Раквереский роман. Уход профессора Мартенса(Романы)
Шрифт:
Мужчина моего возраста или немного моложе, эстонец, латыш, немец — сказать трудно, во всяком случае не из мызников. Но по виду этой молодой женщины и по его собственному полугородскому-полудеревенскому облику я могу точно определить его место: он управляющий мызой этой молодой госпожи. И, по-видимому, эстонец. При более близком рассмотрении я это чувствую. Несколько мужиковатый, с некоторым образованием, довольно почтительный, несколько неуклюже-ловкий дядя. Управляющий сам привез госпожу на станцию: кучера нигде не видно, да в одноколке втроем и не поместишься. Они о чем-то говорят между собой. О чем — этого я сквозь вагонное окно не слышу. Разумеется, говорят по-немецки. Молодая хозяйка дает какие-то распоряжения. Управляющий что-то отвечает. Он торопливо поднимает ее чемодан, кожаный заграничный чемодан, в вагон. В вагон первого класса, значит в мой вагон. И прощается с госпожой. Она, по-видимому, уже на ступеньках вагона. Во всяком случае, прощание происходит так близко от тамбура, что мне этого из окна не видно. В наше время можно даже
Поезд сразу двинулся. Очевидно, начальник станции просто не отправлял его до тех пор, пока всем известная в ближней округе молодая дама не села в вагон. Так же как Куйк в Пярну был бы готов при необходимости на минутку задержать поезд ради меня. А дама со своим чемоданом сейчас, конечно, в коридоре. И чемодан у нее на вид достаточно тяжелый. Даже кряжистый старик поднимал его с усилием. А теперь молодая госпожа должна дальше это делать сама. Если она не хочет ехать в первом купе, расположенном на колесах, самом тряском, где, кроме того, уже могут быть пассажиры. Молодая дама должна волочить свой чемодан по тесному коридору узкоколейного вагона. Ибо если бы он даже не был слишком тяжел, чтобы взять его в руку, она не уместилась бы вместе с ним в коридоре… Ха-ха-ха-хаа. Но ведь не застрял же у этой дамы там в коридоре каблук перед встречным поездом. И я не знаю, хватило ли бы у меня воспитанности, если бы меня как-то не раздражала неясность, какое же у нее лицо: открытое, любопытное эгоцентричного ребенка или гордое лицо фарфоровой куклы… Кроме того, мне надоело так долго сидеть на месте. И от беспрепятственного агрессивного наплыва мыслей и воспоминаний, которые меня время от времени и сейчас снова атакуют, мне в одиночестве немного неуютно. Я выхожу из купе в коридор и тут же вижу ее.
Чувствую, что, в сущности, это совсем не нужно. И все же…
— Gn"adige Frau gestatten… [128]
Подхожу. Берусь за ручку ее чемодана рядом с ее рукой в кольцах. У самого моего лица ее блестящие каштановые волосы, пахнущие духами. Честное слово, это «Brise de Paris» [129] . Здесь даже для дворянской думы редкость. Я поднимаю чемодан.
— Wohin darf ich? [130]
— О, vielen Dank! Ja, es ist einerlei. Bloss irgendwohin [131] .
128
Милостивая государыня разрешит… (нем.).
129
«Парижский ветерок» (франц.).
130
Куда разрешите? (нем.).
131
О, большое спасибо. Все равно куда (нем.).
— В таком случае, — говорю я (и усмехаюсь про себя — насколько поспешно, и как естественно, и каким гулким голосом я отвечаю), — если милостивая государыня разрешит — сюда.
Я открываю дверь своего купе, ставлю чемодан на пол, переставляю портфель и мыйзакюласкую корзинку на свое сиденье, указываю даме на место напротив.
— А ваш чемодан поставим сюда. Чтобы он вам не мешал.
Ставлю ее чемодан на свое сиденье, рядом с портфелем, потому что иначе в тесном купе он занял бы весь проход между сиденьями, а в сетке для пакетов он бы не уместился. Дама входит в купе и, улыбаясь, садится напротив меня. Прежде чем сесть, я делаю, я сам это чувствую, несколько игривый поклон и говорю: «Профессор Мартенс». И она кивает с само собой разумеющейся улыбкой и называет свою фамилию, которую в тряске поезда я не разобрал и которая звучит вроде «Frau Soundso» [132] .
132
Госпожа такая-то (нем.).
— Если я смею полюбопытствовать, милостивая государыня родом из этих мест?
— Да, отсюда.
— С северной или с южной стороны? То есть, я думаю, с эстонской или латвийской стороны?
— Ну да, в таком месте об этом действительно приходится спрашивать. С эстонской.
— Тогда — из Хольдре? Или Пупси? Или какие еще есть мызы в той стороне?
— О, я вижу, господин профессор хорошо знает географию этих мест. Я из Таагепера.
Хм. Значит, не из Холлерсхофа и не из Пупси, а из Ваагенкюлл, как мы их называем в нашей беседе. Последнее, если мне не изменяет память, должно принадлежать Стрикам. И их фамилия вовсе не звучит вроде Soundso. Но у них могут быть родственники с бог знает какими фамилиями. А переспрашивать ее фамилию мне просто не подобает. Я говорю:
— Да, что касается географии этих мест, то вполне естественно. Я пярнусец и езжу по этой дороге с тех пор, как железная дорога существует. А до этого ездил на лошадях. Всего более шестидесяти лет.
Молодая
133
Няня (франц.).
— Простите, я не знаю, вы петербургский или тартуский профессор?
— Петербургский.
— Ах, так. В Петербурге я знаю немногих. А большинство тартуских мне знакомо.
— Вот как! — Интересно, откуда она их знает? Впрочем, почему бы не знать? — Может быть, кто-нибудь из тартуских профессоров ваш счастливый супруг?
Насколько я знаю, там на кафедрах осталось мало немцев. Для усиления государственном благонадежности университета большая часть их освобождена или «съедена», или они сами куда-нибудь перешли. Однако кое-кто из тех, чьи жены происходят из местных помещичьих семей, наверно, все еще преподает. Их жен я не знаю. Но из них самих, по крайней мере по фамилиям, кое-кто мне известен. Если они не ушли в самое последнее время: Бергманн, Бульмеринк, Хаан.
Молодая женщина напротив меня с неожиданным удовольствием звонко рассмеялась:
— О нет! Совсем нет. Но я училась в тартуской гимназии. Не такой уж этот город большой.
— Вы учились в высшей немецкой школе для девочек? Мне известно, что в Тарту такая школа имеется.
— Нет. Я училась в Пушкинской гимназии.
— Вот как.
Интересно. Если немецкая дворянская семья в Лифляндии отдает свою дочь в Пушкинскую гимназию, то есть в русскую гимназию, значит, семья эта обрусевшая. В то же время, как я слышал, в этой гимназии учится довольно много эстонских девочек, дети чиновников и богатых крестьян. Но у них это свидетельствует не о стремлении семьи к обрусению, а о национальной жажде получить образование. Потому что только теперь, всего четвертый год, в Тарту существует для эстонских девочек эстонская гимназия. Однако, если вернуться к обрусению прибалтийцев: почему небольшой народ, который шестьсот лет с достоинством сохранял себя, вдруг начинает ржаветь и растворяться, подобно железу в болоте, — не женщину же с кукольным лицом искушать мне этим вопросом. Возможно, что растворение у балтийцев просто более высокая степень приспособляемости? Если то, чему господин Гренцштейн [134] учил эстонцев, мы перенесем на немцев, то несомненно… Значит, и самоубийство — пусть от непротивления — может быть приспособлением? Ерунда какая-то… Кстати, здесь, в этих местах, признаки обрусения прибалтийского дворянства достаточно редкие, но в Петербурге они более чем очевидны. Ха-ха-ха-хаа: по-видимому, закон гравитации действителен не только относительно массы, но и относительно власти. Только в этом случае его стоило бы несколько перефразировать, уточнив направление его действия. То, что в отношении массы или, скажем, в отношении небесных тел называют расстоянием, в случае с властью следовало бы определить словом близость: притяжение обратно пропорционально квадрату близости.
134
А. Гренцштейн (1849–1916) — эстонский журналист и педагог.
Однако эта госпожа заметила, что у нее есть знакомства и в петербургских академических кругах.
— Если вы позволите мне и дальше проявлять любопытство: кого вы знаете среди моих петербургских коллег? Чтобы знать, кому мне следовало завидовать до нашей с вами встречи.
— О, как вы галантны! Ну, в сущности, многих. Профессоров Пахманна, Петрушевского, Иностранцева, Бауера, Миллера. И Григория Эдуардовича Зенгера. Если вы считаете его профессором. С ним я познакомилась, когда он был министром просвещения. Весной 1904-го. Теперь он уже не министр. А разрешено ли ему вернуться на кафедру, я не знаю.
Я смотрю в окно. Мы едем по равнинной местности, по обе стороны дороги большое зеленое поле ржаных всходов, поместье Гротемуйжа, справа его кирпичные здания, освещенное солнцем поле перерезано белыми клочьями паровозного дыма. Все на своем месте. Но когда я снова перевожу взгляд на мою визави, я вынужден все-таки сглотнуть. И ловлю себя на мысли, что, видимо, я ослышался. Потому что если не ослышался, то бойкая, с фарфоровым лицом дама очень даже высокопоставленная особа… Или совсем уж невероятная шарлатанка. Или у меня просто не хватает умения понять умопомрачительный юмор молодого поколения… Во всяком случае, я мягко улыбаюсь и спрашиваю, не выдавая своего удивления: