Реквием
Шрифт:
– В семь лет в больнице Антоша понял, что я не могу защитить его от сына бандита, лежавшего в соседней палате на обследовании и терроризировавшего всё детское отделение. Он был потрясен этим открытием. Хорошо, что сынок был откровенен со мной и я забрала его домой, – почему-то вспомнила Лена.
– Плохо, если дети боятся родителей настолько, что, совершив ошибку или даже маленькую оплошность – а в детских глазах она кажется страшным преступлением! – попадают в зависимость к плохим людям. Они страшно мучаются тем, что не могут повиниться перед родителями, и, казалось бы, согласны получить пусть даже жесткое с их точки зрения наказание, только бы снова стать в их и своих глазах хорошими, любимыми. Но не могут преодолеть
– Прими во внимание и то, что неверие в способность родителей защитить от злых моментов внешнего мира порождает в детях пессимизм. Неумение найти душевный контакт с ребенком или его потеря влекут за собой массу проблем и для родителей, и для детей. А всего-то и надо – уметь любить по-настоящему, – голосом, отяжелевшим от памяти собственных прошлых, застарелых обид, добавила Лена.
– И с Андрюшой ты намаялась предостаточно. Все в одни руки. Не показывать свою слабость и свои проблемы для организма иногда стоит слишком дорого... И вот опять болезнь дотянулась до тебя и сильными корявыми пальцами сжимает то сердце, то горло.
– Последнее время во мне все как-то разладилось. С трудом удается пару лекций прочитать. Преподавание отнимает много сил. Домой прихожу обессиленная, словно после десятикилометрового кросса с полной выкладкой. Валюсь с ног, отдыхаю. В голове совершеннейший вакуум. Ау! Нет эха. Не от чего отразиться, не с чем свериться, – грустно шутит Лена. – И раз за разом мне становится все трудней. К вечеру так устаю, что мысли не додумываются до конца и расползаются, как ночные тени в предутреннюю пору. Чувствую непрерывно сокращающиеся возможности. Оттого, наверное, ослабевает интерес к жизни. Не желаю прихода гостей. Мне часто хочется тишины. Только с внучком могу немного пошептаться. И если у меня не получается, он не обижается. Понимает, бабушка устала.
Память стала подводить, часто не могу соотнести лица и фамилии студентов. Их у меня порядка пятисот, и каждый год все новые. Но пока борюсь. Как шутила актриса Раневская: «Работаю преимущественно над собой, симулирую здоровье». Есть японская пословица: «Я не знаю, как побеждать других, но я знаю, как победить себя».
– Есть другая истина: «Я знаю всё, но только не себя». Иначе бы мы не ждали так рано своего конца, – жестко сказала Инна и резким движением высвободилась из-под одеяла. – У меня часты выпадения памяти. Вижу фамилию в записной книжке, а за ней ничего не стоит. Или наоборот: прекрасно знаю человека, но напрочь забыла его имя. И шансов нет вспомнить.
– Склероз – «очаровательное изъявление уверенности в вероятности катастрофы и ее победы» над нами. Но я пока держусь. Как-то на лекции забыла фамилию одного ученого. Стала читать в уме его стихи и представляешь – вспомнила!
– А знаешь ли ты, что такое «нет сил»?! Это когда впадаешь в состояние тупой озадаченности и пару слов не можешь сказать. Иссыхает горло, язык не ворочается. Сознание работает прерывисто, глаза захлестывает тьма. И тогда понимаешь: всё, душевные и физические силы на исходе. И проваливаешься во тьму. Вот так я узнала, что для того, чтобы говорить, требуется энергия. Совсем недавно для себя открыла эту прописную истину. Раньше не задумывалась и, наверное, посмеялась бы над этим. Я же всегда как сорока тарахтела. А теперь устаю даже от собственных мыслей, – грустно призналась Инна. – Когда я без сил, мне бесполезно что-либо объяснять. Чужие фразы от меня словно мячики отскакивают. И свои слова – подобно проржавевшим петлям ворот гаража – я не могу с места стронуть. И тогда ничто не озаряет мрачного лабиринта моих гибельных
«Сколько же она его сегодня за сутки приняла, чтобы быть перед девчонками в форме?» – грустно подумала Лена.
– Я критически мыслящий человек, поэтому никогда не жила иллюзиями. Если только в юности. А ведь кто-то хорошо сказал, что фантазии и мечты нам даны, чтобы не умереть от истины. И мне, наверное, было бы легче, если бы я улетала мыслями на другие планеты. Я бы не чувствовала, как теряю самое дорогое. Дальше еще хуже будет, – в усмешке покривила губы Инна. – Знаешь, болезнь многое во мне поменяла. Она послужила толчком к пониманию главной ценности. Раньше на меня часто нападало болезненное безадресное отвращение к жизни, и оно долго не отпускало меня, сопровождая как солдат-конвоир. Апатия губит. Не зря в религии уныние считается грехом. Лекарства стараюсь реже принимать. Терпением зачем-то немного продляю эту жуткую жизнь. Делать ничего не могу, но страшно устаю от тяжелого тупого безделья, от постоянной боли. И тогда начинаются приступы дурноты.
– Соматические.
– Соматические заболевания тоже в каком-то смысле разрушают организм тем, что не выводят из депрессии.
– Они следствие.
– Скажу, не боясь впасть в преувеличение, что у меня часто не хватает сил на элементарные положительные эмоции. И тогда я уже не человек. И под влиянием минуты мне хочется застрелиться или отравиться. Погибнуть в бою – геройская смерть, и там есть вероятность выжить. А у меня…
– У тебя тоже есть.
– Что есть для тебя ад и рай?
– Рай в душе. Это те самые редкие минуты абсолютного счастья, когда ты не чувствуешь ничего, кроме счастья.
– В чем состоит оптимизм верующего человека?
– В том, что духовной смерти нет.
– Ты веруешь?
– Да, но не канонически, по-своему.
– К какому берегу я пристану?.. – задумчиво спросила Инна.
Прошла минута, другая. Инна опять заговорила.
– Обложила меня судьба новыми болезнями, перемежая их со старыми, и ссудила ими в дальнюю дорогу, в зияющую пустоту. Доконали они меня. А было время, когда я не знала, что такое уставать, тем более до полного бессилия.
Лицо Инны сделалось неподвижным и напряженным, словно на веко ей сел тарантул и она, боясь моргнуть, мужественно терпит его присутствие в надежде на свое скорейшее избавление от убийцы.
«Почему тарантул? Детектив про шпионов из детства вспомнился. Не вынесла нежная Иннина душа грубых перекосов жизни», – вздохнула Лена, осознавая неуместность и мелкость своих прежних жалоб. Пытаясь отвлечься, она кое-как встала, размяла ноги и спину, подошла к окну, отогнула край занавески. В окно смотрела темнота, а Лена смотрела в нее.
Морозно. Неровно набухшее утром небо теперь разгладилось. Блеклые звезды, как покрытые изморозью поздние цветы, кое-где проглядывают между сгустками темных, своеобразно сгруппировавшихся облаков. Недосягаемые светила... В обморочно безмолвной мертвенной дали Лена разглядела три красных сигнальных огонька маячившей верхушки телевышки, будто не имеющей на земле опоры. Выхватила взглядом далекий силуэт университета. Он еле угадывался в серой морозной дымке. Перескочила влево на цепочку огней над длинным мостом. Она сияла свежими сочными хризантемами. «Ухудшается зрение. Пора менять очки», – про себя отметила Лена и в грустной задумчивости тихонько постучала костяшками согнутых пальцев по стеклу.