Романовы
Шрифт:
В конце концов на министров можно было и прикрикнуть — Николай умел это делать, — но сам он не мог перешагнуть через интересы дворянства, и это заставляло его откладывать решительные меры. Западники и славянофилы, спорившие в столичных салонах и предлагавшие весьма различные пути либерализации существующего строя, не выражали мнения большей части дворян, не готовых к реформам, не представлявших себе иной жизни и иных порядков. Мнение большинства ещё в 1802 году выразил Н. М. Карамзин, используя аргументы теорий «века Просвещения». В статье «Приятные виды, надежды и желания нашего времени» он писал: «Чужестранные писатели, которые непрестанно кричат, что земледельцы у нас несчастливы, удивились бы, если бы могли видеть их возрастающую промышленность и богатства многих так называемых “рабов”... Просвещение истребляет “злоупотребления” господской власти, которая по нашим законам не есть тиран-ская и неограниченная. Российский
Николай верил, что государство само, без участия каких-либо общественных институтов, способно организовать жизнь страны. Имевшиеся проблемы, по его мнению, могли быть решены увеличением числа чиновников, созданием новых управленческих структур и секретных комитетов. Это привело к увеличению количества чиновников за первую половину XIX века в пять раз — с 15 до 74 тысяч человек. При этом все решения принимались в центре — в министерствах и главных управлениях; например, постройка в любом городе России двухэтажного дома более чем с семью окнами требовала утверждения проекта в Петербурге.
Централизация управления и бюрократический контроль нарастали, но оказывались неэффективными: владеющий информацией чиновник не мог принять решение, а министр или император не могли знать существа дела, знакомясь с ним только по чиновничьим докладам. Разросшийся аппарат был некомпетентным и неповоротливым, порождал огромную переписку и коррупцию.
«Всеподданнейшие отчёты» Третьего отделения не могли порадовать царя состоянием дел: их составители констатировали, что Министерство юстиции — «учреждение, где посредством денег всякая неправда делается правдою», «канцелярии министра и Сената полны взяточников и людей неспособных, и министр вынужден сам рассматривать всякое сколько-нибудь важное дело... Дашков жалуется на то, что он бессилен уничтожить всё это лихоимство, не будучи в состоянии уследить за всем лично и не имея возможности положиться на прокуроров, которые все закрывают на это глаза». Морской министр Моллер характеризовался как «вор», министр внутренних дел Блудов — человек просвещенный, однако в губернаторы назначает «кого попало и кого ему дадут» и не следит за ними, а потому в Вологде «губернатор горький пьяница; министру это известно, и за всем тем он его терпит»; его преемник Закревский «деятелен и враг хищений, но совершенный невежда», министр народного просвещения Ливен «неспособен к управлению, не имеет достаточно просвещения». Критику со стороны жандармов вызывал даже профессионал и умница министр финансов Е. Ф. Канкрин: «Предначертав за 20 лет пред сим план своего управления, он следует ему неуклонно и противится всякому нововведению, если оно не им предложено». Чиновничество же в целом отчёты Третьего отделения характеризовали так: «Хищения, подлоги, превратное толкование законов — вот их ремесло. К несчастью они-то и правят... так как им известны все тонкости бюрократической системы». Даже в любимом Николаем военном ведомстве ушлые чиновники ухитрились украсть из пенсионного фонда Комитета 1814 года о раненых более миллиона рублей серебром.
Ставка на ревностных исполнителей привела к тому, что умные и образованные администраторы стали редкостью. Костромской губернатор генерал-майор И. В. Каменский получил прозвище «Иван Грозный» за то, что выбил зубы правителю своей канцелярии, и был смещён после избиения вице-губернатора. Нижегородский губернатор В. И. Кривцов регулярно колотил ямщиков и станционных смотрителей за «медленную езду», а собственных чиновников аттестовал «скотами, ослами, телятами». Московский «Чурбан-паша» — граф А. А. Закрев-ский — говорил: «Я — закон» — и беспощадно преследовал помещиков за жестокое обращение с крепостными. «Расправа, — пишет современник, — у него была короткая и всегда практичная: виноват помещик — тотчас выдай крепостному вольную, и делу конец; отвиливает от расчёта подрядчик — садись, брат, в кутузку и сиди, пока не разочтёшь рабочих».
Местное начальство в изрядных размерах брало взятки и совершало всевозможные злоупотребления. Когда же являлись ревизоры из Петербурга, то порой приходилось поголовно отрешать чиновников от должности — или признавать невозможность расследования; так, дела курской гражданской палаты перед сенатской ревизией в 1850 году были потоплены в реке. Чиновники откровенно смотрели на службу как на «кормление»; интересы больших и маленьких «столоначальников» сосредоточивались исключительно на наградах и карьерных перемещениях, картах, вечеринках с музыкой и танцами.
Первого января 1827 года в Таврическом дворце был устроен бал. Наряды императрицы
Краеугольным камнем идеологии николаевского царствования стала мысль о превосходстве православной и самодержавной России над «гибнущим Западом». Она легла в основу доклада Николаю I министра народного просвещения С. С. Уварова, где провозглашалась официальная доктрина царствования: православие («искренно и глубоко привязанный к церкви отцов своих, русский искони взирал на неё как на залог счастья общественного и семейственного»), самодержавие («составляет главное условие политического существования России») и народность («довольно, если мы сохраним неприкосновенным святилище наших народных понятий», определение которых свелось к терпению и послушанию властям).
В пасхальные праздники 1849 года в доме московского градоначальника в присутствии всего августейшего семейства состоялся костюмированный бал:
В субботу Светлой недели, 9-го апреля, в доме московского градоначальника, в присутствии их императорских величеств и всего августейшего их семейства, совершился вполне русский праздник...
...развернулось, как великолепный, бесконечный свиток, Русское царство. Мы поклонились красоте златоверхого Киева и славного города Владимира. В скромном величии прошли перед нами седовласая Москва и уже степенный Петербург. Многие города, громкие памятью истории, прислали своих представителей на праздник: Белозерск, Чернигов, Ростов, Углич, древние княжения, Вязьма, известная битвой, сокрушившей силу неприятеля, Галич, блиставший северным, жемчужным нарядом жён своих, Вологда, Пермь, Екатеринодар, Петрозаводск. Уфа дала живописного башкирца с меткими стрелами, Подолия — прекрасную малороссиянку, Вильно — такую же литвинку, стройную и русокудрую, с задумчивыми очами севера. Грузия — новую грузинку, не уступившую первой. Гостья Невы из Петербурга перелетала в горный Дагестан и вышла своенравной черкешенкой. Екатеринослав прислал юную чету переселенцев-сербов. Белосток красовался видной парою. Черноокая Бессарабия напоминала негу Азии, и при ней великолепен был молдаванин, в чалме и парчах Востока. Снова кланялись мы и прежним знакомым, и пленительному Воронежу, и пышной калужанке, которую вёл царский сокольничий, Рязани и Тамбову, которые остались верны местным народным одеждам, и восточным глазам Дербента.
Исторические лица по временам перерывали шествие. Среди этой пышности, в величавой простоте явился русский мужик села Домнина Иван Сусанин, в смуром кафтане, в чёрных рукавицах, с дубиной в руке, весь занесённый снегом. Тут под Нижним Новгородом шёл князь Димитрий Михайлович Пожарский, в ратной одежде древнего воеводы, с своим верным Кузьмою. За Архангельском бежал в Москву учиться рыбацкий сын с Холмогор, 16-ти лета, в нагольном тулупе, накинутом на плечо, с сетью в одной руке, с арифметикой Магницкого в другой. Добрыня, открывавший шествие, ливонский рыцарь посередине, Ермак в заключении, ещё умноживший свои сибирские племена, были по-прежнему величавы...
И вот раздались русские песни. И под их родные напевы начали свиваться и развиваться хороводы, и скромные жёны и девы клали руку на плечо величавым боярам и добрым молодцам... Строгие и многодумные очи нашего государя обве-селились на этом русском празднике, и светлая улыбка выражала радость его русского сердца... Государь император и государыня императрица благоволили дарить ласковое слово всем, участвовавшим в этом празднике»67.
Патриотические драмы Нестора Кукольника «Рука всевышнего Отечество спасла» и «Прокопий Ляпунов» собирали в театре аншлаги. Но это было ещё вполне художественное зрелище по сравнению с «сибирской сказкой» Н. А. Полевого «Комедия о войне Федосьи Сидоровны с китайцами с пением и танцами», в которой русская баба побивала ухватом и кочергой китайцев, представленных трусами, дураками и шутами. «У их генералов такой огромный живот, что раёк животики надорвал от хохота. В первом акте есть превосходное место о достоинстве русского кулака, которому много и крепко рукоплескали зрители», — иронически оценивал это произведение критик В. Г. Белинский. Всё это — вера во всесилие государства, насаждение единомыслия и отрицание Запада — ещё будет в нашей истории. Но император Николай стал первым правителем, чётко сформулировавшим и проводившим этот курс.