Рассвет (сборник)
Шрифт:
— Правильно! — поддержал овощевод Павел Трофименко. — Посади виноград, а он через две недели сгорит на солнце. Поливать же нечем. Вот проведут канал, дадут воду из Днепра — другое дело. Зачем же сейчас об этом говорить!
Поднялся Стукалов.
— Вопрос о садах и виноградниках поставлен сегодня не случайно. Партийная организация колхоза считает, что пора подумать об этом по-настоящему. Только Матвей Лукич голосовал против. Надо кончать с узким местничеством, как говорится в решениях съезда партии. А партия требует от нас того, чтобы
Стукалов говорил, что колхоз — не удельное княжество. Надо мыслить в широких, государственных масштабах.
— Родит в нашей степи пшеница — хорошо. Но ведь она родит и на целинных землях, а их уже вон сколько распахано только в Казахстане и Западной Сибири. Виноград же там не будет расти, а у нас — пожалуйста, посмотрите вокруг, за пределы своего колхоза! Консерваторы мы…
Секретарь высказал мысль о специализации, именно на садоводстве и виноградарстве, не уменьшая внимания к животноводству.
— Мы также специализируемся: выращиваем л-лук, ч-чеснок, — пытался возразить Сергей Перепелка.
— А сколько это стоит? — спросил Стукалов. — Ты сравни, сколько затрат на тонну того же лука у нас и сколько в центральных областях, сразу увидишь… Ссылаться же на то, что почвы, мол, не изучены, — нет оснований. Вам, Матвей Лукич, присылали описание и карту земельных угодий, пригодных под виноградники. И область, и район рекомендовали…
— Рекомендовать, оно нетрудно, — ворчал Матвей Лукич.
— Вот-вот! Их дело рекомендовать, а мы будем планировать сами. Хватит! Прошли те времена, когда нам указывали, куда посадить каждую луковицу! — снова воскликнул овощевод.
— Будем планировать сами, согласен! Но делать это будем не вопреки государственным интересам, — продолжал Стукалов.
Обводя присутствующих острыми глазами, говорил о том, что в Крыму началась перестройка всего садоводства и виноградарства. Областная партийная организация возлагает большие надежды на степь. На горных склонах Южного берега хоть и хороший виноград, но разве там много вырастишь? А труда сколько тот виноград требует?
До поздней ночи заседало правление. Было много споров, шума, но вопрос так и остался нерешенным. Колхозники поддерживали своего председателя, верили ему. Ведь только при нем они увидели, как хозяйство пошло вверх. Особенно переселенцы полагались на Матвея Лукича. «Он необдуманно ничего не делает!» — рассуждали они.
Когда расходились, Стукалов сказал Матвею Лукичу:
— Ну и упрямый ты, Лукич!
— Какой уж есть!
— Что ж, придется ставить о тебе вопрос на партийном собрании.
— А ты не пугай, — возмутился Барабанов. — Я за чужие спины не привык прятаться и перед партией всегда готов отвечать за свои поступки. Еще надо разобраться, на чьей стороне правда!
— Посмотрим, как будешь отвечать!
— Как умею…
— Посмотрим!
— Посмотрим…
…А на следующее утро Матвея Лукича на улице встретила Галина. Она не знала о споре на заседании правления.
— Осень уже, Матвей Лукич. Надо бы с питомником договориться о саженцах, пока другие колхозы не разобрали.
— Что ты мне на хвост наступаешь! — вспыхнул Матвей Лукич. — Сад, сад! Денег нет, поняла?! В этом году никакого сада не будет. Все! Так и запиши!
Матвей Лукич порывисто повернулся и пошел, тяжело ступая стоптанными сапогами.
— Не будет? — угрожающе и тихо переспросила Галина. — Посмотрим!
Глава тридцатая
Странные отношения установились между Галиной и Степаном.
После случая в клубе в первый день ее приезда они не разговаривали. Ходила в клуб, в библиотеку, в кино, на танцы, встречая Степана, всегда с независимо гордым видом проходила мимо него. Давно уже приготовила резкие, беспощадные слова на случай, если он еще раз заденет ее. Будет говорить спокойно, с холодным расчетом, словно оглашая приговор. Обязательно будет смотреть ему прямо в глаза. Нет, она не пропустит этого момента, будет наблюдать, как будет меняться выражение его лица, как смутится он от ее слов. В том, что у Степана не найдется слов для ответа, была убеждена.
Но Степан, казалось, избегал ее. При случайных встречах просто не замечал, смотрел словно сквозь нее. Даже неизменная сигарета в зубах никогда не дрогнула.
«Хоть бы что-нибудь было в его взгляде. Он даже за человека меня не считает, смотрит, как на телеграфный столб», — думала она и еще больше ненавидела Степана.
Как-то после обеда к бабке Степаниде пришла Степанова мать Оксана Максимовна.
— Стеша, нет ли у тебя цветных шерстяных ниток? — спросила она. — Хочу вот к этой перчатке пару связать. Перебирала Степины вещи и нашла. Но не знаю, сумею ли так. Очень мудреный узор на ней.
— Погоди, поищу.
— Зачем, думаю, такой хорошей вещи валяться, — продолжала свое Максимовна. — Может, невестку Степа приведет в дом, вот и будет ей…
Узор на женской перчатке действительно был мудрено вывязан. Поле голубое, а по нему — яркий украинский орнамент. На внешней стороне вышит ажурный вензель. Гибкий стебель вьюна с желтыми листочками обвивал большую букву «М», вышитую зелеными и красными нитками.
Галина смотрела на перчатку, как на музейную редкость: так искусно сделана, так хорошо подобраны цвета.
Из ниток, которые были у Степаниды, подошли только красные и желтые.
— Пойду к соседям, может, еще какие найду, — сказала Оксана Максимовна на прощание.
Когда она ушла, Галина спросила:
— Сколько же ей лет?
— Бабе Оксане? Да, наверное, уже за семьдесят. Прошлой осенью Степану следовало идти в армию, но дали отсрочку. У Оксаны Максимовны, кроме него, никого больше не осталось.
— У такой старой и такой молодой сын?
— Это Степан то? Он не сын ей.
— Как?