшимся исполнить безмолвный приказ капитана – отвести священника к грузовику. Отец Амор посмотрел на горняков, которых гнали в бараки, перекрестил их осторожным жестом, не поднимая руки, и опустил голову. Его категорично отсекли от них, не скрываясь, нагло, зло. И трещина эта между солдатами и рабочими ощущалась: первые – хозяева, вторые – рабочий скот, который необязательно держать за равных. Затем он забрался в кузов грузовика, отыскал взглядом капитана Ноулла – тот стоял спиной к нему и выкрикивал приказы, и они растворялись в знойном и пыльном воздухе – и посмотрел на сержанта, назначенного
– С божьей помощью в путь? – с улыбкой произнес отец Амор.
У двух из пяти солдат, которым предстояло сидеть с ним в кузове, на лице забрезжило что-то похожее на улыбку. Кажется, и головы чуть пригнулись к земле в полном соответствии со вбитыми в детстве привычками – радоваться благословению, принимать его, следовать в соответствии с этим бесхитростным магическим убеждением: раз благословлен, значит, все будет хорошо. Сержант, стоявший на подножке, державшийся за крышу, рявкнул приказ рассаживаться, шумно водрузился на место рядом с водителем, уставился перед собой с важным видом, старательно копируя капитана Ноулла. Лучшее средство, чтобы уничтожить любое веселье на корню, невесело усмехнулся отец Амор. Он не хотел разговаривать, его спутники не горели желанием обращаться к нему с вопросами: то ли побаивались, то ли прониклись настроениями капитана Ноулла, так решительно показывавшего свое пренебрежение к авторитету священника. Может, угрюмо размышляли, как будут возвращаться, когда солнце сядет. Что-то подсказывало Амору – в полном соответствии с недавней бранной речью Яспера, что коль скоро солдаты – государственная армия, то и о их жизни и здоровье заботятся в последнюю очередь. Это для частных компаний хорошо обученные люди – капитал, это частные компании не желают иметь ничего общего с необученными, потому что это – почти стопроцентная гарантия неудачи, а значит, дополнительных расходов, а значит, упущенной прибыли, а государственную армию такое положение дел вполне устраивает. Чуть научить их ходить строем, остновательно застращать, чтобы не смели сомневаться в словах командира, вручить какую-нибудь стреляющую палку – и можно успокоиться, убедив себя, что есть кого отправлять сражаться с врагами. Амор обратился к соседу – тощему, мелкому мужичку лет тридцати от роду – с ниочемной фразой вроде «погода нынче была приятная, не очень жаркая, вполне сносная», а тот посмотрел на него исподлобья и отодвинулся. Амор только поднял брови; делать нечего – он достал четки и начал перебирать их, надеясь, что вид у него при этом достаточно глубокомысленный. И – бусина за бусиной – молитва за молитвой – все, что знал. О всех, кого вспомнил.
Некоторые молитвы давались ему особенно легко. Те, простенькие, изящные, привлекательные, благодарственные, ни к чему не обязывающие ни его, ни Того, к кому обращены. Некоторые имена всплывали в памяти с вдохновляющей легкостью, кое-какие упорно не вспоминались, и Амор заменял их образами – что-то вроде «тот, с кем мы пили чай там и там», «тот, с кем мы познакомились там и там»; при желании можно было сопроводить эти воспоминания образами мест, в которых были вместе, общих знакомых, примечательных привычек – чего угодно, иным словом, что однозначно укажет Тому, Кому возносится молитва, на определенного человека. Это было необязательно – Он великий сердцевед, но Амор находил в этом особое удовольствие –заново откупоривать сосуды памяти своей, проверять, не испортился ли в них елей. И эта бесконечная дорога, езда по которой была настоящей пыткой, как бы ни стараться усесться поудобней. Дорога – что-то похожее на дорожное полотно, а на нем укатаны полторы колеи. И пыль. И мертвая тишина кругом, а издали доносятся угрожающие, иногда зловещие звуки – одиночные, выстраивающиеся в отдельные фразы, затевающие разговор. И почти полное отсутствие людей.
Амор помнил, что раньше дорога была куда более людной. Машины ли ездили, семьи ли куда-то шли, спасался ли кто-то от бесконечных неурожаев, засухи, диких зверей, сбегавших от машин, людей, цивилизации, лишенных лесов и саванны, – но Амор ощущал, что континент – страна – провинция – населена, в ней живут люди, несмотря ни на что. И – больше не получалось.
Они въехали в лесок. Солдат – не тот, который отказался отвечать на его обращеие, другой – буркнул: «Легли бы вы на пол, отче», – и вцепился в винтовку еще крепче, начал зыркать по сторонам, не пытаясь больше изображать статую, а живя своим беспокойством, оживая, становясь мальчишкой, которого в учебной части научили малому и совсем непригодному сейчас. Амор подчинился. Пальцы его продолжали перебирать бусины. В голове все всплывали образы-напоминания о тех, кого еще не мешало вспомнить в молитвах. И – Яспер. И пальцы перебирают бусину за бусиной. И – Яспер. И привычно под кожей дерево четок. И – сгущается ночь. И – Яспер, и сердце замирает, все естество вопиет что-то, не облекаемое в слова, но истинное – благословение. Ночью. Как Амору было привычно.