Путешествия Элиаса Лённрота. Путевые заметки, дневники, письма 1828-1842 гг.

Лённрот Элиас

ПУТЕВЫЕ ЗАМЕТКИ

Мне предстояло совершить довольно трудный переход от Тормуа до Лонкка — первой деревни на русской сторо­не. Путь, правда, не более трех четвертей мили, но дорога почти непроходимая. К вечеру я добрался до места и сра­зу пошел к Мартти, или, как его называли, Мартиска [81] . Я прослышал, что он отличный рунопевец. И на самом деле он был речист, жаль только, что, рассказывая руны, он часто перескакивал с одной на другую, так что запи­санное от него годилось лишь для пополнения ранее собранного. Ии одной руны целиком записать от него не удалось. Он усердно пробовал ром из моей бутылки, чтобы освежить память, как он говорил, но от этого мысли его еще больше путались. Несмотря на это он пел мне до самого вечера и еще два следующих дня. Хуже всего он пел в последний день и никак не мог вспомнить новые руны, все повторял старые, уже записанные мною в первые дни.

81

Мартиска — Карьялайнен Мартти (год рождения неиз­вестен, умер в 1839 г.). Непродолжительное общение Лённрота с этим рунопевцем принесло собирателю разочарование. Однако последующие собиратели и исследователи оценили поэтический дар Карьялайнена. Его сыновья Максима и Теппана были тоже рунопевцами. Рунопев­ческий род Карьялайненов, наряду с Перттуненоми и Малиненоми, является одним из самых известных в северной Карелии.

Мартиска и сам сочинял стихи. Когда-то он сидел в тюрьме, сначала в Каяни, затем в Оулу, по обвинению в краже оленей, что нередко являлось причиной раздоров между соседями, живущими по разные стороны границы. На нашей стороне повсеместно жаловались, что стоит оле­ню чуть переступить границу или просто подойти к ней, как на русской стороне тут же вылавливают или убивают его. И вот недавно народная жалоба дошла наконец до правительства, которое назначило из сената «первого», по словам крестьян, человека после царя для рассмотрения жалобы. Но решение пока не было вынесено и обнародо­вано, и оленей крали пуще прежнего. Однажды вечером я видел, как двух пойманных оленей подвели к одному из домов в Лонкка. Я спросил, как же это они не боятся от­лавливать оленей, если их уже обвиняют в краже. Они ответили, что нынче самое подходящее

время для этого, ведь все равно все спишется на прошлое, а с прошлого какой спрос.

Причина этих досадных приграничных краж в том, что у нас держат оленей, а на русской стороне нет. Именно это обстоятельство побуждает жителей здешних мест счи­тать бродящих возле границы и за ее пределами оленей ничейными, ищущими себе хозяина. Бояться им нечего, возбуждаемые нашими людьми тяжбы из-за множества правовых уверток, как правило, ни к чему не приводят. Но если бы даже и удалось выиграть дело, то прибыли истца не покрыли бы судебных издержек, говорил один житель из Лонкка. Иначе обстоит дело в более северных пригра­ничных районах: у жителей обеих сторон имеются свои олени, дело каждого заботиться о том, чтобы его олени никому не досаждали. В районе Лонкка один финский кре­стьянин попытался покончить с кражами, взяв себе в ком­паньоны по пастьбе оленей русского [82] крестьянина. Так ему легче уследить за тем, чтобы соседи не убивали оленей, но предотвратить вышеупомянутые кражи и ему не под силу.

82

То есть карельского крестьянина, живущего по русскую сторону границы.

Однако вернемся к Мартиске. Будучи в тюрьме по об­винению в краже оленей, он сочинил там стихи про это. Он спел мне руну, которая, по его словам, неполная, он уже многое забыл из того, что сочинил. Я собрал воедино все, что помнил и сам автор, а также и другие лица. Зву­чит это следующим образом:

В Похьёле олень родился, к нам напет олень из Лаппи, оттого и швед скандалит, неспокойно на границе. Осенью случилось это, перед самою зимою: шведские явились власти, в Куусамо приход проникли. Весь народ пришел в движенье, держит путь в места иные. Встал на лыжи Хассалайнен, уходил на лыжах Хутту, убегал и Ойкаринен. Вот приходят в Лауттолампи. Путь оттуда в лес уводит. «Это что?» — «Да так, безделка!» — «Здесь следы». — «И что ж такого?» — «След от лежки!» — «Эка важность!» Дальше в лес они стремятся. Чудеса вдруг увидали: средь утесов — олененок, между скал застрял, бедняга. За ноги весь день тащили, голову освобождали, морду из камней тянули, что застряла средь утесов. Закричал тут громко Хутту, поддержал его и Кела. «Это что еще за чудо? Это что еще за диво?» У него глаза живые, уши чуткие, все слышат, есть на шее колокольчик, малости лишь не хватает — нет дыханья у бедняги. Принеси дыханье, ветер, грудь дыханием наполни. Кела в колокол трезвонит, колокольчиком бряцает, слышен в Куусамо бубенчик, стук летит до Куусиваары, звон до Кианты несется. Буйный Антти, Хутту сын, с ним Микитта слабоумный в Вуоннинен бежать пустились, все местечки озирают. Хутту все углы обрыскал, все обнюхал уголочки, что там бабы набросали, кинули девицы Тийро. Все сложил в свою котомку, все объедки, что собрал он, — харч в пути не помешает, всякое в пути бывает, все случается в дороге. Хутту здесь и вовсе спятил, ошалел совсем Микитта. Восемь мужиков вертелись, усмиряли одного, полночью его скрутили, необутого связали, прямо в рог его скрутили. «Ну, пора в дорогу, Мартти? В Куусамо теперь пойдем мы, в город Оулу путь направим, где вовек не светит солнце, где вовек не светит месяц». Тут сказал карел несмелый самому себе в защиту, уклоняясь от расправы: «Слышь ты, Курвилы хозяин, уж теперь скажу я правду. Слышь, как бык ревет, который прошлой осенью заколот, прошлою зимой зарезан, в Хойвуле бычок прикончен. Мясо — в пузо, кости — в землю, шкура продана в Шуньгу, в города на студень — ноги». Юрки был виноторговцем, Он ходил через границу, он возил вино ночами, развозил при лунном свете, всех к вину он приглашает. Тут-то их и осенило: хороша у Анни лошадь Мартти довезти до места. Юрки лошадь дать согласен, Анни спорит, распрягает, рассупонивает лошадь. Взят был конь без разрешенья. Вот уже в дороге Мартти, тот в пути, кто съел оленя. В Швеции все веселятся, в Куусамо ликуют люди: вот уже в дороге Мартти, тот в пути, кто съел оленя. Бабы все вокруг хохочут, все хозяева довольны. Вот уже в дороге Мартти, Едет-катит Карьялайнен, уезжает он надолго, не навек ли уезжает. В Куусамо его везут. Путь он держит в дом судейский отвечать перед властями. Собрался тут целый город. Сам судебный заседатель посреди избы без шапки речь держал перед властями. Вот теперь в дороге Мартти: крепко в кандалы закован, скручен он тремя цепями, цепи — три, один мужчина. Вот из Куусамо он едет в город Оулу, крепкий замок, в Энари, тюрьму дрянную, где достаточно запалов, где достаточно оружья. Об одном лишь он гадает: вырастал на пище рыбной, вытянулся на рыбешке, ввысь на окунях поднялся, но за то его ни разу в Куусамо не приводили. Это Хутту обезумел, сильно навредил мне ближний, долго злость во мне кипела, далеко зашел я в гневе, хоть и был он другом прежде. Не большой ущерб принес я, если взял свою добычу, усыпил я олененка, есть еще у оленихи, есть детеныши в утробе, принесет она другого. Не пришла ль ко мне погибель, к необутому, средь ночи? Знаю место, где родился, те края, где подрастал я, но того не знаю места, где меня погибель встретит, — у неведомых дверей, на дорогах незнакомых. Об одном он размышляет, о словах гадает божьих, о создателя твореньях: «Месяц, солнце, отпустите, Отава [83] , мне укажи путь из края, мне чужого, от чужих дверей дорогу». Вот судья к нему приходит, господин из самой Кеми, отпустил на волю Мартти. Швеция была разбита, посильней была Россия. Хутту побежал спасаться, прямиком под стол помчался, под скамейкою укрылся, про себя бубнит он что-то. Лучше было бы, конечно, пожинать в дому высоком, мало здесь теперь народу, мало силы у артели, покрупней бралась добыча, силой меньшею, чем эта.

83

Отава (фин., кар. Otava) — созвездие Большой медведицы.

В четырех милях от Лонкка находится Вуоннинен. На всем пути нет ни одного поселения. Мартиска взялся под­везти меня на лошади, и к нам присоединились еще два крестьянина, которые ехали туда же по своим делам. Мы отправились в путь рано утром и вскоре прибыли на ме­сто. На середине пути была построена избушка для проез­жающих и рыбаков, которые ловят неводом рыбу в близ­лежащем озере. Сделали привал на час, чтобы покормить лошадей, развели в каменке огонь и расположились по­удобней вокруг него. Вскоре помещение наполнилось ды­мом, что и не мудрено при такой маленькой и низенькой постройке, где нельзя даже выпрямиться во весь рост. Здесь мы пообедали, и я записал от Мартиски

еще ряд отрывков, которые он вспомнил. Чем дальше мы продвига­лись по зимнику, тем меньше становилось снега: в Лонк­ка, откуда мы начали путь, снег лежал слоем в пол-локтя, а в Вуоннинен земля была совсем голой. Дело в том, что Вуоннинен находится на берегу озера Верхнее Куйтти, тогда как Лонкка — на гряде Маанселькя.

В Вуоннинен я зашел в дом Мийны, чаще называемый просто домом Теппаны. Мне хотелось встретиться со знако­мой хозяйкой [84] . Но оказалось, что полгода тому назад она умерла от тяжелых родов. Муж, рассказывая о ее смерти, плакал, я также не мог сдержать слез. [...]

У Теппаны я перекусил, хозяин поставил на стол масло, хлеб и солонину. После того, как я поел, одна старая жен­щина вызвалась спеть мне несколько песен. За два-три часа я успел записать от нее все, что она знала. Затем я сходил в дом Онтрея и на ночь глядя покинул деревню. Мне надо было спешить, чтобы не попасть в распутицу. В провожатые я нанял мужчину средних лет. Мы решили доехать до Ювялахти по льду Куйтти. Поскольку дни стоя­ли солнечные, снег на озере растаял, и мы ехали по льду. Ювялахти находится в четырех милях от Вуоннинен. В путь мы отправились перед заходом солнца. Сначала какое-то время бодрствовали, и провожатый рассказал мне, что хозяин Теппана после смерти жены с месяц был как помешанный. Он пристрастился вдруг к водке и рому, хотя раньше не употреблял ни того, ни другого, почти ни с кем не разговаривал, ел и пил крайне мало. Лишь через три-четыре недели он пришел в себя, перестал пить и вер­нулся к прежнему образу жизни.

84

См. четвертую поездку.

Солнце село, вид был изумительный, на западе красное во все небо зарево отражалось на гладком льду. Вдали то тут, то там виднелись острова, поросшие елями, и это при­давало пейзажу свое очарование и усиливало впечатление от картины в целом. Бывают моменты, когда нас особенно пленяет красота природы, неожиданно охватывая востор­гом наши души. [...] Когда солнце зашло, пурпур небес угас и его сменила ночная мгла, сквозь которую лишь кое-где проглядывали звезды. Мы оба задремали. Постель была не из лучших, но ведь сон не всегда застает нас в самом удобном месте. Мне приходилось видеть людей, спавших в седле и не падавших с коня. Итак, мы погру­зились в сон. Лошадь же неизвестно по какой причине — то ли она не сумела сориентироваться по звездам, то ли ей захотелось поскорее попасть домой в тепло родной конюш­ни, — как бы то ни было, но коняга повернула обратно, и когда мы проснулись, она резво шла в Вуоннинен, вме­сто того чтобы идти в Ювялахти. Мужик толкнул меня в бок и спросил: «Где мы находимся?» Странный вопрос. Что я мог ответить на это? Разве только, что находимся на льду Куйтти, а не подо льдом, как я успел заметить. Провожатый вскоре справился со своей растерянностью. Несколько раз оглядевшись и отыскав знакомые ему звез­ды, он понял, что лошадь повернула обратно, и направил ее в нужную сторону. После этого он уже не спал, а я, ка­жется, снова задремал. Время перевалило за полночь, ког­да мы приехали в Ювялахти, постучались в один дом, и нас впустили. Нам наспех постелили на полу. В этих краях постель настилают не из соломы, которую заносят в дом с вечера, как у нас в деревнях, а из шкур оленей и разной одежды, которую обычно ничем не застилают. По мне же нет ничего лучше, чем спать на чистой и сухой соломе, которую только что занесли в дом и застелили чистой домотканой простыней. Даже на самой лучшей пу­ховой постели не спится так хорошо. Солому настилают в нескольких местах, так что у каждой супружеской пары, а в больших домах их обычно несколько, есть отдельная постель; у холостых парней, равно как и у незамужних дочерей, тоже свои постели. Для более почетного гостя стелют отдельно возле длинного стола, гости же попроще, особенно нищие, должны довольствоваться местом возле двери. И хотя я не имею ничего против отдельных для каждого члена семьи кроватей, поднимающихся в несколь­ко ярусов до самого потолка, как в южной Финляндии, но постели из соломы, настилаемые каждый вечер на полу, мне все же нравятся больше. Они чище сами по себе, да и днем изба выглядит опрятнее без плохо либо совсем не заправленных постелей. По утрам, когда все уже встали, солому сразу уносят и подметают пол начисто. Во внут­реннем убранстве жилых помещений у южных и северных финнов очень много различий. У первых, кроме упомяну­тых кроватей, по всей комнате наставлено множество шкафов, сундуков, здесь и ушаты для воды, подойники, кадушки и пр. Пол чаще всего грязный. На столе остатки от завтрака, обеда и ужина, тут же неряшливо оставлены хлебные корки, тарелки, миски из-под рыбы и т. д., притом столешница редко бывает чистой. На очаге варится и па­рится еда для следующего раза. В Саво и на севере Фин­ляндии, а особенно в северной Карелии, избы не захлам­лены, пол более или менее чистый, столы и скамьи выскоб­лены добела. В избе нет грязных шкафов, сундуков, уша­тов, кадушек и пр., так как для хранения подобной утвари у них имеется специальная клеть, куда все это убирается после употребления. Для приготовления пищи имеется осо­бая постройка — кота. Казалось бы, все должно быть наоборот: южные финны, являясь более состоятельными, могли бы поддерживать лучший порядок в домах, по этого нет.

На следующее утро я отправился из Ювялахти в Ухтуа. В этой самой богатой деревне края восемьдесят домов, большинство из них добротные. Название происходит от реки Ухут, протекающей через деревню. Отсюда до Ювя­лахти по озеру Среднее Куйтти насчитывается три мили. Деревня делится на четыре части: Ламминпохья, Мийткала, Рюхья и Ликопяя. Половина села относится к волости Вуоккиниеми, другая — к волости Паанаярви. Граница между волостями проходит по реке Ухут. Я провел здесь целую неделю, усердно записывая руны и песни, которые пели мне деревенские мужчины и женщины. Самой луч­шей певицей среди них оказалась некая вдова Матро. Она с вязанием в руках пела в течение полутора дней, после чего ее сменили другие, которые частично исполняли спетые Матро варианты, а также новые руны. Попутно я оказывал людям врачебную помощь, особенно па тре­тий день своего пребывания здесь, так что, когда наступи­ла пора уходить, из взятого с собой запаса лекарств оста­лось совсем немного. Но, врачуя, я извлекал выгоду и для себя: за порошки мне удавалось заполучить то подлиннее руну, то покороче. Другой платы я не брал, и поэтому тот, кто не знал песен, получал лекарство даром. Меня здесь всюду подстерегала опасность лопнуть от переедания, по­тому что. где бы я ни появлялся, на стол выставляли еду, и всегда приходилось есть, чтобы не обидеть хозяев. Несмотря на то, что был пост, во время которого даже инаковерующим обычно не дают ничего кроме постной пищи, меня везде угощали и маслом, и мясом, и молоком. Во время поста особым способом сохраняют молоко, при­пасая его к тому времени, когда снова можно будет упо­треблять мясную и молочную пищу (скоромное). Сначала молоко отстаивают и квасят. Затем снимают сметану, из которой взбивают масло. Когда снята сметана, в остав­шейся простокваше образуется более густая и более жид­кая масса. Жидкость отливают, после чего простоквашу сливают в глиняные горшки и ставят в умеренно теплую печь, где она превращается в своего рода творог, так на­зываемое рахкамайто. Через пять-шесть часов его выни­мают из печи. В таком виде он, оказывается, не портится и его можно хранить хоть полгода. Творог имеет очень при­ятный вкус, остается только пожелать, чтобы и у нас на­учились его делать.

Однако вернусь к своей врачебной практике. Болезни, с которыми ко мне чаще всего обращались, это боли под ложечкой вследствие надрывов, и встречались они повсю­ду, куда бы я ни пришел: нередки были глазные заболева­ния. Мне пришлось удалить правый глаз одной десятилет­ней девочке, глазное яблоко которой, раздувшись до вели­чины куриного яйца или чуть больше, выпирало из глазни­цы. Следует отметить, что старый знахарь из местных тоже хотел сделать операцию, но мать девочки не согласилась. Несомненно, она поступила разумно, так как результат мог быть менее удовлетворительным, потому что знахарю пришлось бы проделать операцию обычным пуукко [85] . Здесь нет бритв, которыми пользуются у нас при опера­циях, так как никто не бреется. Даже я, имея в своей ап­течке специальный инструмент, приступил к операции пос­ле долгих колебаний: ведь мне на следующий день пред­стояло идти дальше и надо было оставить больную на про­извол судьбы. Уже позднее у себя в Каяни я слышал от людей из Ухтуа, что девочка поправилась, к тому же все произошло именно так, как я и предсказывал: воспаление, нагноение и т.д.; поэтому я уверен, что, попади я еще раз в эти края, количество моих пациентов значительно увели­чилось бы. Когда я удалил глаз, мать девочки упала к моим ногам и выразила свою радость словами: «Вы сам бог, раз избавили меня от такого горя». На мою долю еще никогда не выпадало таких почестей, и подобное восхва­ление показалось мне очень странным. Однако следует упомянуть об одном обстоятельстве, несколько снижаю­щем ценность такого возвеличивания, — здесь люди порою называют обычных деревенских знахарей и заклинателей полубогами и идолами. Скверный обычай у здешних лю­дей — возможно, это влияние Востока: если они хотят ока­зать кому-нибудь особую честь, то падают в ноги. Каждый раз, когда мне оказывали такие почести, я старался вну­шить людям, что человеку нельзя так унижать себя, но мои замечания никто не брал во внимание. Однажды я попал в глупейшее положение: во время ярмарки зимой этого года один мужик из Вуоккиниеми пал ниц передо мною, и прежде, чем я успел поднять его, вошли мои друзья, и это стало предметом их насмешек.

85

Пуукко (фин. puukko) — универсальный нож у карел и финнов, применяемый на охоте и в хозяйстве; обычно его носили на поясе в ножнах. Карельское название veitsi — нож; русское — финский нож, финка.

Помимо рун и возведения в «божественный сан», кото­рое я заслужил лечением людей в Ухтуа и своими лекарст­вами, мне дарили медные колечки и другие подобные предметы, которые я до сих пор храню. Я повстречал здесь женщину лет тридцати родом из Финляндии, из прихода Рауталампи. Ее звали Анни. Девять лет тому назад она прибыла в эту деревню. Рассказ о ее судьбе, который я услышал, мог бы послужить материалом для целого романа. Попытаюсь коротко описать, что с ней произо­шло. Два ухтинских коробейника по пути в южную Фин­ляндию остановились в Рауталампи в доме, где Анни была служанкой. Один из них все поглядывал на нее, но, так и не сказав ничего, утром отправился дальше. Весной, воз­вращаясь с побережья, он снова пришел в эту деревню. Войдя в избу и увидев девушку, сидящую за прялкой око­ло печи, он бросился обнимать ее и сказал: «Больше мы никогда не расстанемся. С той поры, как я осенью ушел отсюда, я из-за тебя лишился сна». И он предложил ей поехать вместе с ним в Россию и там обвенчаться. Девушка вначале ни в какую не соглашалась, но когда парень сказал, что иначе он не уйдет из дома, она усту­пила. Кое-какие небольшие подарки, которые коробейник поднес родственникам девушки, склонили и их к этому. Так и пришлось Анни последовать за ним. «Первым де­лом, прибыв сюда, мы пошли к попу, тот окрестил меня в другую веру и обвенчал нас». Она вынесла показать мне богато расшитую бумазейную юбку, подаренную мужем по этому случаю. «Но вскоре я узнала, что муж мой еще раньше был обручен с другой девушкой, живущей в этой же деревне, — и она назвала имя женщины, которую я, оказывается, накануне видел. — Та начала всячески приманивать к себе моего мужа, но это ей долго не уда­валось. В конце концов она заворожила его, он совсем перестал обращать на меня внимание и был только с нею. Видя, что никаких изменений к лучшему не ожидается, я решилась поехать в Кемь и заявить об этом исправнику. Было расследование, которое кончилось тем, что мужа моего взяли в солдаты, так что мы обе остались ни с чем». Меня тронула ее судьба тем более, что она была родом из знакомых мне мест в Финляндии. Теперь у нее было двое детей, мальчик и девочка. Она бы с радостью вернулась в родные места, но ей нельзя было брать с собой мальчика, родившегося в России. И по языку, и по обли­ку Анни настолько походила на остальных женщин этого края, что я ни за что не догадался бы, что она нездешняя.