Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Лённрот Элиас

Неподалеку от берега лежали сосны, поваленные друг на друга, с которых прошлым летом жители Колвасъярви сняли заболонь на пироги, как сказал мой провожатый. Православные финны [42] и в праздники, и в будни едят много пирогов, а ныне, при заметной нехватке зерна, сосновая заболонь стала основной примесью в муку. Из этих под­сохших за лето сосен мой попутчик нарубил бревна длиной в три с половиной топорища, мы перетащили их на берег и соорудили из них плот. Шести таких бревен было доста­точно, чтобы плот выдержал нас. В двух из них по кон­цам мы сделали углубления и соединили их поперечными бревнами, на таком расстоянии, чтобы остальные умести­лись между ними под поперечными бревнами снизу. Уло­жены они были без всякого крепления, лишь небольшая выемка не давала им выскользнуть. А если на них насту­пить, они ушли бы под воду, сбились бы. Следовательно, мы должны были сидеть на боковых бревнах, скрепленных поперечинами. Для равновесия мы сверху уложили еще несколько бревнышек. И на таком на скорую руку соору­женном плоту пусть медленно, но благополучно мы пере­правились через пролив в полверсты шириной. Мужик рас­сказал, что ему часто доводилось переправляться таким образом. И он клал лишь одно поперечное бревно между боковыми, а теперь ради меня положил два.

42

Речь идет о карелах. В XIX в. как в финской, так и в русской

краеведческой и этнографической литературе карел иногда называли финнами.

В Колвасъярви я зашел в дом Хуотари. Старый хозяин провел меня в отдельную комнату и поинтересовался отно­сительно моей поездки. Я без утайки ответил на все его вопросы и, в свою очередь, спросил, могу ли я чувствовать себя в безопасности, странствуя по этим краям? Он ска­зал: «В десять раз спокойнее, чем у вас, где человека могут избить до смерти». Была такая история. Не так давно сын одного богатого крестьянина из их прихода поехал в Финляндию и подкупил там мужчину, чтобы от­править вместо себя в солдаты, но тот, получив деньги, убил его. Однако вскоре мы пришли к общему мнению, что поделом таким вербовщикам. Когда же я заметил, что здешние крестьяне всю долгую зиму торгуют у нас враз­нос и ничего плохого с ними не случается, он согласился, что в общем-то и в нашей стране вполне безопасно. «Но все-таки у нас спокойнее, — продолжал он. — Могу зару­читься всей своей собственностью, что куда бы вы ни пошли, вас никто не тронет, ни один волос не упадет с вашей головы». Не успел он это сказать, как вошел его сын и резко прервал его словами: «Отец! Не ручайся за то, чего не знаешь». И он рассказал о беглых солдатах, которые прячутся по лесам, а кое-где и по деревням и ко­торым может взбрести в голову вывернуть карманы у человека, а чтобы скрыть свое черное дело, помочь ему отправиться в мир иной.

Отсюда я проделал пешком путь длиной в пятнадцать верст до Репола. Разговор в доме Хуотари запал мне в голову, поэтому я несколько раз сходил с дороги, дабы разбойник, если ему вздумается преследовать меня, мог без лишнего шума пройти мимо. Но, видимо, моя предосто­рожность была излишней — ни в тот раз, ни позже подоб­ные неприятности со мной не случались. Репола — центр прихода, иначе говоря, погост. Здесь живет богатый кре­стьянин Тёрхёйнен, к которому я и зашел. Он попросил меня показать паспорт, и я предъявил его. Бегло пробе­жав глазами текст, переведенный на русский, он спросил, когда я выехал из Куопио? Я сказал, что более трех не­дель тому назад. «Но паспорт получен менее двух недель назад, как же вы это объясните?» Я стал изучать свой паспорт и увидел, что он помечен вторым августа по ново­му стилю, та же дата стояла под русским переводом, где следовало поставить 21 июля по старому стилю. Я пояс­нил ошибку, и Тёрхёйнен сразу все понял. Позднее, когда мы остались вдвоем, он признался, что вначале подумал, не подослали ли меня отравлять их колодцы, поэтому и спросил с такой строгостью про паспорт. И сказал, что­бы я не обижался, если кто-нибудь примет меня за тако­вого. «Вот ведь было же в Салми такое...», — и он вкратце рассказал о нашумевшей во время эпидемии холеры исто­рии. «Неужели вы верите вздорным слухам об отравлении колодцев?» — спросил я у него. «Положим, я не верю, — ответил он, — но другие-то верят, и не вздумайте доказы­вать им обратное». Выпив у него несколько чашек чаю и перекусив, я отправился с тремя крестьянами через озе­ро в деревню Вирта, где и заночевал. [...]

От Каскиниеми до Роуккула, где на расстоянии в два­дцать верст не было ни одного дома, я шел без проводни­ка. Под конец я заблудился, свернул на какую-то тропу, и она вывела меня на берег озера, по другую сторону ко­торого виднелись клочки пахотной земли. И хотя поблизо­сти не было видно жилья, я все же прикинул, что оно где-то недалеко. Я решил обогнуть озеро, что оказалось делом нелегким, так как пришлось брести по топким болотам, проваливаясь иногда выше колена.

Не зная, с какой стороны короче путь, я свернул нале­во и вдруг увидел перед собой широкий ручей. Чтобы переправиться через него, я довольно долго шел вдоль ручья, но моста видно не было. Вот где пригодился бы плот, на котором мы переправились через пролив между озерами Осма и Колвас. Тут меня осенило — ведь можно перебросить вещи на тот берег. Сначала я перекинул сапоги, а чтобы они лучше летели, положил вовнутрь по камню. Перебросив их отличнейшим образом, я столь же удачно переправил все остальное, кроме пиджака, который, будучи связан в узел, развязался и упал в ручей, как под­стреленная утка. Я ринулся в воду и, подхватив не успев­ший затонуть пиджак, выбрался на берег и начал собирать разбросанные по земле пожитки. Тут подошли две женщи­ны, издали наблюдавшие за моей переправой: «Вам бы пройти немного выше, там ведь мост. Мы хотели крикнуть вам, но вы уже были в воде». Я подумал, что ничего страшного не произошло, и спросил у женщин, далеко ли деревня. «В полутора верстах отсюда», — ответили они. Именно эта деревня и была мне нужна.

Теперь, наверное, было бы уместно поговорить немного о здешних финнах, которые с давних пор являются под­данными России и, вероятно, со времен Владимира Вели­кого [43] — православными. Они называют себя «веняляйсет» [44] [русские]. По-видимому, в прежние времена так называли финнов, проживавших в этих краях, а теперь в Финляндии это название применяют по отношению ко всему русскому народу [45] . Финнов, живущих на нашей стороне, они назы­вают шведами, а нашу страну Руотси — Швецией или Землей шведов. В некотором отношении их обычаи и обря­ды нравятся мне даже больше, чем те, что бытуют у нас. Так, например, они лучше, чем в целом ряде мест у нас, следят за чистотой. У здешних финнов не встретишь жилья, чтобы не были вымыты полы, а подчас до такого блеска, как в любом господском доме. Избы здесь такие же, как в Саво, с дымоволоком на потолке, но в них боль­ше окон, обычно восемь — десять, часть которых застекле­на, а другая — без стекол. В избах Саво окон меньше, обычно четыре — шесть, но там они большего размера. У финнов, живущих в России, подклеть в избах выше, там хранится у них ручной жернов и прочая хозяйственная утварь. Жилые помещения всегда соединены со скотным двором, являющимся как бы продолжением крестьянского дома. От избы хлев отделен сенями, из которых ступени ведут вниз, в скотный двор. Я говорю об этом не для того, чтобы перечеркнуть свои слова о чистоплотности людей, которую только что превозносил, наоборот, когда люди и животные находятся так близко, этот вопрос становится еще более важным. У нас жилые помещения располага­ются всегда отдельно от скотного двора, и люди позволяют себе особо не заботиться о чистоте.

43

...вероятно, со времен Владимира Великого... — Лённрот имеет в виду киевского князя Владимира Святославича, крестивше­го Русь в конце X в. По летописным данным, обращение карел в хри­стианство было начато новгородским князем Ярославом Всеволодови­чем в 1227 г.

44

...называют себя «веняляйсет» ... — Финское и карельское название русских — веняляйсет (venalaiset) и России — Веняя (Ve­naja) происходит от древнего названия славянских племен — венеды. По данным лингвистики, карелы не называли себя «веняляйсет».

45

По-фински Россия — Веняя (Venaja).

Хорошим

обычаем у здешних финнов является то, что в каждой деревне покойников хоронят на своем деревен­ском кладбище. Наши же суеверия привели к тому, что покойника зачастую везут за четыре-пять миль, чтобы похоронить на кладбище у церкви. Нетрудно заметить, сколь это обременительно и даже противоестественно. Неудобства этого обычая особенно ощутимы во время эпи­демий. Когда года полтора тому назад были выделены от­дельные кладбища для холерных, в ряде мест возникли беспорядки, связанные с тем, что народ не соглашался, чтобы кого-то из покойников хоронили в неосвященной зем­ле, тогда как для остальных это преимущество оставалось. Ежели бы у нас, как у православных, в каждой деревне было свое кладбище, то все проблемы с холерными клад­бищами были бы решены, не говоря уже о прочих.

Здешние финны считают гостеприимство добродетелью, а возможно, даже религиозным долгом, но сами же, к сожалению, нарушают его, примером чего является суе­верный запрет не есть из миски, что стояла перед инаковерующим. Поэтому в поездку следует брать с собой свою чашку, которую потом можно выбросить. Правда, в неко­торых домах имеются чашки и миски специально для инаковерующих и там всегда можно поесть. Я не взял в доро­гу чашку, понадеявшись обойтись как-то. У Тёрхёйнена, как было описано выше, я вдоволь наелся. Но это собы­тие сильно озаботило некую крестьянку, к которой я за­шел по пути. Она охотно накормила бы меня, но у нее не было «мирской чашки». «Вы заходили к Тёрхёйнену?» — спросила она. «Заходил». — «Вы ели у них?» — «Да, а по­чему бы и нет?» — «Он, верно, угощал вас из своих ми­сок?» — «Что правда, то правда», — ответил я, хотя не был вполне уверен в этом. «Вот, вот, — запричитала старуха, — он такой же, как и все. Что будет с этим миром, если люди ни с чем не считаются?» Старуха, по-видимому, относи­лась к староверам, или старообрядцам, их еще немало в этих краях, они не всегда могут дозволить людям иной веры есть у них, а также не терпят сторонников офици­альной русской православной церкви. Их религиозный фа­натизм зашел так далеко, что даже лошадям, на кото­рых наши крестьяне отправляются в Кемь, не дозволяется пить из тех прорубей, из которых пьет их скотина. Если кому-то случается нарушить этот запрет и напоить лошадь, женщины тут же окружают его и начинают орать во всю глотку: «Опоганил нашу прорубь!» Один из наших крестьян, по-моему, удачно ответил женщинам, когда они, по своему обыкновению, начали кричать: «Испоганит, ис­поганит!» — и хотели прогнать его. «Пусть лошадь пьет, — сказал он, — все лошади одной веры, что наши, что ваши». [...]

Они с осуждением относятся к тем православным фин­нам, кто курит. И предубеждение против табака у них на­столько сильно, что даже гостю не разрешается курить в доме. Когда я просил разрешения закурить, некоторые запрещали, а иной хозяин позволял. Но стоило мне набить трубку и зажечь ее, как женщины тут же покидали поме­щение.

Вино и прочие крепкие напитки не так пугают их, как курение. Но напитки эти поглощаются в размерах, весьма редко доводящих до опьянения. Вино каждый день не употребляется. Мне кажется, что они употребляли бы это губительное зелье еще в меньшей мере, если бы не хоро­шая возможность тайно доставлять его из ближайших финских волостей. В некоторых местах интересовались, нет ли у меня вина для продажи. Я отвечал, что перевоз по­добного товара через границу запрещен под угрозой боль­шого штрафа. Они же считали, что это вовсе не опасно, да так оно, по-видимому, и есть. К сожалению, не во всех местах имеются должностные лица, которые могли бы если не искоренить контрабанду, то хотя бы штрафовать за это. Правда, в каждой волости есть свой староста, что-то вро­де нашего ленсмана, он избирается из крестьян сроком на один год. Но староста не является особо влиятельной лич­ностью, и если даже он захотел бы вмешаться в дела, то не всегда осмелился бы ссориться с крестьянами. Ему, например, приходится мириться с тем, что в округе много беглых солдат, которые творят все, что только вздумается подобному сброду, вынужденному скрываться от властей. А начни он бороться против них, у него не будет спокой­ного дня. Староста превращается в очень значительное лицо во время рекрутского набора, и тогда он неплохо на­живается при составлении списков новобранцев. Во вни­мание при этом принимается количество сыновей в семье. Если сыновей двое, то их обычно оставляют дома, лишь в крайнем случае могут забрать одного. Но бывает, что и троих сыновей при одном дворе оставляют, все зави­сит от того, к кому староста наиболее благосклонен.

В каждой волости кроме старосты имеется еще и свя­щенник. Но в некоторых волостях его нет порой годами, как, например, нынче в Вуоккиниеми. Примерно раз в год туда наезжает поп из Паанаярви. Здесь обязанности свя­щенника, как мне кажется, проще, чем у нас. Пару раз в год он объезжает свой приход и совершает все накопив­шиеся за полгода обряды: крестит, венчает и отпевает. Сре­ди крестьян крайне редко встречаются грамотные, реже чем один на сто человек. Им очень трудно преуспеть в этом, так как совсем нет книг. А учиться они безусловно хотели бы. Если бы сочли грамотность полезной, то ее развитию можно было бы способствовать, нанимая учителей из чис­ла православных финнов в приходах Иломантси и Липери. В обоих приходах крестьяне свободно читают финские кни­ги и могли бы, не испытывая особых затруднений, обучить этому своих единоверцев. Хорошо бы содействовать этому, чтобы крестьянам не приходилось, как до сих пор, отправ­ляться за несколько миль в Финляндию, чтобы там узнать календарный прогноз погоды. Кто-то может усомниться в этом, но я хорошо помню, как прошлым летом, когда во время сильной засухи все были обеспокоены за свой уро­жай, кто-то вполне серьезно изрек: «А мы так и не сходи­ли на шведскую сторону узнать по календарю, какую осень бог даст!» А до ближайшей финской деревни оттуда было три мили. К сожалению, я не захватил с собой календаря, который в ряде случаев мог бы мне помочь, а предсказы­вать погоду наугад мне не позволяло мое чувство ответст­венности перед людьми.

Третий и самый значительный человек у здешних фин­нов — исправник, соответствующий в Финляндии судье и фохту. Он живет за тридцать миль от таких пригранич­ных волостей, как Репола и Вуоккиниеми. Исправник так­же пару раз в год ездит по всей округе, разрешает люд­ские тяжбы и взимает подати. Каждый двор здесь обло­жен налогом в зависимости от количества мужчин. Если мне не изменяет память, после того, как составлены ревиз­ские списки [46] , они остаются в силе целых двадцать лет. При составлении списков учитываются все лица мужского пола, даже новорожденные. За каждого из них двор пла­тит подушный налог по двадцать с лишним рублей ассиг­нациями в год. Даже если кто-то из мужчин умирает, ни­что не меняется, подушная подать начисляется и на покой­ного до тех пор, пока не будут составлены новые списки. И, наоборот, все те, кто родился в этот период, свободны от уплаты налогов, причем многие только по достижении двадцатилетнего возраста попадают в списки податных душ. За женщин, сколько бы их ни было, ничего не пла­тили. Одним из лучших исправников здесь когда-то был финский офицер, попавший в плен в Россию и после мно­гочисленных мытарств ставший исправником в Кеми. Об этом времени в здешних краях вспоминают, как о времени Сатурна в Лациуме [47] . Человек он был, по всей вероятности, примечательный, и когда я спросил, принял ли он их веру, если они так его хвалят, мне ответили: «У него была и своя и наша вера».

46

Имеется в виду перепись податного населения, проводимая в крепостной России.

47

Век Сатурна — золотой век.