Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Лённрот Элиас

Прежде чем покинуть Ухтуа, хочу остановиться на ис­тории этой большой зажиточной деревни: при правлении Карла XII во времена Северной войны деревня была уни­чтожена дотла. В здешних краях эту войну называют «суконной», а также «грабительской войной». Первое на­звание произошло от того, что тогдашний фискал из Кая­ни конфисковал у русских сукно, что и явилось поводом к жестокой войне в этих пограничных краях. До той поры здесь жили в мире и поддерживали хорошие добрососед­ские отношения, тогда как в других местах шла война. Но после конфискации и здесь все изменилось. Второе на­звание указывает на грабительские набеги, которые и сде­лали эту войну печально известной. Мы привыкли давать односторонние оценки и содрогаться от ужаса, читая о разорениях, совершенных неприятелем на нашей земле, зачастую забывая о том, что наши земляки действовали ничуть не милосерднее и не человечнее, стоило им оказать­ся за рубежом, на вражеской земле. Жуткие истории о бесчинствах врагов рассказывают наши старики: о мла­денцах, заколотых в колыбели, об изнасилованных жен­щинах, о людях, сожженных заживо либо как-то иначе замученных до смерти в то злополучное время, — подобное же старики здешних

мест рассказывают о действиях на­ших соотечественников. В ту пору некая группа финских крестьян пересекла границу, грабила и жгла все вокруг и в волости Вуоккиниеми, и в соседних волостях и сожгла Ухтуа. Потом, говорят, деревня пустовала, а первый жи­тель якобы пришел из Финляндии из прихода Кианта гу­бернии Каяни. Если это правда, пусть она будет подтвер­ждением того, насколько война опустошила этот край, коли на эти плодородные места, поля и нивы, располо­женные к тому же на берегу богатого рыбой озера — что тоже было немаловажно при выборе места для поселе­ния, — не нашлось человека ближе, чем из Кианта, до ко­торого отсюда не менее двенадцати миль. Мне так и не удалось выяснить, кто же возглавлял тот финский поход. В Кухмо и Репола еще помнят наиболее известных глава­рей времен «суконной войны». На финской стороне про­славился Олли Кяхкёнен, а на русской — некий крестья­нин по имени Большой Петри. Рассказам об их подвигах нет конца, поэтому оставим все это до следующего раза, а теперь — снова в путь.

Из Ухтуа я вернулся в Ювялахти, где пробыл очень не­долго, так как мне удалось отыскать там лишь одного рунопевца, да и то весьма посредственного. Я не мог посе­тить богатого крестьянина Дмитрея, потому что жил он в миле от деревни, около порога Энонсуу, разделяющего Верхнее и Среднее озера Куйтти. Этот Дмитрей — несом­ненно, самый богатый человек в волости Вуоккиниеми. Его собственность оценивали в шестьдесят, а то и в сто тысяч рублей. Такой богач сам уже не ездил торговать, а извле­кал из своих денег прибыль иным путем. Он закупал сначала различные товары, которые затем продавал за деньги либо давал в долг несостоятельным односельчанам. Кроме того, бывая на ярмарках и скупая товары в одном месте, он перевозил их и продавал в другом. К тому же он давал под большие проценты в долг деньги начинающим предпринимателям. Я слышал, что ему платят даже по двадцать пять — тридцать процентов за сотню, в зависи­мости от того, каким доверием пользуется получатель ссуды. Разбогател Дмитрей, говорят, на торговле рыбой. В местах, где он живет, рыба водится в изобилии, отсюда и хорошие уловы из года в год.

Из Ювялахти я отправился в село Вуоккиниеми. Зашел в дом Липпонена, с сыновьями которого уже был знаком. Здесь мне сразу же предложили чаю. На следующий день я ходил в ближайшие дома и записывал руны. Меня, в частности, привели в один довольно бедный с виду дом, хозяйка которого, по словам моего провожатого, знала немало хороших рун. Но я никак не мог уговорить ее петь, она отговаривалась тем, что во время поста грех занимать­ся таким пустым делом. Мужчина, сопровождавший меня, сказал, что с самого начала сомневался, согласится ли она, потому что она относится к другой вере. Я спросил, к какой другой вере. «Есть и у нас такие, как ваши кёрты [86] , которые считают себя более святыми, чем все осталь­ные». Он рассказал, что существует три или четыре старо­обрядческих толка. Я поинтересовался, какие расхождения у них в вопросах религии, но мужчина не смог мне толком ответить на это. [...]

86

Керты (фин. korttilaiset) — пиетисты. Пиетизм (благо­честие) был мистическим течением протестантизма, ставившим рели­гиозное чувство выше догм. Отрицательное отношение пиетистов ко всякого рода развлечениям граничило с ханжеством.

Из дома Липпонена, где меня потчевали чаем, фран­цузским вином и другими хорошими угощениями, я напра­вился в Ченаниеми, где застал ранее упомянутую мной старую Мари в полном здравии и благополучии. Чаю и здесь было более чем достаточно. В здешних местах пьют не внакладку, а вприкуску, как у нас кофе. Сухарей вооб­ще не едят, сливки во время поста не потребляют, хотя на сей раз для меня поставили на стол сливочник. Иные так строго соблюдают пост, что не едят даже сахар, считая, что его рафинируют кровью. Всякая еда, хотя бы мало-мальски связанная с кровью или мясом, во время поста отвергается. Вместо сахара употребляют мед.

Я заночевал в Ченаниеми и до поздней ночи записы­вал руны от Юрки Кеттунена [87] — хозяина соседнего дома. На следующее утро я продолжил запись. В свое время Юрки пел ныне покойному доктору Топелиусу в Уусикарлепю, как он сам сказал, целых три дня. Меня очень уди­вило, что в собрании Топелиуса я не нашел тех рун, которые он спел мне на этот раз. Сам он пояснил это следующим образом: «Зачем петь те, которые уже и так напечатаны?» Когда он исполнял песню, сочиненную его двоюродным братом Пиетари Кеттуненом, возможно, уже знакомую некоторым читателям, здесь сидела вдова Пиетари, Мари. Я спросил у нее, правда ли то, что говорится в отрывке, посвященном ей. Она, несмотря на свой преклонный воз­раст, заметно покраснела и ответила: «Правда, насколько это может быть в песнях». Этим она хотела сказать, что стихи вообще не отражают полной жизненной правды. «Однако, — продолжала она, — Юрки забыл лучшие места, которые, кроме меня, никто не знает». Я возразил, сказав, что эту руну помнят даже на ее родине в Кийминги, где мне довелось услышать ее от одного возницы. Тогда она принялась расспрашивать меня о своей родине, но я, к со­жалению, мало что знал. Вдова жаловалась, что родст­венники уже много лет не навещают ее, а сама она слиш­ком стара, чтобы наведаться к ним. На глазах у нее высту­пили слезы, когда она промолвила, что, по-видимому, уже никогда не вернется в родные края, где впервые увидела дневной свет, услышала первую кукушку весной, собрала в лесу первые ягоды. И хотя она прожила здесь сорок лет, воспоминания о родине сильно взволновали ее, и на какое-то время она погрузилась в свои мысли. Сменив разговор, мне удалось уговорить ее спеть забытые Юрки отрывки руны: сперва она отказывалась, но, когда ее стали просить еще и сыновья, согласилась.

87

Юрки Кеттунен — карельский рунопевец, двоюродный брат Петри Кеттунена, родом из деревни Чена. От него записывал руны Топелпус (см. вступительную статью, стр. 7). Лённроту Юрки напел семь рун, сюжеты которых относятся к центральным в компо­зиции «Калевалы».

Пробыв целый день в Ченаниеми, я отправился в де­ревню Кивиярви, находящуюся в двух с половиной милях отсюда. Теперь взору открывалась иная картина, по сравнению с той, что я видел, когда ехал из Лонкка, в Вуоннинен. До этих мест земля была почти полностью свободна от снега, но чем ближе мы подъезжали к Кивиярви, тем лучше становился санный путь. Распутица меня уже не страшила, и я пожалел, что не задержался подоль­ше в деревнях Ухтуа, Ювялахти и Вуоккиниеми. А в Кивиярви снегу было еще на пол-локтя.

Не задерживаясь здесь долее, я отправился в деревню Латваярви, расположенную, в стороне, в миле отсюда, где некий крестьянин Архиппа слыл хорошим рунопевцем. Это был уже восьмидесятилетний старец [88] , обладавший на удивление хорошей памятью. Целых два дня и еще не­много третьего я записывал от него руны. Он пел их в хо­рошей последовательности, без заметных пропусков, боль­шинство из его песен мне не доводилось записывать от других; сомневаюсь, чтобы их можно было еще где-либо найти. Поэтому я очень доволен, что посетил его. Как знать, застал бы я старика в живых в следующий раз, а если бы он умер, изрядная часть древних рун ушла бы с ним в могилу. Когда речь зашла о его детстве и о давно умершем отце, от которого он унаследовал свои руны, старик воодушевился.

88

Это был уже восьмидесятилетний старец... — Архиппа Перттунен, сын Ивана (около 1769 — 1841) — старший, известный науке, представитель рунопевческого рода Перттуненов. В целом от него, учитывая записи собирателей после Лённрота, записано около 60 рун’ Признан исследователями самым талантливым из карельских рунопевцев. Лённрот ошибся относительно возраста А. Перттунена. По церковным книгам Вокнаволокской церкви, которые хранятся в Ар­хангельском государственном архиве, год рождения Архиппы прихо­дится на 1768 — 1871 гг. (по разным документам вычисляется по-раз­ному). Принято считать годом рождения А. Перттунена 1769 г., на основе первой записи (метрическая запись о рождении отсутствует). Лённрот не называет фамилии Архиппы, как и некоторых других рунопевцев. В официальных документах фамилия Пертуев появляется значительно позже. В церковных книгах Архиппа Перттунен обозна­чен как Архип Иванов, т. е. сын Ивана, а его сын, рунопевец Мийхкали, как Михаил Архипов, т. е. сын Архипа. Архиппа сокрушался, что из его сыновей не выйдет рунопевцев. Однако его сын Мийхкали (около 1815 — 1899) был самым известным рунопевцем северной Ка­релии во второй половине XIX в. Односельчане говорили, что его старший брат Матти был более искусным певцом, но он умер рань­ше, чем собиратели вновь посетили этот край.

«Когда мы, бывало, — рассказывал он, — ловя неводом рыбу на озере Лапукка, отдыхали на берегу у костра, вот бы, где вам побывать! Помощником у нас был один кресть­янин из деревни Лапукка, тоже хороший певец, но все же с покойным отцом его не сравнить. Зачастую, взявшись за руки, они пели у костра все ночи напролет, но никогда не повторяли одну и ту же песню дважды. Тогда еще мальчишка, я слушал их и постепенно запомнил лучшие песни. Но многое уже забылось. Из моих сыновей после моей смерти ни один не станет певцом, как я после своего отца. Да и старинные песни уже не в таком почете, как в годы моего детства, когда они звучали и во время рабо­ты, и в часы досуга. Бывает, правда, когда соберется на­род, иной, выпив малость, и споет, но редко услышишь что-нибудь стоящее. Вместо этого молодежь теперь распе­вает какие-то непристойные песни, которыми я не стал бы и уста свои осквернять. Вот если бы в ту пору кто-нибудь искал руны, как теперь, то и за две недели не успел бы записать всего, что только один мой отец знал».

Говоря это, старик растрогался чуть не до слез, да и я не мог без волнения слушать его рассказ о добрых старых временах, хотя, как это часто бывает в подобных случаях, большая часть похвал старца основывалась лишь на его воображении. Старинные руны пока еще не забы­лись настолько, как он полагал, хотя их на самом деле становится все меньше и меньше. Руны еще можно услы­шать в наши дни, возможно, их услышат несколько поко­лений и после нас. Неверно и то, что к рунам относятся с пренебрежением. Наоборот, когда их поют, то слушают и молодые, и старые.

Несмотря на бедность, дом Архиппы был мне более по душе, чем иные зажиточные дома. Все в доме почитали старого Архиппу, как патриарха, таковым он казался и мне. Он был лишен многих предрассудков, широко рас­пространенных здесь. Он и все домочадцы ели вместе со мной, за одним столом, из одной и той же посуды, что вообще редко бывает в этих местах. Что в сравнении с этим маленькая неуклюжесть, которую старик проявил во время еды! Он руками взял рыбину из общего блюда и положил мне на тарелку. Сколь ни странной казалась такая манера угощения, но у меня хватило ума оценить ее как проявление доброжелательности. Аппетит у меня от этого не пострадал, тем более что, как и во всех здешних домах, тут строго соблюдают правило мыть руки перед едой и после еды. Для этого в каждом доме имеется рукомой, подвешенный к грядке недалеко от входной двери, тут же висит полотенце. Под умывальником находится довольно большая лохань. Рукомой обычно делают из какого-нибудь металла, дерева, бересты и т. п., в зависи­мости от состоятельности хозяина.