Рассвет пламенеет

Беленков Борис

— Вот что?! Холодной водицы ему захотелось… Хвост зажат между задних ног и бегут, бегут!

Сержант опешил от такого неожиданного приема, отступил на шаг.

— Что ты такая свирепая, старуха? Не понимаешь маневра, а судишь.

— Если бы ваши ноги пятками наперед повернулись, тогда бы я поняла. То как же понять старухе такие вот маневры?

— Грех тебе, бабка, швыряться такими словами.

— За меня, мил-человек, беспокоишься зря. Ты лучше перед матушкой-Родиной о своих-то грехах подумай. Стонет вся земля, кровью

смоченная. А вы по ней все трусцой да трусцой! Куда же уходите? На кого вы народ оставляете? Водицы вам дай!

— Ну, извините, — опуская глаза, глухо проговорил сержант, — обойдемся…

— Да разве воды жалеем? — вмешался дед Опанас. — Чего же это получается, голуби вы мои? Бежите с родной земли, а? Бежите?

Дарья не унималась:

— В какие страны путь-то держите?

Вступаясь за сержанта, рядовой Цымбалко сказал:

— Слухай, бабусю, у мене самого маты залышылась на Вкраини. Та шо ж робыты? Ты, диду, заспокой стару свою. Вона ж стратегию не розумие.

— А что и розуметь-то, сынок? От разумения такой вашей стратегии на душе не легче, — сердито ответил дед, опираясь на палку.

Дарья спустила в колодец бадью и достала воды.

— Пейте, — сказала она, плача. — Своих двое… Может быть, так вот, как вы…

Напившись, вытирая пилоткой губя, сержант ответил в раздумье:

— если уйдем, скоро вернемся, бабуся.

— Обязательно! — подтвердил Цимбалко.

— Знаю, вернетесь, — согласился дед. — Да кого застанете? — Он наклонился, вслушиваясь в свист мину. — А вчерась тут гнали овец, и запустил в них немец с ероплана. боже ж ты мой, где шкуры клок, куда отлетела голова с рогами. А большей частью — поранило.

— Это что, тоже ваши? — спросила бабка?

Медсестра Лена Кудрявцева вела к полустанку раненого солдата. Сержант бросился навстречу.

— Коля, жив?

— Жив, — простонал Рычков и потянулся рукой к повязке.

— Мыкола, друже мий, жывый? — Цимбалко дотронулся до окровавленного бинта, вздрогнул и отдернул руку.

— Голова у меня словно бронированная. Вторая царапина… И все рядом.

Медсестра опустила раненого на траву и, тяжело дыша от усталости, провела по своему разгоряченному лицу дрожащими пальцами.

— Хороша царапина, — сказала она. — Один миллиметр, и поминай как звали. Лежи спокойно, сейчас перевяжу заново. Воды бы надо, товарищи…

Поднося ведро с водой, Дарья взглянула на рану, всплеснула руками:

— Господи, кровь… кровь-то сочится как!

Сжав губы, Рычков приподнялся. Переждав, пока успокоилась боль, спросил:

— Кто остановил танк над моим окопом и закрыл мне выход?

— Я, — отозвался красноармеец Ершов.

— Ты? — удивленно воскликнул Рычков. — На твоем месте я так не поступил бы… Никогда!

— Не пропускать же танк к себе в тыл. И автомат твой замолк. Я думал, что уже…

— «Уже!» Глупо швырять гранаты в бок танку! — воскликнул Рычков.

— Перестань

же ворочаться! — прикрикнула Лена. — Мешаешь мне перевязывать… Больно?

— Во рту гадко. Быстрей перевязывайте, некогда, не вовремя здесь мы…

— Это от контузии, пройдет. И не торопи меня!

— Господи, у него кровь, а ему некогда! Да куда же ты, сердечный, годишься теперь? — причитала старуха. — Отлежись малость, да в госпиталь. Муки такие!

— Буду прикрываться бинтами, вы думаете, — усмехнулся Рычков. — А товарищи? Они драться будут, а меня в госпиталь? Не-ет!

Как только Лена закончила перевязку, он поднялся на ноги, но, почувствовав сильное головокружение, зашатался. Попов и Лена подхватили его под руки.

— Присядь, Коля, — предложила Лена. — Не нужно тебе нервничать.

Рычков упрямо держался на ногах.

— Вы еще не видели мучений от этой войны, бабушка, — сказал он, стараясь приподнять руку и пощупать бинт, сквозь который уже проступала кровь. — а мы-то видели. Да, видели, бабушка.

Дел Опанас притащил арбуз, разбил его о колено и протянул Рычкову:

— Поешь, сынок, подкрепись. Арбуз холодный. На день прикрываю листками.

С жадностью откусив арбуз, медленно пережевывая и морщась от боли, Рычков продолжал:

— От самого Харькова с боями. Насмотрелись. Свежий пример, в Алпатове было. Наша рота отступала раньше других, чтобы новую оборону подготовить. И вот слышим из кустов: «Ай, ай!..» Мы с сестрицей туда, выяснить, что случилось. А там казачка и дробных детишек с нею трое. Девочка была, Анютой звали, прехорошенькая девчурка — стонет. Оказывается, в дороге она захворала. Легкие воспалились. Лежит на сырой земле, принимает муки. Посмотришь — в груди заноет. Ведь умерла же девчурка на руках у сестрицы.

Над полустанком прогудел снаряд, ухнул где-то вблизи.

Дрогнул накаленный воздух, заколыхались ветви тополей, кругом все покрылось дымом и пылью.

— Ложись! — приказал сержант.

Но когда залегли, грохот затих. А из клубившейся пыли вдруг вынырнули два моряка. Скуластый матрос, с обожженным солнцем лицом, воскликнул:

— Хо!.. Друг мой, Сеня! Беспокоился, что мы остались одни. Смотри, к тихой пристани пехота пришвартовалась.

— Братишки, привет, — более сдержанно сказал второй, взмахнув бескозыркой. — Митя, глаза промоем, что ли?

— Хо, водица! — скуластый схватил бадью и с жадностью приник к ее краю. Пил он долго, не переводя дыхания, потом, уступив место другому, спросил:

— Пехота, вы чего ожидаете? Время давать задний ход.

— А вы этот задний ход уже дали? — спросил Рычков, и его губы перекосились в усмешке.

— Из нашей черноморской осталось двое. Обсудили на «военном совете», решили с товарищем Серовым вывести из-под огня боевые силы.

— «Решили», — невесело усмехнувшись, заметил сержант, — удрать, когда тут дорог каждый человек.