Романовы
Шрифт:
Громогласное «ура!» возвестило о прибытии императора с семьёй. Дважды объехав со свитой всё поле, он занял место в ложе. Когда гости расселись, Николай поднялся и громко прокричал: «Дети мои, всё это для вас!» В тот же момент взвился белый сигнальный флаг с гербом, фонтаны забили вином, верёвки ограждения упали, и толпа (более ста тысяч человек, как считали тогдашние газеты) набросилась на угощение. «Не прошло и минуты, — писал очевидец, — как на столах всё было разобрано, и на них бегали уже посетители, обирая остатки. Фонтаны запружены народом. Ковшей, конечно, не достало, берут шапками, шляпами, пьют лёжа, прислонившись к бассейну, некоторые столкнутые в них и купаются. Те, кому не досталось еды (которую традиционно не ели, а уносили с собой), с криками “Тут всё наше! Царь-батюшка сказал, что мы здесь хозяева!” принялись ломать сами столы и скамейки и обдирать скатерти».
Торжества завершились фейерверком
ведений, и государь любил инспектировать их. «Прощайте, мои однокорытники. Служите так, как служили предки ваши, лезьте туда, куда велят, и притом лезьте так, чтобы и другие за вами лезли», — напутствовал он выпускников Первого кадетского корпуса в 1847 году.
Статный высокий (1 метр 89 сантиметров) красавец с грозным взором, от которого, бывало, и старые служаки падали в обморок, Николай и сам называл себя «солдатом в душе», а государство — «своей командой». Он был неприхотлив в быту: спал в кабинете Зимнего дворца под шинелью, в гостях у английской королевы Виктории в Виндзорском дворце попросил на конюшне соломы для матраца своей походной кровати; любил простую еду — щи, гречневую кашу, картофельный суп; его слабостью были солёные огурцы — ими он заедал даже чай. «Превосходно владея многими языками, он был в полном смысле слова оратором. Обращался ли он к войску, к толпе народа или говорил в совещательном собрании, представителям сословий, иностранным дипломатам — во всех случаях речь его изливалась непринуждённо, гладко, звучно и метко. Слово его всегда производило впечатление», — вспоминал военный министр Александра II Н. А. Милютин.
Вставал Николай рано и в девять часов утра начинал принимать доклады. Спортсменом не был, но за собой старался следить, используя в качестве тренажёра тяжёлое ружьё, с которым по утрам проделывал различные упражнения, и жалел, что так и не смог приучить к этой полезной зарядке хрупкую жену. Он не курил и не разрешал курить в своём присутствии, не пил даже на официальных приёмах — заменял вино стаканом воды. Лейб-медик Филипп Карелль, осматривая государя в 1849 году, был искренне удивлён: «Нельзя себе представить форм изящнее и конструкции более Аполлоново-Геркулесовской!» Парикмахер Этиен уже в 1830-х годах изготавливал для Николая волосяные накладки, чтобы скрыть наметившуюся лысину; после пятидесяти лет у него появился заметный на портретах животик; тем не менее царь оставался человеком подвижным и выносливым — на манёврах он мог по восемь часов находиться в седле.
Перед началом рабочего дня Николай любил в одиночестве гулять по набережной Невы, а иногда мог пройтись и по «отдалённым частям города». За границей он мог так же спокойно совершать прогулки или посещать магазины и кафе. В Петербурге в 1839 году, по свидетельству барона М. А. Корфа, император совершил рождественский шопинг — «вдруг неожиданно явился в английском магазине и в известной нашей кондитерской».
Болел Николай нередко, но привык переносить недомогания на ногах, что и породило представление о его «железном здоровье». Доктора могли уложить его в постель только тогда, когда ему было совсем плохо. Так, в ночь на 10 ноября 1829 года он вышел на шум упавшей вазы, поскользнулся и, падая, ударился головой о шкаф. Пролежав долгое время на холодном полу, он получил тяжёлое воспаление лёгких. Ему случалось и попадать в «ДТП»: в августе 1836 года по дороге из Пензы в Тамбов лошади внезапно понесли, карета опрокинулась, и вылетевший из неё государь сломал ключицу. С годами одолевали другие хвори — головные боли, подагра. Но всё это от посторонних скрывалось, так что скоропостижная смерть императора вызвала недоумение даже у его близких знакомых. «Плач всеобщий, всеобщее изумление — никто не верит, чтоб этот дуб телом и душою, этот великан так внезапно свалился!» — писал управляющий Третьим отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии генерал Л. В. Дубельт.
В юности великий князь из всех музыкальных инструментов отдавал предпочтение барабану, но в зрелом возрасте мог недурно сыграть и на флейте, а в дворцовых любительских спектаклях был неподражаем в роли полицейского чиновника — квартального надзирателя.
Суровый император мог быть
Из недавно изданной переписки отца с сыном видно, как Николай вникал в детали жизни столицы и окрестностей. Он инспектировал строящиеся здания, которые должны были стать украшением Петербурга, и даже взбирался на купол возводимого Исаакиевского собора и на чердак восстанавливаемого после пожара Зимнего дворца; посещал разводы гвардейских полков, кадетские корпуса, богадельни. За письменным столом он однажды просидел 11 часов подряд. Но, с другой стороны, он любил балет и балерин. После представления «Девы Дуная» со знаменитой танцовщицей Марией Тальони он писал сыну: «Признаюсь кроме Тальони — прочее мне всё так гадко, что больно глядеть. Пажихи милы по-прежнему; но они милы, покуда пажи, и в девушках будут те же толстые, жирные, короткие и неуклюжие...»
Царь был примерным семьянином; мог пофлиртовать с дамами, но, к их разочарованию, без серьёзных последствий. А если интрижки и случались, то к обоюдному удовольствию и без влияния на дела государства. Единственным продолжительным увлечением государя с ведома больной императрицы стала фрейлина Варвара Нелидова. Она искренне любила Николая, но отнюдь не стремилась стать влиятельной фавориткой, да и обставлено всё было с соблюдением приличий. В 1845 году А. О. Смирнова-Россет описывала образ жизни государя: «В 9-м часу после гулянья он пьёт кофе, потом в 10-м сходит к императрице, там занимается, в час или 1 '/2 опять навещает её, всех детей, больших и малых, и гуляет. В 4 часа садится кушать, в 6 гуляет, в 7 пьёт чай со всей семьёй, опять занимается, в десятого половина сходит в собрание, ужинает, гуляет в 11. Около двенадцати ложится почивать. Почивает с императрицей в одной кровати» — и недоумевала: «Когда же царь бывает у фрейлины Нелидовой?» Николай оставил Нелидовой по завещанию 200 тысяч рублей, которые она передала в «инвалидный капитал».
Государь был не робкого десятка — ему пришлось побывать под выстрелами на войне; он являлся на пожары и командовал их тушением. Во время холерного бунта 22 июня 1831 года царь, встав в экипаже на Сенной площади, зычным голосом обратился к толпе: «Вчера учинены злодейства, общий порядок был нарушен. Стыдно народу русскому, забыв веру отцов своих, подражать буйству французов и поляков; они вас подучают, ловите их, представляйте подозрительных начальству. Но здесь учинено злодейство, здесь прогневали мы Бога, обратимся к церкви, на колени и просите у Всемогущего прощения!» Все опустились на колени и с умилением крестились, и Николай тоже; слышались восклицания: «Согрешили, окаянные!» Царь готов был действовать личным примером:
«...в 1831 году в холерную эпидемию, во время бунта, когда император Николай Павлович отправился один в коляске на Сенную площадь, въехал в средину неистовствовавшего народу и, взяв склянку Меркурия, поднёс её ко рту; — в это мгновение бросился к нему случившийся там лейб-медик Арендт, чтобы остановить его величество, говоря: “Votre Majesteperdra les dents (ваше величество лишится зубов)”. Государь, оттолкнув его, сказал: “Eh bien. vous те ferez ипе machoire (так вы сделаете мне челюсть)” — и проглотил всю склянку жидкости, чтобы доказать народу, что его не отравляют; тем усмирил бунт и заставил народ пасть на колени перед собой»64.