Распутин
Шрифт:
— Ну, не на бал… Не очень я приглашал их… Впрочем, черт с ними: пусть подождут на террасе, что ли…
Он прошел в соседнюю комнату, рассеянно умылся, выпил, стоя, стакан крепкого чаю и с сумрачным лицом прошел облезлым залом на широкую полусгнившую террасу, где в трепетно-золотистой тени сидели на тяжелой, старой, когда-то зеленой скамье двое молодых людей: Митя Зорин, студент, однополчанин Вани и Володи, который неудачно стрелялся тогда в окопах — он и теперь еще носил черную повязку на голове, — и его сестра Варя, миловидная,
— Чем могу служить? — топорща свою птичью головенку вверх, холодно спросил Вадим Васильевич, не подавая руки и не садясь.
Молодые люди, видимо, страшно стесненные, встали. Это были незаконные дети отца Вадима Васильевича. После смерти своей законной жены он все собирался оформить свои отношения к этой второй своей семье, жениться и узаконить детей, но как-то все не мог собраться с духом и умер, успев передать в самый последний момент семье наличные деньги — тысячи три что-то рублей. Вадиму же Васильевичу досталось Затитье, запущенное и заложенное имение, где он и творил теперь суд и расправу над вверенными его мудрому управлению мужиками.
— Чем могу служить?
Варя, девушка с грустно-покорным лицом, подняла на него свои бархатные темные глаза раненого зверя и тихо проговорила:
— Извините, что побеспокоили… Дело в том, что… мама очень больна… ей советуют в деревню… А мы слышали, у вас есть в саду пустой старый флигель… Вот если бы вы нам сдали его на лето… Мы были бы вам весьма благодарны… Но платить мы не можем — у нас нет решительно ничего. Если бы не болезнь мамы, мы не позволили бы себе беспокоить вас, а сейчас положение такое безвыходное…
Голос ее оборвался, и в бархатных глазах налились слезы.
— Очень сожалею, но… м-м-м… это решительно невозможно… — стараясь придать своему незначительному птичьему лицу важность, отвечал Вадим Васильевич. — Решительно невозможно…
— Нам… прямо деваться некуда… — дрожащими губами проговорила Варя, борясь со слезами. — Пожалуйста… А брат… мы слышали, что у вас нет письмоводителя… а брат, пока его снова не возьмут на фронт, мог бы помогать вам в работе, чтобы отплатить…
— Ничего не могу поделать: это решительно неудобно… Как вы сами не понимаете этого? — говорил Вадим Васильевич, чувствуя, как в его душе накипает ненависть к этим людям, которые, по его мнению, обобрали его отца, а следовательно, и его. — Я занимаю официальное положение… Могут пойти всякие слухи… И вообще, — неприязненно посмотрел он на них, — нам лучше не напоминать один другому о своем существовании…
— Но вы не смеете… — вдруг горячо заговорил Митя. — Вы должны
— Ах, Митя, да не горячись ты так, ради Бога… Погоди! — болезненно сморщилась Варя. — Ну что ты этим возьмешь? Дело в том, что у нас нет ни копейки денег, кроме тех пятидесяти рублей, которые получает мама после… своего первого мужа. А теперь такая страшная дороговизна. А мама больна — у нее тяжелое душевное расстройство. Я должна была даже бросить курсы из-за нее. Я могла бы взять место какое-нибудь, но как же я покину ее? Брат заработает у вас письмоводителем квартиру…
— Не могу!
— Но это подло! — крикнул Митя. — Если бы отец не поступил с нами так подло, если бы он узаконил нас, мы были бы в этом имении такие же хозяева, как и вы. Вы не смеете пользоваться его оплошностью! И все равно, если вы не дадите нам квартиры — дом все равно ведь пустой стоит, — мы снимем избу где-нибудь поблизости…
— Какое бесстыдство! Неужели вам не стыдно? А еще студент!
— При чем тут стыдно? — воскликнул, весь горя, Митя. — Если тут есть кому стыдиться, то не нам, а вам… Как вы смеете говорить нам о каком-то стыде?!
Пленный германец, бросив боковой взгляд на террасу, вышел из сада.
— Митя, я умоляю тебя! — проговорила Варя молящим голосом. — Ну не можешь говорить спокойно, так уйди… Я же говорила, что тебе не надо ходить…
— Да как он, эта идиотская морда, смеет говорить нам…
— Митя, оставь! Вы, пожалуйста, извините его: он после болезни такой у нас нервный…
— Нервный, а в письмоводители хочет… — криво усмехнулся Вадим Васильевич, с ненавистью глядя на взбаламученное лицо юноши. — Идите, пожалуйста, я ничего не могу сделать для вас… Ничего не сделаю… Идите!
Варя, сгорбившись, закрыла лицо руками и пошла по скрипучим перекошенным ступеням террасы. У калитки она справилась со слезами: во дворе у съехавшего набок крыльца стоял, окруженный мужиками, высокий германец. Он что-то говорил мужикам, а они добродушно скалили зубы и трепали его по плечу. Заметив выходивших из калитки молодых людей, германец снова тотчас же пошел на работу. Измученное лицо Вари невольно потянуло его к себе, а она, поймав участливый взгляд этих ясно-голубых, как горные озера, глаз, смутилась и опустила голову.
Вадим Васильевич шагал по своему сумрачному кабинету из угла в угол. Лорд Эпсом то лениво следил глазами за своим хозяином, то начинал зализывать свои болячки. В солнечном саду заливались зяблики…
— Да вы вышли бы, что ли, к мужикам-то, Вадим Васильич… — останавливаясь в дверях, проговорила Маша. — С коих пор сидят…
— А черта ли я с ними без письмоводителя сделаю?.. — хмуро отвечал Вадим Васильевич. — И угораздило сукина сына запить когда… До чертиков допился, каналья… И по кой черт ты держала их? Отослала бы по домам, и вся недолга…