Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Вот что?! Холодной водицы ему захотелось… Хвост зажат между задних ног и бегут, бегут!
Сержант опешил от такого неожиданного приема, отступил на шаг.
— Что ты такая свирепая, старуха? Не понимаешь маневра, а судишь.
— Если бы ваши ноги пятками наперед повернулись, тогда бы я поняла. То как же понять старухе такие вот маневры?
— Грех тебе, бабка, швыряться такими словами.
— За меня, мил-человек, беспокоишься зря. Ты лучше перед матушкой-Родиной о своих-то грехах подумай. Стонет вся земля, кровью смоченная. А вы по ней все трусцой да трусцой! Куда же уходите? На кого вы народ оставляете? Водицы вам дай!
— Ну, извините, — опуская глаза, глухо проговорил сержант, — обойдемся…
— Да разве воды жалеем? — вмешался дед Опанас. — Чего же это получается, голуби вы мои? Бежите с родной земли, а? Бежите?
Дарья не унималась:
— В какие страны путь-то держите?
Вступаясь за сержанта, рядовой Цымбалко сказал:
— Слухай, бабусю, у мене самого маты залышылась на Вкраини. Та шо ж робыты? Ты, диду, заспокой стару свою. Вона ж стратегию не розумие.
— А что и розуметь-то, сынок? От разумения такой вашей стратегии на душе не легче, — сердито ответил дед, опираясь на палку.
Дарья спустила в колодец бадью и достала воды.
— Пейте, — сказала она, плача. — Своих двое… Может быть, так вот, как вы…
Напившись, вытирая пилоткой губя, сержант ответил в раздумье:
— если уйдем, скоро вернемся, бабуся.
— Обязательно! — подтвердил Цимбалко.
— Знаю, вернетесь, — согласился дед. — Да кого застанете? — Он наклонился, вслушиваясь в свист мину. — А вчерась тут гнали овец, и запустил в них немец с ероплана. боже ж ты мой, где шкуры клок, куда отлетела голова с рогами. А большей частью — поранило.
— Это что, тоже ваши? — спросила бабка?
Медсестра Лена Кудрявцева вела к полустанку раненого солдата. Сержант бросился навстречу.
— Коля, жив?
— Жив, — простонал Рычков и потянулся рукой к повязке.
— Мыкола, друже мий, жывый? — Цимбалко дотронулся до окровавленного бинта, вздрогнул и отдернул руку.
— Голова у меня словно бронированная. Вторая царапина… И все рядом.
Медсестра опустила раненого на траву и, тяжело дыша от усталости, провела по своему разгоряченному лицу дрожащими пальцами.
— Хороша царапина, — сказала она. — Один миллиметр, и поминай как звали. Лежи спокойно, сейчас перевяжу заново. Воды бы надо, товарищи…
Поднося ведро с водой, Дарья взглянула на рану, всплеснула руками:
— Господи, кровь… кровь-то сочится как!
Сжав губы, Рычков приподнялся. Переждав, пока успокоилась боль, спросил:
— Кто остановил танк над моим окопом и закрыл мне выход?
— Я, — отозвался красноармеец Ершов.
— Ты? — удивленно воскликнул Рычков. — На твоем месте я так не поступил бы… Никогда!
— Не пропускать же танк к себе в тыл. И автомат твой замолк. Я думал, что уже…
— «Уже!» Глупо швырять гранаты в бок танку! — воскликнул Рычков.
— Перестань же ворочаться! — прикрикнула Лена. — Мешаешь мне перевязывать… Больно?
— Во рту гадко. Быстрей перевязывайте, некогда, не вовремя здесь мы…
— Это от контузии, пройдет. И не торопи меня!
— Господи, у него кровь, а ему некогда! Да куда же ты, сердечный, годишься теперь? — причитала старуха. — Отлежись малость, да в госпиталь. Муки такие!
— Буду прикрываться бинтами, вы думаете, — усмехнулся Рычков. — А товарищи? Они драться будут, а меня в госпиталь? Не-ет!
Как только Лена закончила перевязку, он поднялся на ноги, но, почувствовав сильное головокружение, зашатался. Попов и Лена подхватили его под руки.
— Присядь, Коля, — предложила Лена. — Не нужно тебе нервничать.
Рычков упрямо держался на ногах.
— Вы еще не видели мучений от этой войны, бабушка, — сказал он, стараясь приподнять руку и пощупать бинт, сквозь который уже проступала кровь. — а мы-то видели. Да, видели, бабушка.
Дел Опанас притащил арбуз, разбил его о колено и протянул Рычкову:
— Поешь, сынок, подкрепись. Арбуз холодный. На день прикрываю листками.
С жадностью откусив арбуз, медленно пережевывая и морщась от боли, Рычков продолжал:
— От самого Харькова с боями. Насмотрелись. Свежий пример, в Алпатове было. Наша рота отступала раньше других, чтобы новую оборону подготовить. И вот слышим из кустов: «Ай, ай!..» Мы с сестрицей туда, выяснить, что случилось. А там казачка и дробных детишек с нею трое. Девочка была, Анютой звали, прехорошенькая девчурка — стонет. Оказывается, в дороге она захворала. Легкие воспалились. Лежит на сырой земле, принимает муки. Посмотришь — в груди заноет. Ведь умерла же девчурка на руках у сестрицы.
Над полустанком прогудел снаряд, ухнул где-то вблизи.
Дрогнул накаленный воздух, заколыхались ветви тополей, кругом все покрылось дымом и пылью.
— Ложись! — приказал сержант.
Но когда залегли, грохот затих. А из клубившейся пыли вдруг вынырнули два моряка. Скуластый матрос, с обожженным солнцем лицом, воскликнул:
— Хо!.. Друг мой, Сеня! Беспокоился, что мы остались одни. Смотри, к тихой пристани пехота пришвартовалась.
— Братишки, привет, — более сдержанно сказал второй, взмахнув бескозыркой. — Митя, глаза промоем, что ли?
— Хо, водица! — скуластый схватил бадью и с жадностью приник к ее краю. Пил он долго, не переводя дыхания, потом, уступив место другому, спросил:
— Пехота, вы чего ожидаете? Время давать задний ход.
— А вы этот задний ход уже дали? — спросил Рычков, и его губы перекосились в усмешке.
— Из нашей черноморской осталось двое. Обсудили на «военном совете», решили с товарищем Серовым вывести из-под огня боевые силы.
— «Решили», — невесело усмехнувшись, заметил сержант, — удрать, когда тут дорог каждый человек.