Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Не будете и вы тут прохлаждаться, дружки мои, не будете, — вяло возразил скуластый матрос. — Волей или неволей, но драпанете! У Митьки Вепрева что-то нет желания отдать свою шкуру Герингу на абажур. Мне моя тоже еще пригодится. Наступит зима, холодно воевать без шкуры. А война впереди!
— Далече думаете вытягиваться? — поинтересовался Рычков.
— Не дальше Каспия, а там на корабли!
— До Каспия! — Рычков побагровел от бешенства. Лена взглянула на него строго. — Немцам очистить дорогу до Каспия! Ну, бегите, трусы. Нас гоготом
Лена Кудрявцева думала о том, что Николаю сейчас нельзя так волноваться. Она сжимала его руку, готовая удержать его от неосмотрительного движения. И вдруг Лена увидела, как Вепрев, наклонив голову, медленно пошел на Рычкова. Она шагнула вперед и преградила матросу дорогу.
— Куда напираете? — строго сказала она. — Человек правду сказал.
Вепрев остановился в раздумье, сжимая огромные кулаки.
— Не был бы ты раненный, показал бы я тебе, какие мы трусы. У этих трусов кожа на животах потерлась. Ползем от самого Дона. Сорок дней и ночей беспрерывно под немецким огнем. Погляди, тельняшку кортиком не прорубишь. Осталось полдиска патронов на брата! Взбирались мы на «формарс», — он указал рукой на телеграфный столб, — видели, с кем предстоит «свидание». Полудремавший до сих пор солдат Андрей Звонарев насмешливо бросил:
— Испугались «свидания»? В прохладу, в кустики торопитесь?
Вепрев подскочил к нему, схватил его за плечо.
— За подобный намек нечаянно скулу сворачивают на сторону, — проговорил он, поднося кулак к лицу Звонарева.
— Должниками не останемся! — спокойно ответил тот и, сбросив руку Вепрева со своего плеча, сказал: — Кулак фашисту покажи!
— Разошлись наши тропки, а жаль, — произнес сержант. — А я ведь знаю вас. Вы батарейцы.
— Ну и что же?
— Топайте. По добру говорю. Топайте своей дорогой. А бросаться на людей — это не к чести вам.
— Не пугайте!
— Згыньте с наших очей! Зараз згыньте! — закричал вдруг Цимбалко, снимая автомат. — Бо я за себя не ручытыся не можу.
Сержант предупреждающе приподнял руку:
— Спокойствие, товарищ Цимбалко.
— Товарышу сержант, це ж боягузы! Що з нымы балакаты? Бач, яка мрия у людыны? Де ще Каспий, а воны сердцем вже там. Хай воны топають, трясця их матери!
— Приветствую, рыцарь! — Серов отвесил низкий поклон, сгибаясь до самой земли. — Жаль, не будем знать вашей могилки — цветов бы занесли к подножию вашего праха, когда фашистов по этой самой степи будем гнать с Кавказа… Митя, полный вперед!
Как только матросы ушли, сержант приказал:
— Фляги наполнить. Через час наши начнут выходить из-под огня. Лейтенант приказал окопаться. Будем сдерживать немцев, пока рота не займет удобную оборону позади нас. Проверьте оружие. Коля, как себя чувствуешь?
— С вами иду, товарищ сержант.
— Эх, друже мий Мыкола, бильшого лыха не буде, як було. Пишлы. Тильки як же голова у тебя?
— Колю надо отправить в госпиталь, — посоветовала Лена. — Рана
Сказав, Лена украдкой поглядела в круглое лицо Рычкову. И тотчас заметила принужденную улыбку. Хотя он в ответ ей ничего не сказал, но глаза его оживились и стали ярче. Она поняла, что на госпиталь он все равно не согласится.
Дед Опанас, молча наблюдавший со стороны за пехотинцами, повернувшись к жене, сказал:
— Напрасно ты на них, старуха! Не гнутся они перед злодеем. Надо им в дорогу еще арбузиков… — И заковылял на баштан.
Нагрузившись арбузами, пехотинцы ушли. Лену задержала Дарья. Точно боясь, что кто-то может услышать их разговор, она взяла Лену за руку и отвела к крыльцу:
— А тебе, милая ты моя, не страшно? Огонь! Не ровен час, и подстрелить могут? А молода и красива. Жить бы да жить!
Лена порывисто вздохнула. В словах Дарьи послышалась сдержанная материнская тревога. Она стала ближе к стене. Ее грязная гимнастерка лоснилась в скупом освещении потухающего дня. Из-под пилотки выбивались светло-русые пряди волос. Стояла она перед Дарьей стройная, ростом чуть ниже среднего, и, как показалось старухе, очень хрупкая.
— Бывало и такое думала, когда мы только начали отступать от Харькова: «Ах, как бы выйти живой!» думала об этом, не скрою.
А отступали с боями. Потом и сама не заметила, как перестала думать. Ко всему человек привыкает, поверьте. Из огня раненного вытащишь, перевяжешь его, опять ползешь. А где-то в дыму уже кричат: «Санитара сюда!» Давно я махнула рукой: что будет, то и будет. И вот, жива!
— И слава богу, девочка. Слава богу! А там, может, подмога вам будет. Сколько намучились, выстрадали. И жарынь-то стоит! Ни отдыху вам, ни покоя. Измучилась, по лицу вижу, вот и нос заострился, и щеки впали, — мягко продолжала Дарья, вызывая у Лены желание высказать все наболевшее.
— Жара — это верно, бабушка. А вот нас как-то в бою захватила гроза. Хлынул дождь, земля под ногами как будто тает и ползет, заливает наши окопы, все слилось, грома не отличить от взрывов немецких мин. Так и кажется: вот сейчас провалишься куда-то под землю. Ан не страшно — «ну и пусть!»… Подмоги ждем. Мы давно ее ждем. Полк наш тает в боях, а теперь уж… — Лена грустно опустила глаза. — Ну, мне пора, бабушка. Прощайте.
— Подожди минутку, — поглаживая руку Лены, попросила Дарья. — Я вот о чем порасспросить хотела. Девочку, что умерла на твоих руках, Анютой звали?
— Да, Анютой, а что? — удивилась Лена.
— Как же она, мать Анюты… плакала?
— Тяжело вспоминать это, поверьте. Девочка умерла, а двое осталось. Маленькая ротик открыла и заходится в крике. А мать — ну, как помешанная. Губами прильнула к холодным ножкам Анюты и так застыла я плачу, а она молчит. Заревела бы, тяжесть свою слезами смыла, может, было бы легче ей. Не может. Видно, и слезы пыль дорожная да тоска выели. Из Ростова она бежала — такая даль.