Разложение, или Катабасис в пещеру Платона
Шрифт:
Поезд остановился.
– Мне пора. – бросил Давид и быстрым шагом бросился к вагонам.
– Пока! – крикнул ему вдогонку мальчишка-кассир.
В толпе выходивших из вагона людей Давид сразу увидел маму. Она заметно постарела за все эти годы. Ее лицо покрылось морщинами, а волосы сединой. В темно-голубых глазах прослеживалась неподдельная грусть, а в старых руках годы непосильного труда.
– Привет, Давид.
Он крепко обнял маму, а она поцеловала его в щеку.
– Здравствуй.
Они никогда не отличались общительностью друг с другом, и, учитывая случившееся, эта встреча должна была стать исключением. Но не стала. Давид взял чемодан мамы и направился вместе с ней к выходу с вокзала. Они с трудом прорвались через толпу других приезжих. На выходе их пытались остановить навязчивые таксисты, сующие в нос свои услуги, не утруждая себя даже фальшивой улыбкой. Один из них – толстый подозрительный мужчина с многодневной щетиной – выпрыгнул перед матерью Давида и чуть не сбил ее с ног. Она взяла сына за руку, а Давид ускорил шаг.
На парковке, по пути к машине, их внимание привлекли протестующие демонстранты. Многие из них с криками разбегались кто куда, а самые невезучие направлялись к полицейским фургонам в наручниках с правоохранителями под рукой. Они возмущенно кричали и пытались вырваться, но полицейские спокойно затыкали их, предвкушая скорое возмездие.
– За что это их? – удивленно спросила Давида мама, садясь вместе с ним в машину.
– Протестуют против властей.
Давид завел машину и медленно выезжал с парковки.
– Это те же недовольные, про которых ты говорил?
– О чем ты? – он непонимающе посмотрел на маму.
– Когда приезжал в последний раз, ты говорил о протестующих…
– Ничего не помню, – перебил ее Давид и, выехав на дорогу, резко увеличил скорость.
Мама не решилась продолжить разговор. Следующий раз, когда они обменялись словами, случился уже на выезде из города.
– Как ты, сынок?
Давид вздрогнул от неожиданности.
– Так себе.
– Я понимаю. – Она не умела утешать, отчего ее слова звучали до боли натужно. – Но ты должен держаться.
Давид ничего не ответил. Они оставили город позади, выехав на пустое шоссе, окруженное лесом и полями.
– Ты же отпросился с работы?
– Я не работаю. – Давид отвечал скупо, будто бы разговор с матерью был ему в тягость.
– Вообще?
Он кивнул. Мама посмотрела на него с удивлением.
– Почему?
– Меня уволили, около месяца назад. Разве ты не в курсе?
– Нет, ты ничего не говорил. – Она задумалась. – А из-за чего?
– Ничего серьезного. – Давид не хотел делиться с ней. – Не сошлись во взглядах с начальством.
Мама смотрела на него без остановки.
– Это случайно не из-за этих… – она, сжав кулак, поднимала руку вверх на манер протестующих.
– Нет, я же сказал… – Давид, снова перебив ее, говорил со сдержанной в шепоте злостью. – Ничего серьезного. Не переживай, я уже в поисках нового места. Вернее, был в поисках…
Он не стал заканчивать. А мама не стала допрашивать. Не доехав до дома несколько километров, Давид внезапно свернул на одном из поворотов. Шоссе сменила узенькая дорога, ведущая к большим черным воротам.
– Заедем по-быстрому на кладбище, нужно обо всем договориться.
Мама понимающе кивнула. Давид припарковал машину у ворот, пообещал ей скоро вернуться и пошел в сторону кладбища.
Сотни одинаковых надгробных плит стояли ровными рядами, словно солдаты на построении. Они не посмели бы упасть, даже если бы захотели, поэтому принужденно держали строй в течение долгих лет, отличаясь высокой дисциплиной. Каждая из них являла собой произведение искусства, созданное творцом, вложившим душу в свое детище. По-хорошему они могли бы конкурировать с культовыми романами классиков или сонатами великих композиторов. Но вместо этого высокие статные камни были вынуждены украшать собой холм, являясь всего лишь дополнением к закопанным здесь же мертвецам. Горячее полуденное солнце, освещавшее холм, помогло Давиду найти домик ритуального агента, на выходе у кладбищенских ворот. Идя вдоль могил, он вновь почувствовал запах разлагающихся трупов, который снова изо всех сил въелся в его нос. Он легко объяснил себе, что на кладбище это вполне естественный запах. Подходя к деревянной хижинке смотрителя кладбища, которая по совместительству была ритуальным магазином, Давид думал о словах местного сторожа. Когда он спросил у него, где он может найти ритуального агента, сторож, отвечая, ехидно улыбнулся и двусмысленно пожелал ему на прощание удачи.
Когда Давид тихо постучал, дверь слегка приоткрылась и из нее выглянул лысый престарелый мужчина. Несмотря на низкий рост и преклонные годы, он выглядел довольно подтянуто.
– Добрый день, я хотел бы…
Приветствие Давида было прервано тихим бубнежом старика себе под нос.
– Ща ты у меня захочешь. Ща все будет, не переживай.
Он захлопнул дверь изнутри. Спустя минуту молчаливого непонимания внутри снова послышались тихие шаги по скрипучему полу. Старик распахнул дверь. В его руке появилась длинная трость, которой он принялся яростно колотить Давида по голове. Пытаясь спастись от неожиданных ударов, Давид отбивался от трости руками. Ему удалось поймать ее рукой и выхватить из рук старика.
– Что вы делаете?! – возмущенно прокричал он.
– Ща ты все поймешь, – пробубнил старик и, схватив Давида за затылок, потащил его в дом.
Посреди темного зала на столах лежали массивные гробы на продажу, на стенах висели картины на религиозные темы, а под ними были витрины с иконами. У одной из многочисленных витрин стоял стул, куда старик насильно посадил Давида.
– Сиди, не то застрелю! – злостно прохрипел он.
Давид хотел ослушаться приказа, так как стрелять старику было не из чего, но не успел он встать со стула, как тот достал откуда-то из-за спины тяжелое старое ружье и нацелил его прямо ему в лицо.
– А теперь говори, зачем ты это делаешь? – в голосе старика слышалась искренняя ненависть.
– О чем вы? – Давид в растерянности боялся ляпнуть лишнее слово. – Я ничего не делаю.
– Не включай идиота, щенок! Кто тебе позволил осквернять памятники погибших?
– Чего? О чем вы говорите вообще?!
Искренне недоумевая, Давид хотел было встать со стула, но старик резко замахнулся на него ружьем, нивелировав таким образом всякое возмущение.
– Будешь отнекиваться, я тебе башку отшибу. Думал, я в ночи не разгляжу твою рожу, да? Не тут-то было!