Романовы
Шрифт:
Появились первые акты о рабочих. Пришлось узаконить и существование проституток. Манифест 1832 года вводил новое городское сословие — свободных от подушной подати и телесных наказаний «почётных граждан»: предпринимателей из купечества, инженеров, служащих, учёных, художников, адвокатов. В 1845—1847 годах от порки по суду были освобождены мещане, окончившие гимназии и высшие учебные заведения лица непривилегированных сословий и... писатели. Едва ли развитие страны шло вопреки «полицейскому режиму». Император принимал в преобразованиях живейшее участие, вникая во все детали.
В 1833 году по случаю открытия промышленной выставки Николай I пригласил её участников на обед в Зимний дворец и провозгласил тост: «Здоровье московских фабрикантов и всей мануфактурной промышленности». Довольный увиденным, он повелел гостям «выдерживать соперничество в мануфактуре
Да и сам государь, поощряя по мере сил промышленность, торговлю и «художества», всё же по-прежнему считал высшим сословием дворян, а самым почётным занятием — государственную, прежде всего военную службу. Поэтому прибывший в Россию всемирно известный романист Александр Дюма не получил даже весьма скромной государственной награды — ордена Святого Станислава 3-й степени, о котором хлопотал для него министр народного просвещения С. С. Уваров. «Довольно будет перстня с вензелем» — была резолюция Николая I. Карл Павлович Брюллов за «Последний день Помпеи» был удостоен этого ордена, но не носил пожалованный крест, положенный обычному чиновнику за выслугу лет. Знаменитый прусский художник Франц Крюгер, по мнению царя, непревзойдённый мастер парадных портретов и картин военных парадов, был с почётом принят при дворе, жил в Зимнем дворце, получал за свои полотна фантастические гонорары, но заслужил «во изъявление благоволения Нашего и во внимание к таланту» лишь один из низших в наградной иерархии орден Святой Анны 2-й степени, не соответствовавший его европейской известности — государь не счёл нужным сделать исключение даже для своего любимого живописца.
Питейные доходы казны прочно заняли первое место среди прочих поступлений и составили в 1825 году 19 554 600 рублей, а в 1850-м — 45 015 500 рублей. Находившиеся на содержании у миллионеров-откупщиков чиновники закрывали глаза на их злоупотребления: продажу низкопробной «сивухи» по завышенным ценам, повсеместно практиковавшиеся обмер и обсчёт покупателей и фальсификацию напитков (в итоге она была официально узаконена в виде разрешения откупщикам понижать установленную крепость вина). В записке, поданной министру финансов в январе 1853 года, говорилось: «Получать жалованье из откупа считается теперь не взяткою, но жалованьем безгрешным, прибавочным к казённому жалованью».
Произвол откупщиков вызывал тревогу у наиболее дальновидных государственных деятелей. Отвечавший за состояние казённой деревни министр государственных имуществ граф П. Д. Киселёв указывал, что ревизия его хозяйства в 1836 году выявила «повсеместное распространение между крестьянами пьянства, с которым соединены разврат, картёжная игра, бродяжничество, совершенное расстройство домохозяйства и нищета». Экономист и адмирал Н. С. Мордвинов в 1837 году подготовил для царя специальную записку об ограничении откупов со сведениями об опыте работы получивших распространение в Европе и США обществ трезвости. Николай I, ознакомившись с запиской и, по признанию её автора, «вполне признавая справедливость всего, в оной изложенного, изволил, однако, отозваться, что приступить к мерам об искоренении пьянства в России весьма затруднительно». Император предпочёл отступить перед этой проблемой. Так же он поступил при обсуждении другого острейшего вопроса — о судьбе крепостного права.
Николай был достаточно умён, чтобы игнорировать проявившееся в 1825 году общественное движение или не замечать недостатков в работе государственной машины. Он даже приказал составить свод показаний своих «друзей 14 декабря» с критикой существовавших порядков. Этот «Свод показаний членов злоумышленного общества о внутреннем состоянии государства» он просматривал и находил в нём «много дельного».
Сам Николай, показывая на тома собранных им материалов по крестьянскому вопросу, говорил, что собирается «вести процесс против крепостного права». Ещё в 1827 году он предложил «составить проект закона для прекращения личной
Началась неторопливая подготовка проектов, которые долго путешествовали по высоким инстанциям. Они даже посылались в Варшаву к великому князю Константину, который полагал, что крепостное право является «заповедным наследством... древнего порядка главных состояний» и тесно связано с «твёрдостию» государственного строя, вследствие чего все преобразования следует «отдать на суд времени». Затянувшиеся дискуссии в департаменте законов и общем собрании Государственного совета закончились только в 1833 году. Николай I подписал указ о запрещении продажи помещичьих крестьян без земли, дворовых за частные долги владельцев и разделения семей, но со множеством исключений (при передаче по наследству, в качестве дара или приданого).
В дальнейшем ситуация повторялась не раз. Для решения «заколдованного» крестьянского вопроса последовательно создавались девять секретных комитетов из высших чиновников. Итогом была реформа управления государственными крестьянами 1837—1841 годов: над волостным крестьянским самоуправлением были поставлены губернские палаты и Министерство государственных имуществ. Крестьянам было передано пять миллионов десятин земли, для них создавались на случаи неурожая хлебные «магазины»-склады и вводились принудительные посадки картошки, вызвавшие «картофельные бунты» на Урале и в Поволжье. Но по отношению к крепостным правительство ограничивалось полумерами: запрещено было продавать крестьян без семьи; крепостные получили право выкупаться на свободу при продаже имения с торгов, возможность приобретать недвижимость с согласия помещиков.
Проект «начальника штаба по крестьянской части» П. Д. Киселёва предлагал отчуждение помещиками части их земель в пользу крестьян за труды или денежный оброк; по выполнении обязанности в отношении помещика свободный мужик имел бы право «переходить в другое состояние или переселяться на другие свободные владельческие земли». Но консервативное большинство секретного комитета 1839— 1842 годов последовательно «топило» все предложения, не выдвигая ничего взамен.
Опять было «некем взять» — в среде высшей бюрократии не более десяти человек сочувствовали реформам, остальные — около семисот — им активно сопротивлялись. Министры, губернаторы, директора департаментов, высшее военное начальство — потомственные дворяне, крупные и средние землевладельцы — совершенно не стремились к радикальной перестройке и больше всего боялись, что она может вызвать социальные потрясения. Их настроения отразил однокашник Пушкина, крупный чиновник Модест Андреевич Корф: «...не трогать ни части, ни целого; так мы, может быть, долее проживём». Под таким натиском шаг за шагом отступал и император. На заседании 30 марта 1842 года, признав крепостное право очевидным злом, он тут же заявил, что «прикасаться к нему теперь было бы делом ещё более гибельным» и даже помысел об этом «в настоящую эпоху» был бы просто «преступным посягательством на общественное спокойствие и на благо государства».
Поступавшие с мест отзывы помещиков признавали, что крепостное право не может «всегда существовать в настоящем его виде»; однако их авторы считали, что нельзя «насильственным образом лишить помещика принадлежавшей ему неоспоримой собственности». Даже те, кто понимал, что миллионы безземельных крестьян опасны, надеялись, что помещик должен «получить денежное удовлетворение как за число работников, которого он лишается, так и за количество земли, уступаемое крестьянам в полное их владение»; так рождалась идея о выкупе, которая была осуществлена в 1861 году. В то же время попытки решить крестьянский вопрос путём инициативы «снизу» вызывали подозрение. Когда в 1848 году в Министерство внутренних дел поступила подписанная тринадцатью помещиками Смоленской губернии просьба об учреждении комитета для рассмотрения вопроса об уничтожении «звания и значения крепостных людей», царь согласился с мнением министра Перовского, что подобные совещания «легко могут подавать повод к значительным недоразумениям и беспокойствам».