Разложение, или Катабасис в пещеру Платона
Шрифт:
– Гнев овладел тобой, Давид. Ты, как он, больше не боишься смерти?
Давид случайно заметил, что берега озера исчезли. Вокруг него простилалась бесконечная водная гладь, будто они попали в воды посреди океана. Луна ярко светила с неба, отражалась в воде и освещала их лица.
– О ком ты говоришь?
– Ты и вправду не понимаешь. Тот, кто носит кровь твою. Тот, кто даровал тебе жизнь и теперь жаждет твоей смерти. Найди его, и он даст тебе ответы, которые ты ищешь здесь. – Давид до сих пор сомневался в реальности происходящего, но все же пытался осмыслить ее слова. – Ты должен был умереть в ту ночь. Направь свой гнев в месть над ним. Отомсти за ее убийство и мое проклятие. Ее смерть не должна быть напрасной. И прости мне этот грех, Давид. Я не желала ее смерти.
В ушах раздался звон, будто сотни звонарей забили в колокола в его голове. Давид закрыл глаза и почувствовал, что теряет связь с реальностью. Уже второй раз в этом проклятом месте. Голова раскалывалась от звона. Через несколько секунд, показавшихся ему вечностью, он потерял сознание.
Глава II. Тантал
– Куда именно мы идем?
– Туда, где кончается радуга.
– Туда, где кончается радуга?
– Разве вы не хотите пойти туда, где кончается радуга?
– Зависит от того, где это.
– Давайте выясним.
Кубрик. С широко закрытыми глазами
Взятый в кредит саундбар транслировал на весь дом вагнеровских «Тристана и Изольду». Утешающие струнные засыпающего оркестра нежно разливали спокойствие и благоговение, облекая в объятия истинной красоты любого, даже самого искушенного слушателя. Однако в это величественное спокойствие постепенно пробиралась тревога, не менее эпохальная и восхитительная. Периодически, по праву первенства, она уступала ласкающей грации тихой красоты, но вскоре хитроумным пронырой вновь возвращалась на передний план. Соревнование тревоги и покоя, страха и благоговения, власти и остракизма – соревнование ради чистой красоты во всех ее эмоциях и проявлениях, в любом качестве и настроении, было равным с обеих сторон и достойным существования ради самого сражения, не взирая на его результат. Не взирая на сюжет и либретто, музыка как таковая, музыка сама по себе рождала космическую гармонию, уносила туда, где не было ничего, кроме умозрительной, бестелесной красоты.
Давид наполнял музыкой всего себя, проникался ей полностью. Он провалился в мягкое кресло, держа в руке стопку с коньяком, и закрыл глаза. Музыка дарила ему крылья и уносила далеко от реальности, в миры, где не было места боли и страданиям. Миры, состоящие из фантазий, спасавших в тяжелые времена, мечтаний, исполниться которым не было суждено, и ностальгии по давно утерянным годам, где счастье еще поддерживало желание дышать. Давид был там жив. Он делился счастьем с Агатой и маленьким сыном, приходя с любимой работы, которая приносила ему удовольствие, а миру – пользу. Его родители были вместе и доживали старость в любви и безмятежности. Поцелуй, который Давид дарил сыну, выражал уверенность в его будущем. Акт подходил к концу. Давид полностью утонул в любимом кресле и не желал открывать глаза. С тех пор, как мама уехала, он не выходил из дома уже больше недели и такое положение дел его более чем устраивало. Путешествуя по мирам внутри своей головы, открываемым с помощью музыки, он удерживал себя в равновесии. Исследуя их день за днем, Давид, казалось, нашел в них свое место, но ощущение незавершенности не позволяло ему переехать туда насовсем. В этот раз его путешествие прервал зазвонивший телефон. Выждав чуть меньше минуты, он выключил музыку и поднял трубку.
– Здравствуй, Давид. Как ты?
Это была мама.
– Уже лучше.
– Это хорошо. Ты вышел на работу?
– Пока нет. – Работа была последней вещью, о которой он сейчас думал. – Меня уволили, если ты не забыла. А новое место я пока не нашел.
– Ладно. – Она убедительно изображала заботу. – Если будут проблемы с деньгами…
– Все в порядке, не переживай.
– Как скажешь, сынок. – Давид ничего не отвечал. – Может, приедешь, поживешь у меня какое-то время?
– Можно как-нибудь, только не сейчас. Слушай, можно задать тебе один вопрос?
– Да, конечно.
– Почему отец ушел от тебя?
На том конце послышалась легкая усмешка.
– Я постоянно ждала этого вопроса, когда ты был ребенком, а ты задаешь его только сейчас. – Она улыбалась, говоря это. – Я не знаю, Давид. Я страдала из-за своей погибшей семьи, была сама не своя. А он каждый день куда-то уходил из дома, и никогда ни о чем не рассказывал. Казалось, ему не было до меня дела. Мы ругались, я плакала, а он снова уходил.
Мама замолчала.
– И как это закончилось? – Давид поторопил ее, не желая терпеть затянувшуюся паузу.
– Как-то странно. Наши ссоры и его уходы продолжались несколько месяцев, а потом он просто взял и ушел навсегда. Уехал, предложив мне остаться в нашем доме… В твоем доме теперь. Но я не стала там жить, нет, после всего, что было, я уже не могла находиться в этом месте. Я была готова к его уходу, все говорило об этом долгие месяцы, и чутье меня не подвело. – Она глубоко вздохнула. – У него была другая женщина, я уверена. Она была моложе, не ждала ребенка и не ревела целыми днями. Господи, как я могла выйти замуж за такого человека!
Слушая ее, Давид замечал, как с каждым словом она все больше начинает злиться. Он поспешил закончить разговор, сославшись на внезапно появившиеся дела. Освободив руку от телефона, он сразу начал расчесывать ею запястье другой руки. В последние дни разные части его тела периодически начинали чесаться. Давид не искал этому причины и не обращал особого внимания. Чаще всего эту чесотку сопровождал трупный запах, который до сих пор продолжал его преследовать. А весь сегодняшний день Давида донимало запястье левой руки, которое начало его по-настоящему бесить.
К его удивлению, за окном уже потемнело. Давид решил не включать музыку снова: он взял коньяк и сигареты, затянул пояс на халате и переместился на балкон. Ветер встретил его нежными поглаживаниями, а деревья взмахами ветвей. Давид прикурил сигарету. Игнорируя пепельницу, он стряхивал пепел прямо себе под ноги. Ветер направил сигаретный дым в его глаза, которые тут же заслезились. Давид, лишившись зрения на короткий срок, активировал другие органы чувств: он осязал теплый воздух ночного августа, чуял живой запах летнего леса и слышал тихий шепот сверчков. Он думал об отце, как бы наверстывая давно забытые мысли. Он постоянно слышал рассказы мамы о том, каким ужасным человеком был отец: она заверяла сына, что жизнь вместе с ним была бы только хуже. В детских раздумьях он представлял отца солдатом, покинувшем дом, чтобы защищать их. Героем, пожертвовавшим собой ради сына и жены. Но детство прошло, а привычка осталась. И легкость, достижимая благодаря детским фантазиям и самообману, была вынуждена покинуть его.
Тьма ночи достигла апогея. Полумесяц заигрывал со звездами, а волки посвящали ему серенады в чаще леса. Давид решил суммировать всю известную ему информацию об отце. Он ходил по балкону из стороны в сторону с медленно тлеющей сигаретой в руке и негромко проговаривал все, что приходило ему на ум.
– Так, у него был собственный бизнес по переработке дерева, который, по словам местных жителей, уменьшил этот лес в два раза. – Давид затянулся и посмотрел на деревья. – С мамой они познакомились в столице, где она жила и работала, когда он покупал какую-то хрень для расширения лесопилки. После этого они изредка встречались, когда он снова приезжал в столицу по работе.