Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Лённрот Элиас

Естественно, что слова эти действуют на невесту, она вдруг осознает, что, покидая родной дом, так много теря­ет, а впереди ее ждет неопределенное будущее. Тогда она сама начинает говорить:

Так я знала, так считала, так всю жизнь предполагала, так, несчастная, твердила: «Дева вовсе и не дева под отеческой опекой, материнскою подмышкой. Станешь девушкой, девица, мать родную покидая, в избу мужа отправляясь: на порог — одной ногою, в санки жениха — другою. На голову станешь выше, на полголовы длиннее». Вот уже отъезд мой близок, вот сбылось мое желанье, на порог — одной ногою, в санки жениха — другою. Не со смехом уезжаю, разлучаюсь не в веселье я с родительским жилищем, с жизнью молодой, беспечной. Слабая, иду в заботах, разлучаюсь я в печали, в ночь осеннюю иду я, так что путь на льду не виден, след ноги на гололеде, след от юбки на сугробе. Зов мой матушка не слышит, батюшка — моих стенаний. Думы женщины, о чем вы. Помыслы

невесток прочих? Таковы заботы юных, как восход весною солнца. У меня ж, у бедной, думы, как на торге у кобылки, как на ярмарке у сивки, как у жеребца, что куплен. Таковы мои заботы, словно мрак осенней ночи, словно зимний день кромешный.

Матери становится жаль ее, и она утешает дочь сло­вами [68] :

Матушка сказала дочке, своему дитю, седая: «Не печалься ты, девица, дочка матери, не сетуй, муж тебе достался лучший, самый видный из героев. У тебя жених охотник, муж, ходящий по чащобам. Псы его не дремлют дома, в закутах не отдыхают. Трижды этою весною от костра он поднимался, он вставал с постели хвойной, хвоя чуб его чесала, стан его хлестали ветки. Не горюй-ка ты, девица, дочка матери, не сетуй. Для тебя у жениха сотня есть рогатых в стаде, тысяча носящих вымя, для тебя у жениха — закром у ручья любого, по скирде на всех полянках все ольховники под рожью, все лесочки под пшеницей, у него и камни — деньги, даже камешки — копенки, бочками амбары полны, бочки полны добрым пивом. Не горюй-ка ты, девица, дочка матери, не сетуй. Для тебя у жениха рябчики поют на санках, на резной дуге резвятся, шесть кукушек золотых вертятся на хомутах, на гужах поют красиво. Далее мать говорит дочери: Дам еще советы дочке, поучу я сиротинку: ты, невестушка-сестричка, мной взлелеянный листочек, слушай, что тебе скажу я, что я, старая, промолвлю. Нынче в дом другой уходишь, ты идешь в семью чужую, в дом под власть другой хозяйки. Все иначе в доме этом, в доме у другой хозяйки, у других все по-другому, не как в доме материнском, под отцовскою опекой. Коль в дому другие нравы, этим нравам подчиняйся. Если муж плохого нрава, покоряйся воле мужа. Слушай, что тебе скажу я, что я, старая, промолвлю. Если свекр как волк в углу, как медведь свекровь в закуте, честь оказывай все так же, кланяйся еще пониже, чем отцу ты поклонялась, матери своей любимой. Коль гадюкой деверь в доме, коль гвоздем в дверях золовка, честь оказывай все так же, кланяйся еще пониже, чем в избушке материнской брату старшему родному, дорогой своей сестрице. Слушай, что тебе скажу я, что я, старая, промолвлю: голову свою склоняй ты, чисто вымытую шею, как черемуха вершнику, словно ветки можжевельник. Слушай, что еще скажу я, что я, старая, промолвлю: не сиди без сарафана, без рубахи не работай и без обуви не бегай. Утром, вечером мой скамьи, мой столы и днем вдобавок, мой полы под каждый праздник. Пересчитывай все ложки, счет веди своей посуде, чтоб не растаскали кошки, птицы лишних не украли. На дворе рябины святы, святы ветви на рябинах, ягодки еще святее.

68

...она утешает дочь словами... — Эту свадебную песню, восхваляющую достоинства и достояние жениха, пела не мать невес­ты, а сестра жениха или группа женщин, его родственниц, при встре­че новобрачных в доме жениха.

Песня прибытия начинается такими словами:

Как село ждет новолунья — миром ждет село невесту; как причал ждет челн смоленый — ожидаю я сыночка, жду я сына, жду невестку.

Эти две руны не требуют особых пояснений. Я всегда с большим удовольствием записываю их и полагаю, что они проливают свет на жизнь и быт, а также на многие обычаи наших предков, о которых теперь трудно узнать. Не буду касаться их художественной ценности. С помощью стихов и тех данных, что предоставляет язык, можно вы­яснить целый ряд вопросов. Например, язык свидетельст­вует о том, что когда финны составляли единое племя, у них было представление об общем боге Юмала [69] , и поэтому у всех разбросанных ныне финноязычных пле­мен он обозначается одним словом. Многобожие, вероятно, зародилось позднее, иначе у разных племен сохранились бы одинаковые названия богов. Но я считаю, что у финнов многобожие [политеизм] не было развито вообще, и, дума­ется, не следует составлять длинные списки богов, якобы почитаемых ими. По моим сведениям, те боги, которым они поклонялись, не более как мифологические существа, их можно сравнивать с греческими полубогами или христиан­скими ангелами и святыми. [...]

69

Юмала — в прибалтийско-финских языках означало обо­жествляемое существо (бог, божество, святой) или предмет (идол, икона). Лённрот при составлении «Калевалы» устранил из народных рун все христианские черты, считая их поздними наслоениями. Юмала (бог), Луоя (творец) и Херра (господь), по мнению Лённрота, — обозначения дохристианского верховного божества Укко, создавшего небо и землю.

Изучая язык, узнаем также, что финны до распада на отдельные племена занимались скотоводством, рыбной ловлей и обработкой железа, а отчасти и земледелием. Слова, обозначающие эти понятия, большей частью одина­ковы для разных племен, во всяком случае, живущих в Финляндии и в граничащих с ней областях. Названия же трудовых процессов и орудий труда, связанных с пря­дением и ткачеством, в разных местах разные, из чего следует, что это искусство финские племена освоили, по-видимому, уже после разделения. [...]

Обращаясь к языку, можно отчасти выяснить и то, какую одежду носили финны прежде и какую стали но­сить в ходе самостоятельного развития отдельных племен. Можно узнать, какие птицы, животные, рыбы, растения и прочее были на их прародине; можно даже предполо­жить, что эти наименования сохранились у них и на но­вом месте расселения, а для ранее неизвестных предметов и понятий придуманы были новые названия. Деревья, которые не встречаются в северных районах Финляндии, тем не менее имеют общие названия, как например: ome­napuu (яблоня), tammi (дуб), pahkinapuu (ореховое дере­во), так и животные, которых нет во всей нашей стране, например: tarvas (тур) и другие, указывают непосредст­венно на прародину финнов, где они знали эти предметы, по откуда получили в наследство только одни названия. По всей вероятности, многие из цветов, например horsma (кипрей), были известны финнам до разделения. Цветы, имеющие разные названия, вероятно, были встречены ими позднее, на новых местах обитания.

Ранее я уже высказывал свое убеждение, что если изу­чить диалекты разных финских племен, то можно выяс­нить многие неизвестные еще факты. Исследование это наверняка продвинулось бы вперед, если бы выделить из каждого племени двух-трех молодых людей и дать им на­учное образование в одном из наших учебных заведений. Перед приезжим исследователем открывается слишком широкое поле деятельности, чтобы он мог быть точным в своих выводах. А специально подготовленные люди мог­ли бы выяснить множество интересных данных.

Но оставим пока мои прожекты, или как их там луч­ше назвать, а заодно и здешних рунопевцев. Из Вуоккиниеми я снова направился в Ченаниеми. Чуть раньше меня сюда приехал на лошади один крестьянин из Кивиярви за товаром. Узнав, что нужный ему человек прибудет только завтра вечером, он услужливо предложил мне свою лошадь. Я принял его предложение. Вместо седла набили полмешка сеном и привязали на спину лошади. Чтобы мешок держался, его туго стянули веревкой, и мне даже жалко стало бедное животное. Казалось, что седло это не­удобно для лошади, но, вероятно, так только казалось, потому как известно, что крестьяне очень любят своих лошадей и прекрасно знают, что им полезно и что вредно, и, наверное, не стали бы привязывать седло, которое при­чиняло бы лошади страдания. Наступил вечер, стемнело, и мы зашли на ночлег в дом, стоящий в полумиле от Ченаниеми. Хозяин дома был родом из Финляндии, он переселился сюда и взял этот надел под новое жилье. Убранство дома и порядки были обычными для финнов этого края. Дочери его были одеты по обычаям страны. Мы выехали отсюда на следующий день рано утром, при свете луны, а когда взошло солнце, были уже в Кивиярви, следовательно, мы проехали две с лишним мили. Кресть­янин, который привез меня сюда из Вуоккиниеми, предло­жил подвезти еше до Салмиярви, куда мы и добрались к полудню. Я сначала намеревался сходить в деревню Латваярви, совсем в другую сторону, но не пошел, узнав, что рунопевца Архиппы [70] нет дома. В Салмиярви я раздавал лекарства, а также навестил одного больного. Меня уди­вило, что здесь мне предложили очень вкусное масло, тог­да как в других местах оно даже не походило на свежее. Мне объяснили, что все зависит от соли: когда она грязная, и масло получается грязного цвета. [...]

70

Рунопевец Архиппа — первое упоминание об Архиппе Перттунене

Отсюда я направился в Аконлахти, где бывал уже ра­нее, осенью 1832 года. Моей проводницей, правда, не без колебаний, согласилась быть девушка, приехавшая в Салмиярви по личным делам; оказывается, она сомневалась, не пострадает ли ее доброе имя, если она отправится с не­знакомым мужчиной в путь длиною в полторы мили. Мы поладили, и в конце пути она не удержалась, чтобы не похвалить меня за умение хорошо вести себя. Начиная от Вуоккиниеми все дороги были в хорошем состоянии и вез­де можно было проехать верхом на лошади, а при необ­ходимости даже на повозке. Через болота и рямники [71] были проложены гати, сохранившиеся еще с войны 1788 года [72] . И хотя их с тех пор не чинили, они были все же в довольно сносном состоянии, что свидетельствует о том, сколь долго дерево сохраняется в воде. В Аконлахти я за­шел в дом Трохкимы [73] , где меня, как старого знакомого, встретили радушно. Несмотря на весьма позднее время, затопили баню — ведь я отмахал в тот день пять миль, две верхом и три пешком. В этот год у Трохкимы на подсеке уродилось много ржи, поэтому хозяйство его, столь бедное в прошлый мой приезд, теперь производило впечатление более крепкого и благополучного. На следующее утро я отправился в Юортана, что на финской стороне. Старый хозяин Трохкима пошел проводить меня и по дороге пока­зал родник под названием Култакаллио [74] . Он находился недалеко от дороги на краю болота, из которого, по сло­вам старика, вода вытекает в разные стороны. Родник этот уже почти зарос мхом и не представлял собой ничего осо­бенного, кроме, пожалуй, названия, которое Ганандер, ви­димо, посчитал примечательным, поскольку включил его в свое произведение «Mythologia Fennica». Единственное, что смог рассказать мой проводник, это то, что родник ни­когда не замерзает и снег вокруг него всегда тает.

71

Болота, поросшие чахлым сосновым лесом (фин. rame).

72

Война 1788 года — имеется в виду русско-шведская вой­на 1788 — 1790 гг., возникшая вследствие стремления Швеции вернуть утраченные территории. Война не встретила поддержки в народе, финские части шведской армии отказывались участвовать в боевых действиях.

73

В Аконлахти я зашел в дом Трохкимы... — Здесь Лённ­рот во время третьей поездки в 1832 г. записывал руны от рунопевца Соавы Трохкимайни (Саввы Никутьева), всего 17 рун.

74

Култакаллио (фин. Kultakallio) — Золотая скала.

В Юортана я намерен закончить описание своего путе­шествия: к этому меня побудила довольно веская причи­на — сапоги мои пришли в полную негодность.

Э. Л.

ПРИЛОЖЕНИЕ

МАГИСТРУ ВИРЦЕНУ [75] В КАЗАНЬ (Черновик письма)

11 октября 1833 г.

[...] 8 сентября я отправился из Каяни, затем шел вме­сте с фохтом Вихманном (порядочный человек для этих мест) до Кианта, где расстался с ним 14 числа, чтобы про­должить путь в Кухмо по безлюдью около пятнадцати миль. Мне пришла в голову идея пойти из Кианта в Кух­мо через Архангельскую губернию и волость Вуоккиниеми, что я и осуществил. Я пробыл там до 24 сентября, собрал за это время большое количество рун о старом Вяйнямёйнене, Лемминкяйнене и других. Православное финское на­селение, живущее в этих краях, по-моему, очень выгодно отличается от людей уезда Каяни. Будучи на редкость го­степриимными и услужливыми, они к тому же поддержи­вают в своих жилых помещениях большую чистоту, чем на упомянутой финской стороне. Полы в доме моют каж­дую субботу, скамьи, столы и стулья — почти каждый день. К тому же эти люди отличаются такой живостью в движениях и разговорах, что можно подумать, что они относятся к совершенно отличной от финнов нации. Одеж­да их резко отличается от финской. У мужчин поверх рубахи надето что-то вроде блузы или короткой рубахи, сшитой из ткани синего цвета, а сверх того еще суконный кафтан, который, однако, надевают только в дорогу. Свое­образием отличается и женский костюм, состоящий из ис­подней сорочки и сарафана, который застегивается спере­ди на часто пришитые по всей его длине пуговицы. На улицу они надевают кофту, которая состоит почти из одних рукавов. На голове у них красная повязка шириной с ладонь, в верхней части которой нашита полоска, ткан­ная золотом. Эта повязка завязывается вокруг головы и стягивается сзади шнурками. Головной убор замужних женщин отличается тем, что темя у них всегда закрыто, а у девушек, наоборот, открыто. [...] Девушек здесь обыч­но выдают замуж очень рано, зачастую в возрасте три­надцати-четырнадцати лет, вследствие чего они стареют раньше времени. [...]

75

Вирцен Ю. Э. — ботаник, был стипендиатом Казанского универ­ситета в 1833 — 1835 гг.

РЕКТОРУ АППЕЛЬГРЕНУ (Отрывок из черновика письма)

За письмо ему спасибо, за его стихотворенье, что меня в пути застало, в путешествии далеком, в странствиях моих по Кухмо, в Кианте, селе церковном, с пребываньем еще дальше за границей у карелов, в том приходе Вуоккиннеми, в лучшем песенном местечке, на земле большой России, где набил я до отказа песнями мешок дорожный, теми, что собрал в селеньях, что услышал я в избушках,

что мне были петы в лодках, что исполнены певцами, чтоб остались на бумаге песни о деяньях мудрых Вяйнямёйнена седого, также о коварных кознях Еукахайнена младого, о заботах неизменных раскрасавца Каукомиели, Лемминкяйнена-героя, и о том, как Илмаринен, тот кователь вековечный, в копоти кует осенней, как он трудится зимою, как он жарится у горна.