Роза ветров
Шрифт:
– Быть в нашем городе и не послушать Мадам!.. – шепотом возмутилась она. – Да это все равно, что в Лувре не посмотреть «Кружевницу» Вермеера или «Пленника» Микеланджело!
– Или Джоконду.
– Ну, Мадам все-таки не Карло Паганини, - вынуждена была признать Ася. – Но это мастер своего дела!
– Кто это – Мадам? – наконец не выдержал Наполеон. Они с братом теперь сидели по обе стороны от Аси, и между ними она почти терялась. Впрочем, ей нравилось соседство этих двоих, Федор видел.
– Ну, - вздохнула она, - Хоть о Кесаре-то вы слышали?
Федор кивнул неуверенно, прочие снова покачали головами.
– Ох. Это один из самых известных меценатов по эту сторону океана.
– Что это за имя такое – Кесарь?
– Это не имя. В нашей среде принято то ли самому брать псевдонимы, то ли получать прозвища от коллег. И Кесарем он стал после первой оперы, что прошла под его патронированием в Ла Контене. Это театр такой - разумеется, не Ла Скала, но весьма, весьма впечатляющий. На премьере ведущий баритон вел строку, со словами «и им великодушный кесарь-император возвращает их презренную жизнь» - и делал все время жест в сторону ложи мецената – намекал, должно быть, что оперу смогли дать только благодаря кое-чьей помощи…
– О.
– Ну да. А потом, лет двенадцать назад, что ли, он встретил Мадам. Потерял голову, сделал предложение, их свадьба наделала много шуму…
Федор кивнул. Уж это-то он мог понять. Эдакий мезальянс… Небось, Кесарева родня с ума сходила, ночей не спала.
– Они прекрасно сотрудничали, у Кесаря были знания о том, как вести дела снаружи, а у его Мадам – как все обстоит внутри. Идиллия закончилась года два назад: во время переговоров о гастролях в нашей стране Кесарь скоропостижно скончался.
– А что с ним приключилось?
– Аневризма, кажется. Он никому не говорил, да и сам старался не думать. Газеты потом раструбили, конечно.
– А Мадам?
– Кесарь хотел, чтобы его детище выступало на этой земле. Мадам чтит его волю. Ежегодное турне памяти покойного, и все такое. Ну, вы понимаете…
Они кивнули. Они и правда понимали.
– Жалко парня, - подытожил Жуков. – Деловой был, небось.
Ася вскинула на него прозрачные небесно-голубые глаза сиротки Марыси, и этот халк, богатырь каких поискать, человек-гора – дрогнул.
– Я боюсь идти назад вечером! – окончательно добила его Ася, и Жуков кивнул. Было ясно, что одну он ее никуда не отпустит. Федор посмотрел на Бонапарта, но тот так и продолжал задумчиво разглядывать ковер под ногами.
– Двенадцать лет, - протянул он. – Ты представляешь, Жук, целых двенадцать лет… Кто-то кого-то любит. Я бы…
Он тряхнул головой и оборвал себя. Федору вдруг вспомнилось, как начиналось их знакомство. Какое неверие, изумление вызывало у рыжего все, что делал хозяин дома. Предложение спать не на полу. Еда. Обезболивающее. Вероятно, «шеф» держал их в уж совсем черном теле, раз такие простые вещи обоим в диковинку. Да и потом – оба братца люди не робкого десятка… Наверное, самое страшное в том, что это зверство было добровольным. Они сами согласились принимать участие в этом жестоком балагане, только бы платили. И сами не заметили, как привыкли считать себя кем-то, кому положено спать у двери, в лучшем случае – на коврике…
А потом он еще вспомнил, что братья говорили ему о книгах. И понял, что на концерт они пойдут все вместе.
***********
Компания их выглядела презабавно: невысокий невзрачный он, Федор, маленькая феечка-Ася, здоровяк Жуков, хромающий между ними, и его рыжий братец. Наверное, неправильным было отправляться на культурное мероприятие в потрепанной военной униформе, но ничего другого в наличии все равно не
Хватало и билетов – оказалось, хитрая Ася еще на неделе собирала «команду», однако к концу семидневки из всех желающих оставалась она одна. Обидно было, что совсем немного людей интересуются искусством, однако Ася заверила, что тут дело еще и в том, что исполнителей в их широтах худо знают.
А еще Федор исподволь поглядывал на своих новых знакомых. Они приглядывались и прислушивались ко всему вокруг, словно дикие звери. Старались запомнить, вобрать в себя, оставить в себе какую-то часть всего происходящего. Он подумал, что Асю им сам бог послал – он бы, наверное, до театра не додумался.
Внутри зала было немного сумрачно – светильники висели высоко, и казалось, что самый яркий свет под потолком, а до зрителей внизу он доходит уже «на излете». На сцене не было ни души – только колыхался белый задник, собранный «волнами», да красовалось на видном месте фортепиано, отблескивая лаковыми черными боками.
Потом, позже, Федор говорил, что проморгал появление Мадам, а все потому, что она была невероятно похожа на свой инструмент. Что-то в ней было такое же, лаковое, черное и блестящее. Как оказалось, он смотрел на Мадам, пока та шла к инструменту, и даже не понимал этого – до того естественным было наблюдать эти два объекта рядом. Мадам была высока, тоща и носила черный брючный костюм. У Мадам были черные гладкие волосы и очки. Мадам была похожа на человеческую версию своего фортепиано, и более тут добавить было нечего. Когда она опустилась на вертящийся стул перед инструментом, им остались видны лишь голова и плечи. Джейн Марпл, которой она аккомпанировала, оказалась похожа на Белариссу Лестрендж. То ли из-за платья, то ли из-за вороха темных кудрей, а может, все дело было в голосе, однако Федора буквально преследовало чувство, что все это пиар-акция имени Волдеморта. Джейн Марпл владела зрительным залом совершенно полностью - ее голос был продолжением ее самой. Казалось, она разгоняет его звучание руками, плечами, будто создавая вокруг себя невидимые волны. Она пела, как должно быть,пела Лорелея, затянутая в свое узкое вечернее платье с блестками.
Впрочем, само выступление ему понравилось. Он не любил музыку так, как любила ее Ася, способная отключаться от мира вокруг и с головой нырять в мир в наушниках, однако он не мог не согласиться: они не зря вышли сегодня из дому. Джейн пела хорошо. Мадам хорошо играла. А для того, чтобы получить удовольствие от вечера, более ничего не требовалось. Он уютно просидел весь концерт в своем кресле, рассекая по волнам звуков, а иногда уплывая так далеко, что даже забывал, где находится. Впрочем, все имеет свой конец – в зале спустя час-полтора зажегся свет, и люди пришли в движение. Кто-то отнес на сцену цветы, Белатрисса Лестрендж поклонилась в обнимку с букетом, и на том действо было окончено. Федор поднялся на ноги, оглядываясь на своих спутников. Жук бережно поднял Асю, будто она сама не могла этого сделать. Вид у него был, как у человека с полными руками стекла. Федору подумалось, что это для него новый навык – обращаться с другим человеческим существом, которое было настолько хрупким. Жуков и с собственным братом-то старался быть побережнее, тот, как-никак, на голову ниже. Рядом они смотрелись как огромный бойцовский пес и бродячий кот. Подумав так, Федор оглянулся на Бонапарта – однако тот так и сидел на своем месте, глядя на опустевшую сцену. Вид у него был потерянный.