Рассвет пламенеет
Шрифт:
— Что, например?
— Даешь наступление!.. Хватит ждать!..
Рождественский покачал головой:
— Если нам все окружающее воспринимать только чувством — без строгого расчета, — никогда мы не научимся управлять людьми. «Даешь!..» А вы что же солдатам ответили — «Ура!..»?
— Разрешите?
— Довольно!.. А то вы, пожалуй, договоритесь…
Рождественский сделал несколько шагов в сторону, кивком головы предложил Бугаеву следовать за ним, потом остановился и повернулся к Петелину: тот увидел, что он улыбается.
— Слушайте,
Темная ночь.
В низменности, на берегу Сунжи, не слышалось стонов отар овец, не громыхали грузовые машины. Глыбы земли, кучи мелкого щебня, еще не раскиданные вокруг свежевырытых окопов, причудливо проступали сквозь тьму. Напряженная тишина рождала у человека настороженность и тревогу. Казалось — вот сейчас расколется тьма, полыхнет сухая трава, трескучими прыжками разбежится огонь, затопит пламенем и подножья меловых скал, и затаившуюся, поросшую чертополохом степь. Быть может, впервые над районом обороны гвардейской стрелковой дивизии тянулась такая напряженная ночь.
Чувствуя, как постепенно исчезает усталость после дневных работ, Петелин и Бугаев молча лежали рядом. Чуть подальше на привялой траве растянулся Рождественский. Он лежал, ощущая теплую землю; свежий ветерок заползал под ворот еще не просохшей от пота гимнастерки. Все трое слушали глухо доносящиеся из-за далекого Терека бомбовые разрывы.
Рождественский находился во власти нахлынувших на него мыслей о семье. От неизвестности, — что же с Марией, — тоска цепко хватала за сердце. После каждого взрыва он думал: «Вот, может быть, в эту минуту взлетел на воздух и мой дом». И перед глазами вставала беленькая хатка в степи, неподалеку от станции Терек, где он родился и вырос, где играли и смеялись его дети. И, точно ему в ответ, там, за Тереком, над толщею тьмы небо забилось мутно-красными отблесками зарева.
Он не мог больше лежать. Потянуло в штаб батальона, который находился в селении Закан-Юрт. Бугаев вызвался проводить его, но Рождественский отказался. Спускаясь с горы, он тихо повторял: «Не думать об этом… не думать!» Но, чтобы не думать о жене, детях, надо было не любить их. И он словно видел сквозь тьму, как они бегут к станции Червленной, и словно слышал плач маленькой девочки, родившейся без него, имени которой он даже не знал. Видел Яшу и Анюту, с трудом поспевающих за матерью. Они, сосредоточенные и молчаливые, с испуганно раскрытыми глазенками, изнемогают и семенят ножками — вперед, вперед… «А если они не успеют перейти Терек?! Не думать, не думать. В сущности я же ничего не знаю, может быть, Марии удалось выехать…»
Войдя в штаб батальона, Рождественский принялся тормошить комбата, майора Симонова, вздремнувшего на топчане. Симонов поднялся и недоуменно уставился на комиссара. Никогда Рождественский не будил Андрея Ивановича, страдавшего бессонницей, если тому удавалось уснуть.
Рождественский молча присел к столу.
— Случилось что-нибудь, Саша? — спросил Симонов.
— Да нет… Почти ничего не случилось.
Поглядывая искоса, Симонов достал газету, оторвал кусок на закрутку. Размягчая пальцами бумагу, спросил:
— Почему вдруг грустный?
— Осень. Пора такая.
— А без лирики можешь ответить?
Пытаясь улыбнуться, Рождественский скривил губы и отвернулся.
— Прицел установлен — стреляй! Чего отворачиваешься? — допытывался комбат.
Безмолвно рассматривая смуглое спокойное лицо Симонова, Рождественский подумал: «Что я ему скажу?» Затем он заговорил медленно, с трудом произнося каждое слово:
— Андрей Иванович, вспоминаешь ли ты наших общих с тобою друзей, погибших в снегах под Москвой?
— Что-то спросонок не пойму, к чему ты клонишь?
Рождественский прошелся к двери и обратно.
— К чему я «клоню»? Да просто так. Я часто думаю об этом. Теперь вот под Сталинградом…
— Выше подними голову, Саша! Эти думы гони…
— Спасибо за совет, но речь идет не обо мне.
— О ком же? Ты все-таки расскажи мне толком.
— Иду я из первой роты, иду, а в голову лезут мысли, черные, какие-то колючие и обидные.
— Мохнатые, одним словом, — усмехнулся Симонов.
— Всякие, командир, — хмуро продолжал Рождественский. — Все мы знаем, что за нашими плечами — Родина… Наши люди, Андрей Иванович, в бессонные, тревожные ночи, наверное, ждут нас, ловят звуки наших шагов. Во всей стране нет человека, который смотрел бы на эту войну, как на что-то далекое, постороннее…
Симонов встал с топчана, шлепая босыми ступнями по земляному полу, прошел к двери, плотно ее прикрыл. Теперь он стоял перед Рождественским, грузный и кряжистый, с широко расставленными ногами.
— Во всем, что ты наговорил, Саша, — сказал он я тяжким вздохом, — признаюсь, сразу невмоготу разобраться.
— Сегодня заревом небо покрыто в направлении станицы Николаевской, — сказал Рождественский. — А несколько дней тому назад пожары еще были в район Моздока. Судя по всему, гитлеровцы двигаются, не встречая серьезного сопротивления.
— Командование об этом знает. А наше дело выполнять приказ.
— А разве я предложил обратное? — раздраженно спросил Рождественский.
— Мне, понимаешь, показалось, будто ты кому-то приписываешь неразумную медлительность…
Рождественский подошел к окну и открыл обе створки. На небе — ни звездочки, в селении — ни огонька. Всюду мрак. Легкий холодок ночи охватил разгоряченное лицо.
Повернувшись к Симонову, Рождественский спросил:
— Чья очередь спать на столе?
— Зачем?.. Поместимся на топчане.
— Тесновато.
— Давай — валетом, — предложил Симонов, потирая пальцами лоб, обдумывая, как начать разговор по душам.