Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Лённрот Элиас

Весь этот путь, довольно сложный из-за множества больших и малых порогов, мы прошли на лодках. В это темное время года за день мы проплывали не более трех­четырех миль несмотря на то, что в пути находились с раннего утра и до позднего вечера. Не буду называть пороги, так как думаю, что перечень нескольких дюжин на­званий никому не интересен. Некоторые пороги были бур­ные и длинные, другие — посмирнее и покороче. Каждый год с лодками смолокуров, которые спускаются вниз по реке, случаются несчастья, и это неудивительно, если учесть, что в большинстве порогов для лодки имеется только единственный узкий проход, да и тот местами на­столько извилист и крут, что кормщику подчас приходится ставить лодку перпендикулярно ее ходу, чтобы не разбить­ся о камни. На наиболее опасных порогах есть кормщики, которые живут у реки и которым вменяется в обязанность за определенную плату проводить лодки вниз по течению, а также нести убытки в случае несчастья. Насколько это опасное занятие, можно понять по выражению лица корм­щика, стоит ему приналечь на рулевое весло, специально прикрепленное к корме прочной закруткой из березовой вицы. На подступах к особо крутым и быстрым поворотам он берет в лодку помощника, который всей тяжестью сво­его тела налегает на кормовое весло, поворачивая его. Внимание кормщика во время преодоления порога пре­дельно сосредоточено — он не допустит ни на полвершка отклонения от правильного пути. Многие крестьяне сами спускаются по этим порогам. Конечно, они не знают поро­гов так хорошо, как настоящие

кормщики, но их удиви­тельно зоркие и натренированные глаза уже издалека замечают все камни, даже те, что глубоко скрыты под во­дой. Там, где новичок не видит ничего кроме воды и быст­рого течения, они с довольно большого расстояния могут определить, где и даже на какой глубине находится камень. Благодаря этому умению они спускаются и по не­знакомым порогам, конечно, если те не очень труднопрохо­димые. Но не каждый достигает такого мастерства. Боль­шинство из них все же, не рискуя пускаться в путь само­стоятельно, берут кормщика. Иначе можно дорого попла­титься за свою лихость. Когда мы поднимались вверх по течению, под порогом Ийкоски, около погоста Ристиярви, встретили смоляную лодку, разбившуюся о камни. Л неза­долго до этого по реке плыли смоляные бочки, их несло течением. Финны волости Вуоккиниеми, расположенной на русской стороне, редко прибегают к помощи кормщиков, по осени сотни их спускаются с нагруженными лодками по этим порогам. Для того чтобы лучше запомнить норов каждого порога, они в стихотворной форме заучивают его особенности. Про Сийттикоски, что около прихода Хюрюнсалми, говорят: «На загривке Сийтти гладок, а вни­зу — осиный рой». Про другие пороги говорят: «Помоги бог на Юнккоски, сохрани на Каллиокоски, а по Леппикоски я и сам спущусь». Сказывают, однако, что и на Леппикоски божья помощь порою оказывается не лишней.

Когда благополучно проходят порог, то обычно выпи­вают чарку. Слава иных порогов так велика, что требуется выпить и не одну. Такой же чести, говорят, удостаивается и первый порог. Считается, что этим выражают почтение и всем последующим порогам. [...]

До 14 сентября я ехал с упомянутым выше попутчиком, расстались мы с ним в центре прихода Кианта, что при­мерно в двенадцати милях к северу от Каяни. Вместе со священниками, которым надо было проводить кинкери [55] в Вуокки, я отправился в ту же деревню. Весь путь около трех миль от прихода Кианта до этой деревни мы про­ехали по воде. Пока духовные пастыри проверяли знание прихожанами христианского учения, я в другой избе читал финские пословицы сидевшим здесь крестьянам и записывал от них руны. Дело в том, что на место прове­дения кинкери обычно собираются люди из соседних дере­вень, которых пастор на этот раз не опрашивает. Это были как бы мои «прихожане».

55

Кинкери (фин. kinkeri) — проверка грамотности и познаний в ка­техизисе и священном писанин, которая периодически проводилась лютеранским духовенством среди прихожан.

Трудно сказать, какого объема достигло бы полное собрание финских пословиц, но что оно получилось бы до­вольно большое, можно судить по тому, что повсеместно, где бы ни собирался народ и где бы ни читал я вслух ранее собранные пословицы, мои записи всегда пополня­лись новыми. Достаточно было привести три-четыре посло­вицы, как кто-то из собравшихся тут же припоминал новую и спрашивал, не была ли она раньше записана. Бывало, пословицы так и сыплются со всех сторон, и я едва успе­ваю записывать. Так же обстояло дело и с загадками, которым, кажется, нет числа. Большинство пословиц и загадок имеют стихотворную форму, но встречаются и прозаические. [...]

Случайно возникающие пословицы появляются и исче­зают одинаково быстро, и только в том случае, если в них заключена особая острота и мудрость, их начинают повто­рять и они постепенно переходят в разряд признанных пословиц.

Я отправился из Вуокки воскресным вечером в лодке с несколькими крестьянами, приехавшими на кинкери мили за четыре отсюда, из домов, расположенных недалеко от русской границы. Некто Киннунен, спевший мне несколько рун по моей просьбе, проводил меня три четверти мили до Киннуланниеми, где мы и заночевали. По пути в лодке я карандашом записал от него несколько рун и продолжил записи уже при свете лучины в Киннуланниеми. Я наде­ялся, что успею записать наиболее значительные из его рун, но когда прошла большая часть ночи, он стал уверять меня, что мог бы беспрестанно петь весь следующий день и последующую ночь, лишь бы ему время от времени под­носили рюмочку (а исполнить его желания я не мог, так как у меня не было вина), и настроение записывать далее у меня пропало. Но я все же договорился с ним о встрече в Лентийра после моего возвращения из Архангельской губернии, на что он и согласился, хотя впоследствии слова своего не сдержал.

На следующий день я не записал от него ни строчки, потому что Киннунен охотно нанялся проводить домой попов, поскольку попутно мог справить свои дела.

Я ночевал в избе, битком набитой спавшими прямо на полу людьми, возвращавшимися с кинкери. Устроившись на скамье, я вскоре заснул. Ночью мне захотелось пить, но через спящих на полу невозможно было добраться до стола, на котором стоял подойник с водой, побеленной мо­локом. Мне пришлось выдержать танталовы муки, прежде чем снова удалось уснуть. На следующее утро я направил­ся в деревню Хюрю. Несколько жителей этой деревни страдали экземой, по-видимому, нервного происхождения. Путь от Киннуланниеми до Хюрю в две с половиной мили можно преодолеть на лодке. И чем ближе мы подъезжали к Хюрю, тем больше сужался фарватер. Многие пороги были такие узкие, что лодка чуть пошире нашей уже не смогла бы проехать по ним. Из Хюрю я прошел полторы мили до Вийанки, последнего двора на финской стороне, и отсюда продолжил свой пеший путь до Кивиярви, перво­го поселения на русской стороне. Деревня эта состояла из пятнадцати домов, построенных, по обычаям здешних фин­нов, вблизи друг от друга. Считается, что расстояние меж­ду этими приграничными поселениями полмили. Путь мой проходил через болото, расположенное на водоразделе Маанселькя, от которого реки текли в двух направлениях, а именно: в озеро Оулу через Кианта и Хюрюнсалми, а также водоемы Архангельской стороны. Посредине болота виднелась протока, по которой крестьяне с боль­шим трудом проводили свои лодки. С полверсты тянулось болото, затем по обе стороны начинались узкие канавы, окаймленные густыми зарослями; продвигаться по ним на лодке ничуть не легче, чем по болоту.

В Кивиярви случилось мне зайти в дом, единственным жильцом которого оказалась больная хозяйка. Она стра­дала от сильной боли под ложечкой и охала беспрестанно, но тем не менее не отпустила меня, чтобы я подыскал место поспокойнее. Она спросила, не знаю ли я какого средства от ее болезни. Умолчав о том, что я лекарь, я дал ей кое-какие лекарства, но она решилась их выпить лишь после моих клятвенных заверений, что не умрет от этого. Кое-кто, может, удивится, зачем мне надо было скрывать свою профессию, ведь, казалось бы, скажи всем, что я врач, как обо мне сразу же пошла бы широкая молва. Но все дело в том, что тогда деревенские бабы начали бы донимать меня просьбами помочь от разных хворей. Несмотря на удовлетворение, которое я получал при ока­зании помощи в самые критические моменты, оказаться вдруг в окружении людей, страдающих всевозможными хроническими заболеваниями, вызываемыми плохим режи­мом питания, которое невозможно исправить, и требующи­ми срочного и правильного лечения, было бы тягостно. Во избежание подобных обстоятельств я старался по возмож­ности

скрывать свою профессию. Однако вернемся к боль­ной хозяйке. После того, как я дал ей лекарства, в дом вошли двое мужчин из Аконлахти, что в трех милях отсюда, и остались ночевать. Лекарство мое не успело еще подейст­вовать, и старуха стонала без конца, мешая нам спать. В конце концов один из мужчин поднялся со своей лавки и словно полоумный подбежал к ее постели, разостланной на полу, резко схватил старуху за руки и так начал тря­сти, что я подумал, уж не хочет ли он лишить ее жизни. Это продолжалось несколько минут, потом он прочитал отрывки каких-то заговоров, заклиная так страшно, что все мое существо дрожь пробирала. Через некоторое вре­мя он кончил, совершенно спокойный лег на лавку и уснул. Старуха тоже погрузилась в сон — то ли подейст­вовало заклинание, то ли ранее выпитое лекарство. Наут­ро я слышал, как она благодарила заклинателя, совершен­но забыв о моем лекарстве.

В Кивиярви я нанял верховую лошадь до Вуоккиниеми, что в трех милях отсюда. В деревне около семидесяти до­мов, расположенных довольно кучно. Проводник то бегом, то шагом следовал за мною, он оказался таким услужли­вым, что даже нес мою сумку, чтобы она не мешала мне при езде. Не подумайте только, что я сам просил его об этом, наоборот, я не хотел расставаться с сумкой и усту­пил ее только по настоятельной просьбе крестьянина. За любезность я отплатил ему тем, что на полпути предло­жил сесть на лошадь, а сам пошел пешком. Я упомянул об этом потому, что для наших крестьян этих широт такая услужливость — редкость. Примерно через полмили мы пришли в один дом, где во время отдыха нас угостили такой большой репой, какой мне в жизни не доводилось видеть. Нам обоим дали по репе, но я не смог съесть и половины. Пройдя от Кивиярви около двух миль, мы вышли на берег озера под названием Кёуняс. Здесь мы увидели толпу народа, в которой одни причитывали в го­лос, другие потихоньку всхлипывали, третьи еще как-то выражали свою печаль. Это была группа молодых парней и мужчин из Вуоккиниеми в сопровождении женщин. У парней за плечами были мешки с товаром, они направ­лялись за границу, в Финляндию, а провожавшие их род­ственники отсюда возвращались домой. Предстояла дол­гая разлука, по крайней мере на целую зиму, если не навсегда. Матери оплакивали сыновей, жены — мужей, де­вушки — братьев, а иные, возможно, и женихов. Немало лишений и бед испытают они в пути, прежде чем через полгода снова вернутся в родные края. Возвратившиеся недавно из Финляндии мужчины рассказывали, что многие места там охвачены эпидемией. Случись кому из них забо­леть, кто будет ухаживать? И как прожить следующий год, как уплатить выкуп, если кто-нибудь из них вдруг попадет в лапы ленсмана или фискала? [56] Примерно в таком духе шел разговор при прощании. Когда они расстались, я решил поехать в Вуоккиниеми вместе с женщинами, при­ехавшими сюда на лодках, и отпустил своего проводника, заплатив ему за услуги. Хорошим и услужливым людям всегда везет, так и моему проводнику: в обратный путь он нагрузил на лошадь все мешки, а провоз каждого мешка давал ему примерно десять копеек.

56

Разносная торговля, направленная из Карелии в Финляндию, запрещалась властями.

От Кивиярви до Кёунясъярви вряд ли вообще возмож­но проехать на обычной колесной повозке, поэтому приду­мано другое приспособление: на двух шестах длиной пять-шесть локтей, перехваченных параллельными переклади­нами, установлен короб. Концы шестов тянутся по земле, остальная же часть и короб приподняты над землей. По дороге нам встретилось несколько таких волокуш. Владельцы их были из Ухтуа — большого и богатого села, которое находится в четырех милях севернее погоста Вуоккиниеми. Мужиков, по моим подсчетам, было около пяти­десяти, а возов — не более десяти; на несколько человек была одна повозка, иные несли мешки на себе. Этой осенью четыреста человек из одной только волости Вуоккиниеми вынуждены были отправиться в Финляндию тор­говать вразнос. Поскольку ни один из них не возвращает­ся без прибыли, составляющей по меньшей мере около ста рублей, а у некоторых и до двух тысяч, то можно предста­вить, что за одну только зиму они вывезут из Финляндии сто тысяч рублей ассигнациями. Многие занимаются мено­вой торговлей, обменивая свой товар на меха, полотно, женские полосатые юбки и т. д. Меха они большей частью сбывают на ярмарке в Каяни, а полотно, юбки и прочее — в Архангельской губернии.

В лодке, в которой я ехал, пожилая женщина всю до­рогу проплакала об оставленном на берегу единственном сыне, которого она не увидит до будущей весны, а воз­можно, и дольше. Я пытался успокоить ее и отчасти пре­успел в этом, заверив, что сын ее вернется домой живым и невредимым, если только сумеет уберечься от ленсманов и воров. За полмили до Вуоккиниеми я завернул в малень­кую, в четыре дома, деревушку Ченаниеми. Хозяйка само­го большого дома была родом из Финляндии, из прихода Кийминки в Похьянмаа [57] . Ее покойный муж по фамилии Кеттунен [58] прожил много лет в Финляндии, шил крестья­нам полсти и овчинные тулупы, а также другую одежду. Взяв там жену, он вернулся домой, завел хозяйство и справно зажил. Три-четыре года назад он умер, оставив после себя вдову и четверых детей, двух мальчиков и двух девочек. Он был известным в этой местности стихотвор­цем. К тому же Кеттунен обладал большим поэтическим дарованием. Это про него архангельские [59] крестьяне пять-шесть лет назад рассказывали, что он мог петь две недели подряд, прерываясь лишь для того, чтобы поесть и поспать. У меня есть одна из рун, где он изобразил, как некий человек сватался к его дочери и получил отказ. Как нельзя более удачно описав жениха, Кеттунен рисует кар­тину сватовства. Мать жениха говорит:

57

Похьянмаа (фин. Pohjanmaa) — Эстерботния, область в западной Финляндии.

58

Кеттунен Петри (Пиетари) — карельский рунопевец и сочинитель новых песен в Калевальском стиле. Родом из деревни Чена близ Вокнаволока. Предполагают, что именно от него А. И. Шег­рен (о нем см. примечание к стр. 237) в 1825 г. записывал руны. Несколько лет находился в Финляндии, занимаясь портновским ре­меслом. Сочиненная им юмористическая руна о своей женитьбе и приключениях в Финляндии бытовала в деревнях Калевальского района еще в середине нашего века.

59

То есть карельские крестьяне из северной Карелии, которая тогда входила в состав Архангельской губернии.

Я хотела б, я желала б взять в невестки молодую, сыну моему в супруги.

На это Кеттунен отвечает за свою дочь:

Маловата моя дочка, мамы ветка низкоросла.

Мать жениха, Наталья, пришедшая сюда со своим сы­ном Ортьё, понимает, что Кеттунен не хочет выдавать свою дочь, но продолжает, не пугаясь отказа:

Не пошлю корье толочь, не отправлю бить солому, тесто отведу месить, каравай ровнять огромный, хлеб ржаной на ломти резать.